— У меня ничего нет. Только то, что на мне, — я перекрестился и сказал: — Да не оставит меня господь своей милостью.

— Сам беглый вор и убийца, а изображает перед нами святошу! — криво усмехнулся второй милиционер.

«Арест словно сцена в третьесортном театре».

Второй акт спектакля состоял в том, чтобы меня одеть и обуть. Поиски длились полчаса, зато я вышел из больницы одетый по моде ходоков с картины «Ленин и ходоки». Только старого и замызганного тулупа у меня не было, а все остальное было. Грива нечесаных волос, бородка, синяя полинялая рубаха, серые непонятные штаны с латками и дырками, подвязанные веревкой, а на ногах — онучи и лапти. Стоило врачу услышать, что я беглый убийца, как в его глазах проскочил ужас, но, к его чести, он проявил акт великодушия и не стал забирать нижнее белье, которое мне выдала больница.

В таком виде, под охраной двоих милиционеров с направленными на меня наганами, меня повели в отделение милиции. Я плелся с унылым видом, время от времени крестясь и читая молитвы. Народ, завидев нас, останавливался и начинал глазеть, высказывая в отношении меня самые разные предположения.

— Небось, шпиена поймали, — сначала высказал догадку кто-то из любопытных жителей.

— Какой это шпиен, это белая контра!

— Какая контра, дурья башка?! Ты глянь на него! В рвань одет, лицо голодное, а ноги сами заплетаются. Видать, в лесу поймали, а теперь допрашивать ведут.

— Чего его допрашивать, ежели он из леса?

— Так может, он бандит? — высказал предположение еще кто-то.

— Дурья башка! Да старовер он! В больничке лежал! — возмутился какой-то мужчина. — Я сродственника там навещал, он мне его и показал.

— Эй, Трофилов, это кто?! Старовер или бандит?! — выкрикнул еще кто-то из местных жителей.

— Тебе знать не положено! — ответил как отрезал милиционер.

Спустя десять минут меня затолкали в камеру. Эти помещения остались властям по наследству от царского режима; как мне потом сказали, здесь в те времена был полицейский участок. Меня втолкнули в крайнюю камеру, где уже сидел молодой долговязый парень, который с напряженным интересом стал меня разглядывать. Не обращая на него внимания, кинул взгляд по сторонам. Два топчана да ведро с крышкой, которое изображало отхожее место — вот и вся меблировка этого места. Стоило двери закрыться за мной, как меня сразу облепила душная сырость с запахом дерьма и вонючих портянок. Я присел на свободный топчан.

— Ты кто? — спросил меня сиделец.

Очень хотелось ответить ему: «Конь в пальто», но вместо этого сказал:

— Человек божий. Зовут меня Иваном.

— Это ты из раскольников?

— Старовер я. Ушел из скита. Решил мир увидеть, — привычно соврал я.

— Из Дубининского, что ли?

Отвечать не стал, а вместо этого тихо забормотал молитву. Верзила хмыкнул, какое-то время молчал, разглядывая меня, потом спросил:

— А чего одет как пугало?

— Долго шел, вот одежа и истрепалась, а та, что на мне, добрыми людьми дадена.

— Ихняя доброта через дырки в твоих штанах видна. — И парень заржал.

Я сделал постное лицо и наставительно произнес:

— Все, что ни сделано, то божий промысел.

— Божий… промысел? Ну-ну. Слышал о тебе краем уха. Меня Федором зовут. Еще прозвище есть. Оглобля, — он думал, что мне будет интересно, откуда оно взялось, но, к его разочарованию, я промолчал, состроив постное лицо. — На прошлогоднюю Пасху драка была. Мне тогда хорошо в ухо дали. Встал с земли, забежал в свой двор, схватил оглоблю и на них! Эх, хорошо мы тогда помахали кулаками. А вот сейчас за что взяли, никак в толк не возьму! А тебя за что?

Коротко рассказал, что вышел из лесу, весь из себя раненый, а меня, вместо того чтобы как следует лечить, в казематы тюремные упекли. Естественно, что при этом не упомянул ни о тюрьме, ни о побеге. Оглобля о чем-то задумался, а я не торопился продолжать разговор.

Тут щелкнул замок, дверь распахнулась, на пороге стояли двое: тюремщик и незнакомый мне милиционер.

— Микишин, на выход!

Мы сначала поднимались по лестнице наверх, затем шли по коридору, пока не остановились перед одной из дверей. Милиционер постучал, затем открыл дверь и отрапортовал:

— Арестованный Микишин доставлен!

— Давай его сюда, а сам жди за дверью.

— Давай, топай, — буркнул милиционер, а для ускорения ткнул кулаком в спину.

Перешагнув порог, я огляделся. Кирпичные стены с сырыми потеками, окно, забранное частой решеткой и снабженное внешними ставнями, массивный стол на ножках, настольная лампа, чернильница, перьевая ручка и пара папок, лежащих перед хозяином кабинета. Это был крупный мужчина с толстой шеей и массивными кулаками. Кивнув мне головой на табурет, стоящий перед его столом, буркнул:

— Садись.

Мельком отметил, что табурет прикреплен к полу. Сел.

— Имя. Фамилия. Место проживания.

После короткого опроса он спросил меня, каким образом был осуществлен побег.

— Я не знаю. Мы просто ушли.

— Ладно. Это не мое дело. Лучше скажи, чего тебе там не сиделось?

— Это место — сонм неприкаянных, жестокосердных людей. От них у меня вся душа исцарапана и кровоточит. Там царит безнадежная тоска, и душу пронизывает насквозь беспросветность, — с плачущим выражением лица забормотал я. — У меня даже мысли появились о смертоубийстве. Да, грех неизбывный…

— Ай-я-яй! Грех-то какой, — поддразнил меня следователь. — Твой грех, сектант, в том, что ты поднял руку на представителей советской власти! Советская власть не сажает трудовой пролетариат в тюрьму без причины! Раз и навсегда это запомни! А ты — контра! И место таким, как ты, в тюрьме, святоша!

— Не хочу в тюрьму! Не хочу, не хочу, — забубнил я, изображая испуганного и забитого парня.

На лице следователя отразились брезгливость и раздражение.

— Тьфу на тебя, дерьмо ангельское! Говорить с тобой, что воду решетом черпать. Эй! Дежурный! — Дверь открылась, на пороге стоял милиционер. — Давай сюда Сурикова!

Я сидел спиной к двери, сжавшись, и бормотал молитву, когда Суриков зашел в кабинет. Следователь, выходя, бросил негромко, но я услышал:

— Василий, ты с ним помягче.

— Да понял я, понял, — прогудел здоровяк, становясь передо мной.

При виде его я внутренне содрогнулся: у него руки были толщиной, что мои ноги.

— Ну что, поговорим?

У нас с ним, видно, были разные понятия о том, как вести разговор, потому что в его исполнении он начался с удара мне в ухо. К слову сказать, хотя это и было больно, но при этом мне ничего из внутренних органов не повредил, а значит, был неплохим специалистом в своем деле. Я падал с табурета, сжимался в комок и громко хныкал, совсем как маленький ребенок.

Он давал мне полежать на полу ровно столько времени, чтобы выкурить папиросу, потом с гадливостью в глазах поднимал меня, чуть ли не за шиворот и продолжал экзекуцию.

Через полчаса снова пришел следователь. В этот момент я снова лежал на полу и хныкал.

— Ну что?

— Да дерьмо это, а не человек, — с прямотой истинного пролетария высказался Суриков. — Как еще не обосрался, не понимаю.

— Свободен.

Когда дверь за моим мучителем закрылась, следователь сел за стол, потом сказал:

— Подымайся. Он уже ушел.

— Мне больно-о-о. У-у-у!

Сделать страдальческое лицо и стонать мне было несложно, так как палач хорошо знал свое дело. Следователь сидел и смотрел со скучающим лицом, как я, стеная, забрался на табурет, а затем вдруг неожиданно спросил:

— Хочешь пряника?

— Пряник? — я натурально удивился и только сейчас заметил какой-то кулек у него на столе.

— У меня и чай есть. Хочешь чаю? Я сейчас скажу, и нам кипяточка принесут. Ты как?

— Не знаю, — недоверчиво ответил я, уж больно был неожиданным поворот.

— А что так? — следователь улыбнулся щедро, в полный рот. — Я от всей души предлагаю.

Когда разговаривал с Оглоблей, я одновременно пытался понять, что происходит. Мой арест в больничке выглядел, как дешевое представление.

«Теперь и сейчас идет продолжение этого спектакля. В последнем акте мне, скорее всего, скажут, что им от меня надо», — так я думал, глядя на следователя, заодно автоматически прикидывая, что я могу с ним сделать, если мы с ним не найдем общего языка. Даже при моей физической немощи воткнуть ручку в глаз или горло своему палачу не составит труда, затем убить дежурного и завладеть наганом. Вот только что дальше? Думается мне, что я даже до окраины села не доберусь. При такой рекламе, что мне создали, меня просто шлепнут местные жители, тем более что они здесь все охотники. Нет, был бы я в полной силе, такой вариант еще можно было рассмотреть, а так — нет! Именно поэтому я сел со следователем пить чай с пряниками. Слушая его пустой треп о том, как хорошо на свободе и как плохо сидеть в тюрьме, время от времени я менял выражение лица, подыгрывая ему. После того, как я доел последний пряник, он закончил свои убеждения, затем мягко спросил меня:

— Значит, не хочешь в домзак?

— Нет! Лучше умереть! Это преддверье ада! Там правят жестокосердные, нераскаянные грешники, слуги Антихриста! — я придал истерики своему голосу.

Следователь скривился, затем подождал, пока я закончу стенать, после чего сказал мягко и вкрадчиво: