— Так точно, господин унтер-офицер.

— Тихо тут?

— Пока да, — подтвердил я. — Можно вопрос, господин унтер-офицер?

— Что?

— Мне сколько стоять-то? А то уже и есть, и пить хочется…

— Чего, сухаря с собой не взял?

— Никак нет, забыл сумку в блиндаже. Да и вода кончилась…

— Такой справный вояка и забыл? — недоуменно спросил унтер.

— Ну, да, — пожал я плечами, — и на старуху бывает проруха.

— На, держи! — с этими словами унтер протянул мне горсть сухарей, выудив их из кармана, и отцепил от пояса свою флягу.

— Премного благодарен, — я закинул сухари уже в свой карман и принял флягу. Закинув в рот один сухарик, чуть не переплевался. Унтер, видимо, вместе с табаком их таскает, горечь во рту появилась такая, что, прильнув к фляге, сразу выхлебал половину.

— Через пару часов смена будет, отдохнешь.

Унтер ушел, тихо, как мышь. Он и пришел так же, только в этот раз я его уже видел. Пожевав чуток сухариков, пришлось как следует почистить от табака, да водичкой сдобрив, продолжал вести наблюдение. Темно как в заднице, тишина стоит, лишь где-то в отдалении что-то грохочет, но даже сторону не могу определить, далеко. У немцев тоже тихо, иногда лишь доносятся обычные для войны звуки.

Два часа пролетели на удивление быстро, даже глаза не устали, как ко мне пришли. Тот же унтер привел солдата и разрешил покинуть пост. Побрел к блиндажу, был у нас свой, с перекрытием всего в один накат, укрытие от непогоды. Осмотревшись и найдя незанятое место среди солдат, просто приткнулся рядом. Мыслей в голове столько, что аж думать устал, пытался переключиться, выходило с трудом. Но усталость все же взяла свое и я отключился. Сколько спал, не имею представления, проснулся от тычка в плечо.

— Подъем, вояки, — все тот же унтер-офицер стоял рядом и скалился. — Поработать треба, айда.

Началось в колхозе утро с хреновой работенки. В полосе своего взвода мы собирали трупы, видели немцев, буквально в сотне метров от нас, занимались враги тем же самым. Похоронные команды работали вовсю, мы-то только собрали убитых, а уж другие бойцы их увозили на подводах в тыл, хоронить, наверное.

К обеду приперся довольный прапорщик, с надменным видом походил по траншее, а после выдал:

— Ну, что, рядовой, скоро получишь свое за самоуправство!

— Вы о чем, ваше благородие? — сделал вид, что не помню зла.

— Немцы утром парламентера прислали, требуют выдать преступника, подло убившего нескольких солдат и укравшего их оружие.

— О, так мне на войне еще и разрешение спрашивать нужно, чтобы врага убивать? — вновь начал заводиться я.

— А ты как думал? — даже удивился прапорщик.

— Ну, если свои сдадут, значит, отвечу.

— Что значит сдадут? Ты совершил преступление!

— У нас с вами разные взгляды на ведение войны, так что спорить бесполезно, ваше благородие. Но то, о чем говорите вы — просто вредительство и подлость.

— Спорить ты вообще не можешь, не положено!

— Так точно, — ответил я спокойно.

Прапор ушел, я начал лихорадочно обдумывать, что делать. Что же такое получается, меня что, фрицам выдадут? Свои? Млять, какие они тогда свои? Вопросов тьма, у меня и так еще культурный шок, а тут новое приключение. За что такое счастье? Почему-то отчаянно захотелось свалить. Не из окопа, а вообще. Тут, кстати, совсем не сложно оказаться за границей, близко все. Правда, денег совсем нет, копейки какие-то, но думаю, с моими знаниями и опытом не пропаду.

Только во второй половине дня за мной прибежал порученец из штаба, требовали явиться. Винтовку не оставил, нехай разоружают. В штабе было полно народа, увидел и врагов. Немцы, в прикольных своих касках с шишаками, стояли с гордо поднятыми головами и презрительно смотрели на меня. Винтовку-то сразу опознали. Я и не думал стесняться, встав по стойке смирно.

— Рядовой Воронцов, это вы уничтожили вражеских солдат и забрали их оружие вчера вечером? — тут же последовал вопрос.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — отрапортовал я полковнику, командиру нашего полка. Мужик солидный, стройный, подтянутый, добавляли солидности шикарные усы и бородка, да и ордена на мундире не просто так, боевые. Да и узнал я его, фотографии в будущем видел, так как этот самый полковник через пару лет станет генералом Белой армии Марковым. Да-да, будет воевать против своего же народа, названного «красными».

— Они стреляли в вашем направлении? — Оп-па, а вопросец-то со смыслом! Все понял, вашсокбродь, не дурак…

— Именно из-за стрельбы я и открыл огонь. Стрелял я не один, просто патроны кончились, решил взять у них.

— И правильно сделал, топай отсюда! — кивнул мне полковник и повернулся к фрицам. — Как видите, господа, мой солдат стрелял лишь в ответ, поэтому ни в какое мародерство я не верю. Взял оружие убитых? Ну, так мы на войне, господа. Того требовала обстановка, вот он так и поступил, при угрозе жизни все средства хороши, вам ли этого не знать. При отступлении все наше вооружение остается у вас, вы же нам его не возвращаете? Я не вижу в этом преступления, поэтому вам пора. Честь имею! — это я уже услышал, практически выйдя из палатки командира.

Не сдал меня комполка, не сдал. Вот сейчас вернусь, прапор-то весь на говно изойдет.

— Ты не ушел еще, — меня вдруг окликнули, и пришлось остановиться и обернуться. — Отлично. Сейчас немцы уйдут, зайди вновь! — это кто-то из штаба.

— Есть! — козырнул я.

Постояв невдалеке и понаблюдав, как делегация врага ушла к месту перехода нейтральной полосы, я направился к командирской палатке. Внутрь, конечно, не пошел, встал в нескольких шагах и замер. Спустя несколько минут тот же военный, что окликнул меня недавно, вышел от командира и, найдя меня глазами, подозвал к себе.

— Заходи, — в палатке уже успели накурить так, что хоть топор вешай.

— Рядовой…

— По делу ты поступил правильно, а вот по совести… — начал командир полка, был он зол, переговоры, видимо, были тяжелыми, — так поступать нельзя. Понимаешь, теперь и враг сможет так же к нам приходить и убивать наших солдат во сне.

— Я же не во сне убивал? Да и для того, чтобы не приходили, мы и ставим часовых, — возмутился, не повышая голоса я.

— Да я-то все понимаю. С оружием и боеприпасами плохо, то, что ты сделал, необычно, но правильно. Но когда дойдет до штаба армии, нам может не поздоровиться. Сейчас иди во взвод. Немцы наверняка захотят отомстить и начнут атаку, готовьтесь. Отбиваться-то есть чем?

— Теперь есть, — кивнул я, — разрешите выполнять?

— Иди, Воронцов, иди, — кивнул благожелательно полковник и махнул рукой.

Вернувшись во взвод, застал прапора за сочинением. Ну, писал чего-то. Пройдя мимо и козырнув, даже не стал что-либо говорить ему. Нашел унтера и передал слова командира полка о возможной атаке. Тот чуток поворчал, но побежал проверять всех солдат взвода.

Минут через тридцать начался ад. Враг ударил тяжелой артиллерией, казалось, обстрелу не будет конца, такой интенсивности обстрелов я еще не видывал. Это было страшно и непривычно для меня, поэтому пришлось всерьез сдерживаться, чтобы не облажаться. В траншее были вырыты небольшие норы, чтобы можно было укрыться от вражеского обстрела, так задолбался туда залезать! Только заберешься, подожмешь коленки к груди, как от близкого разрыва тебя выкидывает нафиг оттуда да землей заваливает. Земля ходуном ходит, осколки с визгом пролетают где-то над головой, а ты вновь и вновь пытаешься залезть в спасительную щель. Везло не всем. Бывалые, их сразу видно, спокойно лежат, скрючившись и не шевелясь, а кто-то не выдерживал и, вскакивая во весь рост, куда-то бежал. Солдаты получали увечья, а из кого-то и жизнь уходила, и во всем этом говне виноват я. Останусь в живых, пойду к командиру и предложу свои услуги. Именно те, что умею хорошо делать. Пусть тут так не принято, но я решил.

После трехчасового, безостановочного артобстрела немец в атаку не пошел. Это было словно наказанием за мои действия. Вообще, конечно, был удивлен, что немцы вот так приперлись в штаб полка и стали права качать. Удивило меня это и озадачило. Как так? Война тут или так, прогулка? Ведь они могли позиции «срисовать» или штаб накрыть. Хрень какая-то тут творится, с этими правилами ведения войны. К вечеру, когда все было тихо, я подошел к прапору и попросил разрешения сходить в штаб полка. Дескать, забыл кое-что доложить, а сейчас вспомнил. Прапорщик ругался, как всегда, но отпустил. После обстрела, кстати, он был слегка пришибленным, проняло, что ли? Может, поймет, наконец, что врага нужно уничтожать, как только увидишь. Помните знаменитое стихотворение времен Отечественной?

«Сколько раз увидишь его — столько раз и убей!»

— Браток, доложи командиру, рядовой Воронцов просит принять, — подойдя к часовому возле штаба, обратился к нему я.

— Тебя звали? — Какой тут строгий, а главное, наглый ефрейтор. Конечно, я совсем не по уставу явился, но дело важное.

— Не груби, просил же по-хорошему, доложи, а уж там видно будет. Не тебе решать, принимать меня его высокоблагородию или нет.

— Чего? — часовой хотел вскинуть свой карамультук, да только я устал уже терпеть это дерьмо. Накипело.