— Ловко сказано, господин Жиль Лекорню [Лекорню — по-французски произносится так же, как le cornu, что означает «рогатый».], придворный меховщик! — крикнул ухватившийся за капитель маленький школяр.
Оглушительный взрыв хохота приветствовал злополучное имя придворного меховщика.
— Лекорню! Жиль Лекорню! — орали одни.
— Cornutus et hirsutus! [Рогатый и косматый! (лат.)] — вторили другие.
— Чего это они гогочут? — продолжал маленький чертенок, примостившийся на капители. — Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню, брат Жеана Лекорню, дворцового судьи, сын мэтра Майе Лекорню, главного смотрителя Венсенского леса; все они граждане Парижа, и все до единого женаты.
Толпа совсем развеселилась. Толстый меховщик молча пытался ускользнуть от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он пыхтел и потел. Как загоняемый в дерево клин, он, силясь выбраться из толпы, достигал лишь того, что его широкое апоплексическое, побагровевшее от досады и гнева лицо только плотнее втискивалось между плеч соседей.
Наконец один из них, такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку:
— Какая мерзость! Как смеют школяры так издеваться над почтенным горожанином? В мое время их за это отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы на костре из этих самых прутьев.
Банда школяров расхохоталась.
— Эй! Кто это там ухает? Какой зловещий филин?
— Стой-ка, я его знаю, — сказал один, — это мэтр Андри Мюнье.
— Один из четырех присяжных библиотекарей Университета, — подхватил другой.
— В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки [В средневековом Парижском университете было четыре факультета: богословский, юридический, медицинский и факультет искусств. Последний состоял из четырех национальных групп: французской, пикардийской, нормандской и английской (которая при Карле VI, после войны с Англией, была переименована в германскую).], — крикнул третий, — четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре эконома, четыре попечителя и четыре библиотекаря.
— Отлично, — продолжал Жеан Фролло, — пусть же и побеснуются вчетверо больше!
— Мюнье, мы сожжем твои книги!
— Мюнье, мы вздуем твоего слугу!
— Мюнье, мы потискаем твою жену!
— Славная толстушка госпожа Ударда!
— А как свежа и весела, точно уже овдовела!
— Черт бы вас побрал! — прорычал мэтр Андри Мюнье.
— Замолчи, мэтр Андри, — не унимался Жеан, все еще продолжавший цепляться за свою капитель, — а то я свалюсь тебе на голову!
Мэтр Андри посмотрел вверх, как бы определяя взглядом высоту столба и вес плута, помножил в уме этот вес на квадрат скорости и умолк.
Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:
— Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом архидьякону.
— Хорошо тоже наше университетское начальство! Даже в такой день, как сегодня, ничем не отметило наших привилегий! В Городе потешные огни и майское дерево, здесь, в Ситэ, мистерия, избрание папы шутов и фламандские послы, а у нас в Университете — ничего.
— Между тем на площади Мобер хватило бы места! — сказал один из школяров, устроившихся на подоконнике.
— Долой ректора, попечителей и экономов! — крикнул Жеан.
— Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в Шан-Гальяр из книг мэтра Андри, — продолжал другой.
— И сжечь пульты писарей! — крикнул его сосед.
— И трости педелей!
— И плевательницы деканов!
— И буфеты экономов!
— И хлебные лари попечителей!
— И скамеечки ректора!
— Долой! — пропел им в тон Жеан. — Долой мэтра Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
— Да это просто светопреставление! — возмутился мэтр Андри, затыкая себе уши.
— А наш ректор легок на помине! Вон он появился на площади! — крикнул один из сидевших на подоконнике.
Кто только мог, повернулся к окну.
— Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор, мэтр Тибо? — спросил Жеан Фролло Мельник. Повиснув на одном из внутренних столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.
— Да, да, — ответили ему остальные, — он самый, мэтр Тибо, ректор!
Действительно, это был ректор и все университетские сановники, пересекавшие в эту минуту площадь Дворца и торжественно направлявшиеся навстречу послам. Школяры, тесно облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и ироническими рукоплесканиями. Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать первый залп, и залп этот был жесток.
— Добрый день, господин ректор! Эй! Здравствуйте же!
— Каким образом очутился здесь этот старый игрок? Как он расстался со своими костяшками?
— Смотрите, как он трусит на своем муле! А уши у мула короче ректорских!
— Эй! Добрый день, господин ректор Тибо! Tybalde aleator! [Тибо — игрок в кости (лат.).] Старый дурак! Старый игрок!
— Да хранит вас Бог! Ну как, сегодня ночью вам часто выпадало двенадцать очков?
— Поглядите только, какая у него серая, испитая и помятая рожа! Это все от страсти к игре и костям!
— Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados [Тибо с игральными костями (лат.).], задом к Университету и передом к Городу?
— Он едет снимать квартиру на улице Тиботоде [Тиботоде — по-французски произносится так же, как Thibaut aux dês, что означает «Тибо с игральными костями».], — воскликнул Жеан Мельник.
Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя, повторила этот каламбур:
— Вы едете искать квартиру на улице Тиботоде, не правда ли, господин ректор, партнер дьявола?
Затем наступила очередь прочих университетских сановников.
— Долой педелей! Долой жезлоносцев!
— Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
— Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей Отенского коллежа.
— Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запусти-ка ему в рожу!
— Saturnalitias mittimus ессе nuces [Вот тебе орешки на праздник (лат.).].
— Долой шестерых богословов и белые стихари!
— Как, разве это богословы? А я думал, это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
— Долой медиков!
— Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
— Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы! Ты меня объегорил! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
— Это несправедливо! — закричали школяры. — Долой казначея святой Женевьевы!
— Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер Октеман!
— Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
— И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
— Seu ded Pellibus grisis fourratis!
— Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!
— Получается недурной хвост позади ректора!
— Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем [Дож — выборный пожизненный правитель купеческой республики Венеции в VIII–XVIII вв. С конца Х в. в Венеции была учреждена церемония обручения дожа с морем — символ тесной зависимости от моря всей жизни Республики: в день церковного праздника Вознесения пышная процессия именитых лиц и духовенства выплывала на гондолах в открытое море, где дож бросал в воду обручальное кольцо.].
— Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
— К черту чернецов!
— Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?
— Она живет на улице Глатиньи.
— Она греет постели смотрителя публичных домов.
— Она выплачивает ему свои четыре денье — quattuor denarios.
— Aut unum bombum.
— Вы хотите сказать — с каждого носа?
— Товарищи, вон мэтр Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
— Post equitem sedet atra cura [За всадником сидит мрачная забота (лат.).].
— Смелее, мэтр Симон!
— Добрый день, господин попечитель!
— Покойной ночи, госпожа попечительша!
— Экие счастливцы, им все видно, — вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
Между тем присяжный библиотекарь Университета, мэтр Андри Мюнье, прошептал на ухо придворному меховщику, Жилю Лекорню:
— Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное, книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.
— Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, — ответил меховщик.
В эту секунду пробило двенадцать.
— А-а! — одним вздохом ответила толпа.
Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица, зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось общее оглушительное сморканье и кашель; всякий приладился, примостился, приподнялся. И вот наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фламандских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении — никого. Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень. Это уже было слишком!
Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, правда, еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» — раздавался приглушенный ропот. Возбуждение возрастало. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, уже веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.
— Мистерию, и к черту фламандцев! — крикнул он во всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.
Толпа принялась рукоплескать.
— Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! — повторила толпа.
— Подать мистерию, и немедленно! — продолжал школяр. — А то, пожалуй, придется нам для развлечения и в назидание повесить главного судью.