Виктор Крейг

Псевдо

Они ждут

Лифт молчит. Его серые створки продолжают угрюмо на меня смотреть, храня за собой напрягающую тишину. Я нажимаю на кнопку во второй раз: из шахты не раздается ни единого звука. Мой палец снова оказывается на кнопке и с силой давит на нее — никакого отклика. И снова…


И снова, и снова, и снова… Результат не меняется.


Я могу закричать, ударить по створкам лифта, пнуть валяющуюся рядом бутылку из-под пива… Могу выпустить пар. Но все, что я себе позволяю — это тихий, прерывистый вздох.


Ты — хозяин своих эмоций.

Ты — повелитель своих действий.


Под ногами втоптанный в пол и покрытый слоем пыли лист бумаги с напечатанным текстом:

...

«ЛИФТ ВРЕМЕННО НЕ РАБОТАЕТ.

ПРИНОСИМ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ДОСТАВЛЕННЫЕ НЕУДОБСТВА».

Он от меня прятался и заставлял жать на кнопку. До этого момента. Теперь я тебя вижу.

В правом нижнем углу — частично стертая датировка объявления. Жильцы этого дома поднимаются на своих двоих уже почти три месяца.

Поднимаются вверх, пока жизнь катится вниз.


Ноги есть — дойдешь. Ног нет — твои проблемы.


День за днем.

Пахнет сыростью. Пахнет плесенью. Пахнет лужа в углу.

Четыре шага к лестнице. Расшатанные ржавые перила со скрежетом вздрагивают от моего прикосновения. Я одергиваю руку — не хочу создавать лишнего шума.

Идти и ничего не трогать — отличный план.

Первая ступенька…

Вторая…

Под туфлями хрустит сухая, осыпавшаяся со стен краска, смешанная с кусками штукатурки. Эхо «капитального ремонта».


Пятнадцатая…


Тридцать шестая…


Пятьдесят седьмая…


Переполненные окурками железные банки, засохшие следы от слюны и стойкий запах дешевых сигарет — украшение каждого этажа.

Насквозь пропитанные стены. Насквозь пропитанные легкие.


Восемьдесят девятая…


Не знаю, почему я решил, что если считать ступеньки, то подниматься будет проще. Глупость.


Доведи до конца то, что начал.


Сто двадцать шестая… Седьмой этаж.

Сверху доносятся женский плач и мужские голоса. Кто-то кашляет… Этот «кто-то» шумно набирает в легкие воздух, и подъезд содрогается от нового приступа кашля. Мокрота не хочет выходить. Я слышу характерные звуки. Я знаю, что нужно делать, но «кто-то» не знает.

Плач прекращается, берет передышку и становится еще громче. В нем нет ни отчаяния, ни боли, ни тоски. В нем нет эмоций. Оболочка, за которой прячется нечто страшное.


Ты тоже это чувствуешь.


Сто сорок четвертая… Восьмой этаж.

Я замедляю шаг и замираю: почти два десятка ступеней отделяют меня от места происшествия… Самая обычная дверь в самую обычную квартиру.


Они ждут тебя.

* * *

Мышцы на ногах ноют. Я нехотя преодолеваю последнюю ступеньку.


Сто шестьдесят вторая…. Девятый этаж. Выше только чердак.


Финиш. Но никакой красной ленты и аплодисментов. Даже оградительной полицейской ленты нет — ненужная роскошь. Кино врет. Книги врут.


Все врут.


Я вижу плачущую женщину. Сидит на бетонном полу рядом с лифтом. Сгорбившись и подтянув ноги к груди, она вздрагивает, словно от шепота настырного голоса в голове, который то и дело вламывается в беззащитное сознание.


Он пускает корни в подсознании.


Ярко-красный лак на ее заостренных ногтях резко выделяется на фоне блеклых тонов подъезда и домашней одежды соседей. Этот цвет… Он здесь лишний, он не вписывается в обстановку.

Как и я. Я тоже лишний… На подобных вызовах вся моя уверенность находится в довольно шатком положении. Сохранить баланс между профессионализмом и эмоциями — задача не простая, но выполнимая.


Пока что.


Несколько человек о чем-то тихо переговариваются, бросают взгляды на приоткрытую дверь одной из квартир, возле которой стоит мрачный полицейский. Невысокая старушка пытается успокоить женщину, поглаживая ее по голове и приговаривая, что все будет хорошо.


У нее не будет.


Седой мужчина лет сорока с прищуром смотрит сначала на мой чемодан [Чемодан судебно-медицинского эксперта.], а затем на меня, при этом абсолютно не моргая.

У меня есть скальпель. У седого мужчины есть общая сонная артерия.


Нет.


Я игнорирую его чрезмерное внимание, жму руку полицейскому и оказываюсь в квартире.

На этот вызов приезжать мне не хотелось.

Старый паркет плохо освещенного коридора отзывается протяжным скрипом на каждый шаг. Покосившаяся тумбочка, перевернутый стул, пыльный длинный ковер темно-зеленого цвета.

За спиной — непрекращающийся плач, впереди — следователь, Андрей Кривин, замер у распахнутой двери ванной комнаты.

На месте происшествия мы с ним друг друга никак не приветствуем, считая это плохой приметой. Я не суеверный, в отличие от него. Приходится уважать чужие странности.


У нас своих хватает.


— Так-с… Жертвы: двое мальчиков восьми и десяти лет. Убил отчим — Александр Квасов, сорок пять лет. Одного задушил, а второго зарезал кухонным ножом. Мать — Ксения Квасова, тридцать девять лет — не в состоянии и двух слов связать, истерит, брыкается… Эм-м-м… Отчима поймали, но тот вусмерть пьяный… Весь в кровище, нож зачем-то с собой утащил… Так что… То ли «белку» поймал, то ли хрен его знает… Сосед услышал, что кричат дети, и вызвал полицию, — Кривин устало выдыхает и садится на заранее приготовленную табуретку. — В принципе, все и так ясно. Давай по-быстрому разберемся тут…

Вчера здесь жарили котлеты. Стойкий запах, который долго не выветривается. Он впитывается в волосы, кожу, одежду, обои… Заполоняет собой всю жизнь.

— Разберемся… — повторяю я и захожу в крохотную ванную комнату. Уверенность и некая отстраненность следователя меня удивляют: ничего очевидного пока что не наблюдается.


«Все и так ясно…»


На самом деле ясного мало. Чтобы воссоздать картину произошедшего и докопаться до истины, нужно собрать имеющиеся факты, и только после этого делать выводы. Придерживаться какой-либо версии в процессе — непозволительно. Убежденность в своей правоте на основе лишь части данных может сыграть злую шутку, однако спорить вот так сразу с Кривиным было бы глупо с моей стороны. Все по порядку.

Я в центре ванной комнаты.

Облупленный голубоватый кафель на стенах, по углам висит паутина, улавливается запах канализации. Над ванной натянуты две веревки для сушки белья.

Жертвы…

Под раковиной лежит тело первого мальчика: положение — на спине, зеленая футболка с персонажем из неизвестного мне мультфильма, бежевые шорты до колен, обувь отсутствует; светлые волосы, голова повернута набок, рот открыт, губы синюшные, на шее овальные кровоподтеки и ссадины.

Тело второго мальчика лежит в ванной: положение — на спине, голый торс, черные шорты, обувь отсутствует; грудь и живот покрывают множественные колото-резаные раны. Кровавые смазанные отпечатки маленьких ладоней на краях ванной и кафеле…

Светловолосые, худые.


Как же мне не хотелось сюда ехать…


— Где криминалист? — я перевожу взгляд на Кривина. Выглядит он довольно болезненно: черные круги под глазами, впалые щеки с темной щетиной и крайне тяжелое дыхание. Несмотря на низкую температуру в помещении, на его лбу выступили капли пота.

— Фотографии сделал и вышел. Без него справимся.

— Ты когда в последний раз отдыхал?

— Да это простуда… Наверно. Зараза, не вовремя, — нахмурив брови, он достает из внутреннего кармана пиджака ручку. Щелчок — она готова к работе.

— Ну да, а в другое время она была бы кстати, — нервно усмехаюсь я.

— Да ну тебя, — отмахивается Кривин. — Давай уже к делу.

Раскрытый чемодан я кладу на пол и вытягиваю две медицинские перчатки.

— Получается, что отчим задушил одного и зарезал второго?

— Вот протрезвеет, и спросим, — Кривин усиленно трет правый глаз, и, кажется, не особо хочет в чем-либо разбираться.

Никакой сосредоточенности. Это раздражает.

Я сажусь на корточки у тела задушенного мальчика и поворачиваю его голову так, чтобы лучше рассмотреть шею: с обеих сторон имеются небольшие округлые кровоподтеки, а с правой стороны под углом нижней челюсти — полулунные ссадины от давления ногтями. Типичные следы удавления руками. Но глубина ссадин не характерна для обычных коротких мужских ногтей.

— Там женщина у лифта плачет. Это их мать? — я выпрямляюсь и изучаю взглядом ванну. Когда-то она была белой. Или желтоватой от налета. Сейчас она в алых разводах.

— Да, а что?

— Во время убийства она была дома?

— Ну да, — Кривин зевает и жмурит глаза.

— Тоже пьяная? — я поворачиваю голову второго мальчика в бок. Такие же глубокие ссадины, как и у первого.

— Вообще в хлам. Даже стоять-то не может, так и сидит с самого приезда дежурки.

— Хм… У обоих ссадины. Глубокие. Не очень похоже на мужские ногти.

— Да? Ну, может, он долго не стриг или гитарист какой-нибудь, — новая информация не интересует следователя. Его безразличный тон выводит из себя.

Толкает в пропасть.

Табуретка — голова. Голова — раз. Голова — два. Углом в висок…


Нет.


— С чего ты решил, что отчим один их убил? А если он их и не убивал? Эта мать, почему там сидит? Она тоже подозреваемая! Да, что с тобой не так? — мой поток вопросов частично возвращает Кривина на землю.