5
— …Думаешь, это так легко? Мужчины сейчас разборчивы…
Антонина Максимовна без нужды поправила волосы.
На плече просвечивала бретелька бюстгальтера — черного под белой блузкой.
— …К тому же это раньше я была такая белая и пушистая. А кому нужна старая брюзгливая баба?
— Нина, ты не старая и не брюзгливая, — Волков покачал головой. — Ничего не понимаешь в мужском взгляде на женщин.
Кофе остыл, последний глоток показался неприятным.
— Ты прекрасно знаешь, что я всегда тебя хотел.
— Это было давно.
— Ну и что? — возразил он. — До сих пор тебя хочу.
Последнее было неправдой.
Нынешняя Антонина Максимовна не вызывала желаний, к ней ощущалась только жалость.
— Хочу, — повторил Волков, не зная, зачем.
— Не ври.
— Не вру.
— Врешь.
— Зачем мне врать?
— Не знаю.
— И я не знаю.
— Тебе видней.
Слова летели с разных сторон, горошинами падали в одну и ту же воронку.
— Нина, я тебе еще сто лет назад предлагал потрахаться, — добавил он. — Да только ты не соглашалась. Сейчас пришел момент.
— Момент?
— Да. Тебе нужны мужские гормоны и я тебе могу их дать.
— Юрка, ты шутишь.
— Шучу, шучу, — подтвердил Волков. — Извини за глупую шутку.
В самом деле, подобными вещами можно было лишь шутить.
— А мне показалось, не шутишь.
— Не шучу.
— Или шутишь?
— Или шучу.
— А я не знаю, шутишь или не шутишь.
Горошины не останавливались, смысл наполнялся содержанием.
Кажется, Антонина Максимовна сама не понимала, что ищет в его словах.
Волков почувствовал, что шутки в сказанном меньше, чем когда бы то ни было.
— Раз показалось, значит — не шучу. Потому что…
— Значит, не шутишь, — сказала она и слегка порозовела. — Ладно, я согласна. Лечи гормонами
Последнее воспринималось игрой.
— Ну и когда же… Будем тебя… лечить?
— Когда угодно. Я ж на работу не хожу. И месячные у меня прекратились, ничего не страшно.
— Можем поехать хоть прямо сейчас.
— А ты что, можешь отлучиться с работы?
Вопрос прозвучал серьезно.
— Я могу на нее вообще не возвращаться, — ответил Волков. — Я замдиректора по очень важным вопросам. Меня никто не контролирует от звонка до звонка.
— Сегодня не получится. Подругу в гости жду, придет показать нового ухажера. Надо приготовиться.
— Тогда завтра?
— Ну давай завтра.
Игра заводила все дальше.
— Куда подъехать? Ты где живешь?
— На Герцена.
— Это где? Не знал, что есть такая улица. Везде только всякие Валиди, Гафури, Нигмати, Янаби, кто там еще? Удивляюсь, как в этот башкирский сброд затесался наш Пушкин и до сих пор цел, хоть и в самом центре.
Волков не страдал излишней любовью к людям, а пиетета к местным деятелям культуры и вовсе не испытывал.
— У черта на рогах. В Черниковке. Сюда ездила в «Медилаб» на платные анализы.
— Найду. Какой номер дома, к которому часу тебе удобнее?
— А можешь подъехать к «Будь здоров» к четырем?
— Что такое «Будь здоров»? Фитнес-центр?
Антонина Максимовна сыпала названиями, которых он никогда не слышал.
— Платная клиника в Зеленой Роще. У нас в районке не врачи, а коновалы. Завтра записалась на прием, пятнадцать тридцать.
— Хорошо, подъеду, куда надо, к шестнадцати часам, навигатор выведет. Но…
Волков, кажется, опомнился.
Перебрасываться словами было легко, итог мог оказаться необратимым.
В спокойной жизни вряд ли следовало что-то менять.
Мост еще не рухнул, все можно было спустить на тормозах.
— …Но мама твоя не будет против? что к тебе явится… новый врач?
Оптимальным казался вариант, когда все рассосалось бы по внешним причинам.
— Мама сидит в своей комнате, в мою жизнь не лезет. Она нам не помешает.
II
1
От «Будь здорова» они ехали молча.
Белые стрелки на приборных шкалах замерли, новенький «Гелендваген» катился бесшумно.
Звучала ре-мажорная месса Сальери.
Антонина Максимовна сидела, слившись с коричневой обивкой салона. Вероятно, ей было не по себе от задуманного.
Хотя ничего особенного не предстояло.
Все разделились на женщин и мужчин лишь для того, чтобы время от времени соединяться.
Без этого терялся смысл жизни.
То, что они договорились по-деловому, без Пушкинских вздохов и Цветаевских всхлипов, было естественным.
Двадцать первый век ускорил темпы, сжал время; ходить галсами не осталось возможности.
Впрочем, последние размышления грешили излишней глобальностью.
Прикосновения нескромной частью тела к горячему животу лаборантки остались в несуществующем прошлом; да и лаборанткой Антонина Максимовна перестала быть.
Их вела практическая необходимость: ей требовалось лечение, он предложил свои услуги.
Каждый выбирал для себя.
Кроме того, в предстоящем сексе не было ничего сексуального.
Если бы они сошлись по-иному: сначала созвонились, потом встретились, где-то погуляли, подержались за руки, куда-то прокатились, поцеловались через селектор АКПП и совершили все прочее, предшествующее падению в постель — это показалось бы нормальным.
Сейчас речь шла не об удовольствиях, а всего лишь о гормонах.
По крайней мере, так стоило полагать.
И все-таки что-то царапало душу.
Волков косился на коленки Антонины Максимовны, поблескивающие капроном между распахнутых пол плаща.
Усталые, они не переживали ни о чем, однако оставались женскими коленками, за которыми распахивались врата рая.
Жену Волков любил и уважал как человека, за все годы брака не совершил ни одного некрасивого поступка по отношению к ней.
Но ситуация допускала Соломоново решение: гормоны он мог получить старым мальчишеским способом, слить в стаканчик, потом передать шприц.
Это успокоило, джип поехал бодрее.
2
Окраинный район, в городе именуемый «Черниковкой», был полупромышленным.
Здесь имелась лишь одна приличная улица — Первомайская, оформленная в стиле позднего Сталинского классицизма.
Открываясь пропилеями из помпезных восьмиэтажек, она широко бежала под гору и напоминала что-то московское, хоть и уменьшенное до смехотворности.
Остальные кварталы были застроены кое-как.
Дом, стоящий среди серых тополей на углу прямой улицы Герцена и зигзагообразно-ломаной Кольцевой, был страшней, чем Навуходоносор.
Двухэтажный, слепленный непонятно из чего, с дощатыми фронтонами и большими мелко переплетенными окнами, он прогнил насквозь.
Из облупленного фасада выступали то ли эркеры то ли балконы, обшитые все теми же досками, черно-бурыми от старости.
Фундамент ушел в землю; ступеньки крыльца вели не вверх, а вниз.
Зимой здесь наверняка стоял болотный холод, а летом — сырая турецкая жара.
И, без сомнения, круглый год досаждали комары.
В подъезде было полутемно, перилам ободранной лестницы не хватало балясин.
Где-то наверху раздавались отвратительные детские голоса.
Железисто несло самогоном; вероятно, его варили тут постоянно.
Квартира № 1, куда привела Антонина Максимовна, занимала половину первого этажа.
У входа стояли какие-то ящики, мрачный коридор смотрел плотно закрытыми комнатами.
Лишь у дальнего конца падал мутный отсвет: вероятно, там была кухня со стеклянной дверью.
Веяло специфическим запахом жилища, в котором не предусмотрено ванных комнат, а горячая вода есть только из полуживой газовой колонки.
Просевший пол, казалось, источал миазмы подвала.
Трудно было представить, что в городе-миллионере, столице субъекта, украшенной сталагмитами московского пошиба, еще сохранились такие клоаки.
Щелкнул выключатель.
Под потолком вспыхнула желтая лампочка без абажура; от нее стало еще темнее.
— Тонюшка, это ты?
Дрожащий старушечий голос раздался откуда-то из глубины.
— Я, мама, я! — ответила Антонина Максимовна, с грохотом запирая замки. — Посиди у себя. Привела нового доктора, будет меня лечить.
Повесив куртку и разувшись, Волков прошел за хозяйкой.
Комната была огромной и напоминала мебельный склад, куда некуда ступить.
Справа возвышался гардероб — громоздкий, как отколовшаяся скала.
В получившийся альков втиснулась деревянная кровать на ножках.
Она относилась к категории, которая в советские времена позиционировалась «супружеской», хотя была чуть шире современной полутораспальной.
Вероятно, конструкция грохотала, как ткацкий станок.
Красное покрывало резало глаз.
Сбоку поднимался ковер с красно-черным орнаментом.
На изголовье смотрело бра в форме тюльпана, шнурок отчего-то покачивался.
У стены примостился сильно поцарапанный журнальный столик.
Около него стояли два кресла — тоже советского образца, с лакированными боковинами.
Дальше тянулся еще один шкаф, книжно-посудный.
Остальное пространство заполнили кособокие стулья, тумбочки, еще что-то, вряд ли используемое в быту.
В торце раскинулось огромное окно, наглухо затянутое тюлем.
Слева от него открывался узкий проем без двери: то ли вход в смежную комнату, то ли выгороженная кладовка; там тоже виднелся какой-то хлам.