— Мужчину-воина? — с сомнением спросил я. — Еще и великого?

Мать Люцилия кивнула.

— Когда это случится?

— Этого сестры не увидели. Возможно, он уже здесь.

— Значит, точно мы не знаем ничего?

— Знаем, — сказала мать Люцилия. — В своем откровении сестры определили то место на Земле, где все произойдет. Эти координаты я вам уже посылала, адмирал.

Мать Люцилия провела над столом рукой, и я увидел глобус. У северной оконечности Евразии в сушу был воткнут маленький красный флажок.

— Зло войдет в мир вот здесь.

— Сибирь, — сказал Ломас. — Малозаселенные территории. Леса. Больших городов рядом нет. Промышленных производств — тоже.

— И вот еще, — продолжала мать Люцилия. — Не думайте, что ад придет к нам в шуме и грохоте, под звуки инфернальных труб. Сестры Тереза и Мария сказали, что это случится почти незаметно. Буднично. Тем страшнее ждущее нас потом.

Ломас кивнул.

— Это все, что я имела вам сообщить. Мне пора возвращаться к моим молитвам.

— Мать Люцилия, — ответил Ломас, — Маркус будет заниматься этим делом круглосуточно. Я тоже.

— Очень надеюсь на вас, епископ. Уж ктокто, а вы должны понимать серьезность происходящего.

Ломас склонил голову. Мать Люцилия повернулась ко мне.

— Поскольку многое будет зависеть от вас, — сказала она, — прошу вас об одном — о смирении. Отбросьте гордыню. Не думайте, что человеческий разум видит и понимает все. Допустите невозможное.

— Хорошо.

— Вы забыли спросить, зачем это нужно.

— Зачем?

— Допустить невозможное, — ответила мать Люцилия, — означает дать шанс Богу.

Я хотел сказать, что у Бога неплохие шансы и без меня, но поглядел на Ломаса и удержался.

Мать Люцилия осенила нас крестным знамением и растворилась в воздухе. Еще через миг пропало ее кресло.

* * *

— Поражает ваша выдержка, адмирал, — сказал я.

— Выдержка? — поднял бровь Ломас.

— Ну да. Слушать все это с серьезным лицом и ни разу не расхохотаться.

Ломас улыбнулся.

— Я все-таки епископ в прошлом. Если бы я хохотал, сталкиваясь с истинной верой, я был бы плохим пастырем. Кроме того, вы напрасно видите в этом анекдот.

— Вы допускаете, что Христос сошел из античности в мезозой и убил там всех динозавров? А теперь к нам ломится царь динозавров Ахилл из глубинного ада? Что это вообще такое — глубинный ад? И почему у его обитателей греческие имена?

— Знаете, — ответил Ломас, — в подобных тонких вопросах все зависит от формулировки. Ваша звучит смешно, признаю. А если сказать, что древняя планетарная катастрофа была связана с космической борьбой добра и зла и эхо ее может настичь нас в нашем счастливом зеленом мире? Это ведь совсем другое дело. Разве нет?

— Согласен, — сказал я. — Но как следствие может предшествовать причине?

— Маркус, — ответил Ломас, — когда я был епископом, у нас в баночной епархии подвизалась одна молельница по имени сестра Клептина. Однажды она медитировала на тему сотворения мира — и пережила божественное откровение. Оказалось, мир возник по ее молитве!

— Как так? — спросил я.

— Она всю юность молилась, чтобы ей позволено было спасти грешников от проклятия. Молитву услышала Вечность — и в результате произошел большой взрыв, возник наш мир, появилось зло и возникли грешные души, которых сестра Клептина начала спасать… Второе было прямым следствием первого, но произошло как бы раньше.

— Как бы, — сказал я.

— Причинно-следственные связи могут осуществляться через одиннадцать измерений, нелинейно, рекурсивно, чудесно. Вы ведь не будете отрицать возможность чуда?

— Для сотрудника инквизиции это неразумно.

Ломас засмеялся.

— Все-таки вы не безнадежны. Наш мир — это переплетение невозможностей. Именно поэтому он непостижим для примитивного ума. Не пытайтесь его понять, пытайтесь в нем выжить.

— В рабочее время я склонен делить вещи на возможные и невозможные, — сказал я. — Из прагматизма.

— Возможное появляется из суммы невозможного, — ответил Ломас, откидываясь на спинку своего черного трона. — Вероятное — из невероятного. Если бы вы помнили все, что корпорация стерла из вашей памяти, вы бы отнеслись к происходящему иначе. Вы сталкивались и с куда более странными ситуациями, просто забыли. А я помню.

— Может быть, однажды вы позволите все вспомнить и мне?

— Почему же нет. Когда-нибудь, Маркус, вы займете мое место, получите полный допуск к служебному архиву — и тогда… Но во многой мудрости много печали.

Я поглядел Ломасу в глаза. Печаль в них действительно была. И мудрость тоже. Я не знал, то ли это мастерская настройка симуляции, то ли прямой трюк с моим восприятием. Последнее было вероятней — такое проще осуществимо. Не зря Ломас начинает каждый разговор со стакана коммутационного коньяка.

— Вы действительно хотите поручить мне это дело?

— Да.

— Что от меня потребуется? Отправиться в мезозой? Отловить духов зла?

— Задача проще.

— То есть?

— Мать Люцилия оставила нам пространственные координаты грядущей манифестации зла. Я немного слукавил, сказав, что там тайга и пустое место. На общественно доступных картах действительно ничего нет. Но на них показано далеко не все. Сердоболы не слишком охотно делятся информацией с человечеством. Но у «TRANSHUMANISM INC.» лучшие карты из возможных, потому что у нас остались даже карбоновые спутники. Давайте познакомимся с театром военных действий.

Ломас провел рукой над столом, и я увидел прежний глобус с красным флажком. Он начал расти и за секунду стал таким большим, что унесся за пределы комнаты. Теперь мы с Ломасом как бы спускались к поверхности планеты — облака разошлись, я увидел далекие нити рек, зеленые просторы тайги, а потом на том месте, где краснел флажок, появилось человеческое поселение.

Я с изумлением различил в одной из проплешин тайги тот самый каменный хоровод, который принял за остатки Гипербореи.

— Позвольте, адмирал… Я уже видел это.

— Конечно. Нейросеть готовила вас к новому заданию. Мать Люцилия прислала координаты еще неделю назад.

— А как же сестры-христианки, которых я замучил в Риме?

— Возможно, это была нейросетевая оптимизация вашей памяти.

— Так я замучил их на арене или нет?

— Сложно сказать, — ответил Ломас. — Нейросеть выбрала для вас такой реабилитационный маршрут, и теперь это ваше субъективное прошлое. Вы спрашивали, как следствие может предшествовать причине. Вот вам свежий пример. Дело в том, что для мозга причина и следствие — это просто воспоминания. А последовательность воспоминаний субъективна. Что вы вспомните первым, то первым и будет.

Я опустил взгляд на хоровод бородачей. Заросли вокруг скульптуры были безлюдны, но с высоты видно было нечто вроде городища неподалеку. Деревянный забор-частокол, бревенчатые мостики над ручьями — и серые ветряки с пропеллерами. Еще я заметил хозяйственные сараи, скотные дворики и длинные бараки весьма угнетающего вида.

Зум.

У ветряков были фундаменты — приземистые аккуратные постройки из белого и красного кирпича. Сами деревянные вышки отличались куда меньшим изяществом. Они походили не столько на ветрогенераторы, сколько на скелеты донкихотовских мельниц: грубо сбитые каркасы, отстающие доски, кривые винты.

Еще зум. Кирпичные фундаменты ветряков были обитаемы — у каждого стояли часовые в клюквенных улан-баторских халатах.

Я разглядел параллельные ряды соединенных друг с другом велосипедных рам. На них сидели люди в пестрых ватниках и обмотках — и крутили педали. Винт на ближайшей вышке неспешно вращался. Я с изумлением понял, что в движение его приводит не ветер, а сами велосипедисты.

— Что это? — спросил я.

— Ветроколония номер семьдесят два имени Кая и Герды. Крупное исправительное учреждение Добросуда, расположенное точно в месте, указанном матерью Люцилией.

— Ветроколония? Почему такое странное название?

— Вы должны быть знакомы с этим понятием, — сказал Ломас. — Это связано с вашей национальной идеей. С Крутью.

— А что такое национальная идея?

— Ой, они вам и это стерли. Ну, как объяснить… То, во что вы должны верить, пока начальство ворует. Вернее, делать вид, будто верите.

— А почему там каменный хоровод? Бородатые мужики в лесу? Я их за гиперборейцев принял.

— Это заброшенный мемориал климатолога Лукина. Они при каждой ветроколонии. В тайге таких много.

— Кто такой Лукин?

— Создатель Крути. Вернее, главный из ее теоретических источников.

— А что…

Ломас поднял руку.

— Маркус, я не могу чинить вам память в реальном времени. У вас подключена система HEV. Проверьте.

Я послал имплант-запрос — и время вдруг остановилось.

Ломас замер в своем кресле, а дым над его сигарой застыл.

Справка системы HEV была оформлена крайне консервативно — в виде висящего перед глазами столбца коричневатого текста. Сепия.

...

TH Inc Confidential Inner Reference

КРУТЬ — общее название широкого спектра идей и нарративов, складывающихся в национальную идею Доброго Государства: от концепции непрерывного круговорота вещей и явлений в манифестированной вселенной до вращения колеса сансары (оно же коловрат Перуна) и сакральных хороводов национального единства. Сюда же относятся пенитенциарные технологии, применяемые в сибирских ветроколониях (см. ветродеяние, молитвенное ублаготворение стихий и пр.).

В основе Крути лежит теория ветрогенезиса климатолога Лукина; базовые понятия почерпнуты из его трактата «ДушаВетерок», написанного в первой половине двадцать первого века в парижской ссылке. Круть — не столько философское или социальное, сколько нравственно-религиозное учение, ведущее, по мнению его адептов и пропонентов, к духовному преображению и «высветлению» человека.

«Круть — в этом похожем на орлиный клич слове сливаются гордая высота духа и смирение трудового подвига, абсолютная жертвенность и высочайшее личное достоинство…» (Г. А. Шарабан-Мухлюев)

В USSA и Еврохалифате Круть часто называют Национал-Солипсизмом, что вызывает резкую критику со стороны сердобол-большевистских идеологов.

«Мы знаем, как уродливо перекашиваются рты их, когда они пытаются уловить нашу веселую и легкую нацидею в смрадные сети своих рациональных умов…» (Г. А. Шарабан-Мухлюев)

Ломас все так же нес сигару ко рту. Я подумал, что вполне успею закрыть еще несколько лакун в памяти.