— Мужчину-воина? — с сомнением спросил я. — Еще и великого?
Мать Люцилия кивнула.
— Когда это случится?
— Этого сестры не увидели. Возможно, он уже здесь.
— Значит, точно мы не знаем ничего?
— Знаем, — сказала мать Люцилия. — В своем откровении сестры определили то место на Земле, где все произойдет. Эти координаты я вам уже посылала, адмирал.
Мать Люцилия провела над столом рукой, и я увидел глобус. У северной оконечности Евразии в сушу был воткнут маленький красный флажок.
— Зло войдет в мир вот здесь.
— Сибирь, — сказал Ломас. — Малозаселенные территории. Леса. Больших городов рядом нет. Промышленных производств — тоже.
— И вот еще, — продолжала мать Люцилия. — Не думайте, что ад придет к нам в шуме и грохоте, под звуки инфернальных труб. Сестры Тереза и Мария сказали, что это случится почти незаметно. Буднично. Тем страшнее ждущее нас потом.
Ломас кивнул.
— Это все, что я имела вам сообщить. Мне пора возвращаться к моим молитвам.
— Мать Люцилия, — ответил Ломас, — Маркус будет заниматься этим делом круглосуточно. Я тоже.
— Очень надеюсь на вас, епископ. Уж ктокто, а вы должны понимать серьезность происходящего.
Ломас склонил голову. Мать Люцилия повернулась ко мне.
— Поскольку многое будет зависеть от вас, — сказала она, — прошу вас об одном — о смирении. Отбросьте гордыню. Не думайте, что человеческий разум видит и понимает все. Допустите невозможное.
— Хорошо.
— Вы забыли спросить, зачем это нужно.
— Зачем?
— Допустить невозможное, — ответила мать Люцилия, — означает дать шанс Богу.
Я хотел сказать, что у Бога неплохие шансы и без меня, но поглядел на Ломаса и удержался.
Мать Люцилия осенила нас крестным знамением и растворилась в воздухе. Еще через миг пропало ее кресло.
— Поражает ваша выдержка, адмирал, — сказал я.
— Выдержка? — поднял бровь Ломас.
— Ну да. Слушать все это с серьезным лицом и ни разу не расхохотаться.
Ломас улыбнулся.
— Я все-таки епископ в прошлом. Если бы я хохотал, сталкиваясь с истинной верой, я был бы плохим пастырем. Кроме того, вы напрасно видите в этом анекдот.
— Вы допускаете, что Христос сошел из античности в мезозой и убил там всех динозавров? А теперь к нам ломится царь динозавров Ахилл из глубинного ада? Что это вообще такое — глубинный ад? И почему у его обитателей греческие имена?
— Знаете, — ответил Ломас, — в подобных тонких вопросах все зависит от формулировки. Ваша звучит смешно, признаю. А если сказать, что древняя планетарная катастрофа была связана с космической борьбой добра и зла и эхо ее может настичь нас в нашем счастливом зеленом мире? Это ведь совсем другое дело. Разве нет?
— Согласен, — сказал я. — Но как следствие может предшествовать причине?
— Маркус, — ответил Ломас, — когда я был епископом, у нас в баночной епархии подвизалась одна молельница по имени сестра Клептина. Однажды она медитировала на тему сотворения мира — и пережила божественное откровение. Оказалось, мир возник по ее молитве!
— Как так? — спросил я.
— Она всю юность молилась, чтобы ей позволено было спасти грешников от проклятия. Молитву услышала Вечность — и в результате произошел большой взрыв, возник наш мир, появилось зло и возникли грешные души, которых сестра Клептина начала спасать… Второе было прямым следствием первого, но произошло как бы раньше.
— Как бы, — сказал я.
— Причинно-следственные связи могут осуществляться через одиннадцать измерений, нелинейно, рекурсивно, чудесно. Вы ведь не будете отрицать возможность чуда?
— Для сотрудника инквизиции это неразумно.
Ломас засмеялся.
— Все-таки вы не безнадежны. Наш мир — это переплетение невозможностей. Именно поэтому он непостижим для примитивного ума. Не пытайтесь его понять, пытайтесь в нем выжить.
— В рабочее время я склонен делить вещи на возможные и невозможные, — сказал я. — Из прагматизма.
— Возможное появляется из суммы невозможного, — ответил Ломас, откидываясь на спинку своего черного трона. — Вероятное — из невероятного. Если бы вы помнили все, что корпорация стерла из вашей памяти, вы бы отнеслись к происходящему иначе. Вы сталкивались и с куда более странными ситуациями, просто забыли. А я помню.
— Может быть, однажды вы позволите все вспомнить и мне?
— Почему же нет. Когда-нибудь, Маркус, вы займете мое место, получите полный допуск к служебному архиву — и тогда… Но во многой мудрости много печали.
Я поглядел Ломасу в глаза. Печаль в них действительно была. И мудрость тоже. Я не знал, то ли это мастерская настройка симуляции, то ли прямой трюк с моим восприятием. Последнее было вероятней — такое проще осуществимо. Не зря Ломас начинает каждый разговор со стакана коммутационного коньяка.
— Вы действительно хотите поручить мне это дело?
— Да.
— Что от меня потребуется? Отправиться в мезозой? Отловить духов зла?
— Задача проще.
— То есть?
— Мать Люцилия оставила нам пространственные координаты грядущей манифестации зла. Я немного слукавил, сказав, что там тайга и пустое место. На общественно доступных картах действительно ничего нет. Но на них показано далеко не все. Сердоболы не слишком охотно делятся информацией с человечеством. Но у «TRANSHUMANISM INC.» лучшие карты из возможных, потому что у нас остались даже карбоновые спутники. Давайте познакомимся с театром военных действий.
Ломас провел рукой над столом, и я увидел прежний глобус с красным флажком. Он начал расти и за секунду стал таким большим, что унесся за пределы комнаты. Теперь мы с Ломасом как бы спускались к поверхности планеты — облака разошлись, я увидел далекие нити рек, зеленые просторы тайги, а потом на том месте, где краснел флажок, появилось человеческое поселение.
Я с изумлением различил в одной из проплешин тайги тот самый каменный хоровод, который принял за остатки Гипербореи.
— Позвольте, адмирал… Я уже видел это.
— Конечно. Нейросеть готовила вас к новому заданию. Мать Люцилия прислала координаты еще неделю назад.
— А как же сестры-христианки, которых я замучил в Риме?
— Возможно, это была нейросетевая оптимизация вашей памяти.
— Так я замучил их на арене или нет?
— Сложно сказать, — ответил Ломас. — Нейросеть выбрала для вас такой реабилитационный маршрут, и теперь это ваше субъективное прошлое. Вы спрашивали, как следствие может предшествовать причине. Вот вам свежий пример. Дело в том, что для мозга причина и следствие — это просто воспоминания. А последовательность воспоминаний субъективна. Что вы вспомните первым, то первым и будет.
Я опустил взгляд на хоровод бородачей. Заросли вокруг скульптуры были безлюдны, но с высоты видно было нечто вроде городища неподалеку. Деревянный забор-частокол, бревенчатые мостики над ручьями — и серые ветряки с пропеллерами. Еще я заметил хозяйственные сараи, скотные дворики и длинные бараки весьма угнетающего вида.
Зум.
У ветряков были фундаменты — приземистые аккуратные постройки из белого и красного кирпича. Сами деревянные вышки отличались куда меньшим изяществом. Они походили не столько на ветрогенераторы, сколько на скелеты донкихотовских мельниц: грубо сбитые каркасы, отстающие доски, кривые винты.
Еще зум. Кирпичные фундаменты ветряков были обитаемы — у каждого стояли часовые в клюквенных улан-баторских халатах.
Я разглядел параллельные ряды соединенных друг с другом велосипедных рам. На них сидели люди в пестрых ватниках и обмотках — и крутили педали. Винт на ближайшей вышке неспешно вращался. Я с изумлением понял, что в движение его приводит не ветер, а сами велосипедисты.
— Что это? — спросил я.
— Ветроколония номер семьдесят два имени Кая и Герды. Крупное исправительное учреждение Добросуда, расположенное точно в месте, указанном матерью Люцилией.
— Ветроколония? Почему такое странное название?
— Вы должны быть знакомы с этим понятием, — сказал Ломас. — Это связано с вашей национальной идеей. С Крутью.
— А что такое национальная идея?
— Ой, они вам и это стерли. Ну, как объяснить… То, во что вы должны верить, пока начальство ворует. Вернее, делать вид, будто верите.
— А почему там каменный хоровод? Бородатые мужики в лесу? Я их за гиперборейцев принял.
— Это заброшенный мемориал климатолога Лукина. Они при каждой ветроколонии. В тайге таких много.
— Кто такой Лукин?
— Создатель Крути. Вернее, главный из ее теоретических источников.
— А что…
Ломас поднял руку.
— Маркус, я не могу чинить вам память в реальном времени. У вас подключена система HEV. Проверьте.
Я послал имплант-запрос — и время вдруг остановилось.
Ломас замер в своем кресле, а дым над его сигарой застыл.
Справка системы HEV была оформлена крайне консервативно — в виде висящего перед глазами столбца коричневатого текста. Сепия.
...TH Inc Confidential Inner Reference
КРУТЬ — общее название широкого спектра идей и нарративов, складывающихся в национальную идею Доброго Государства: от концепции непрерывного круговорота вещей и явлений в манифестированной вселенной до вращения колеса сансары (оно же коловрат Перуна) и сакральных хороводов национального единства. Сюда же относятся пенитенциарные технологии, применяемые в сибирских ветроколониях (см. ветродеяние, молитвенное ублаготворение стихий и пр.).
В основе Крути лежит теория ветрогенезиса климатолога Лукина; базовые понятия почерпнуты из его трактата «ДушаВетерок», написанного в первой половине двадцать первого века в парижской ссылке. Круть — не столько философское или социальное, сколько нравственно-религиозное учение, ведущее, по мнению его адептов и пропонентов, к духовному преображению и «высветлению» человека.
«Круть — в этом похожем на орлиный клич слове сливаются гордая высота духа и смирение трудового подвига, абсолютная жертвенность и высочайшее личное достоинство…» (Г. А. Шарабан-Мухлюев)
В USSA и Еврохалифате Круть часто называют Национал-Солипсизмом, что вызывает резкую критику со стороны сердобол-большевистских идеологов.
«Мы знаем, как уродливо перекашиваются рты их, когда они пытаются уловить нашу веселую и легкую нацидею в смрадные сети своих рациональных умов…» (Г. А. Шарабан-Мухлюев)
Ломас все так же нес сигару ко рту. Я подумал, что вполне успею закрыть еще несколько лакун в памяти.