— Они дали ему это имя и правильно сделали.

— Он станет Святым Бруно?

— Наверное.

— Не думаю, что мы понравились ему. Кезая не ответила. Казалось, она думала о чем-то другом.

Когда мы собирались уже войти в дом, она сказала:

— Это было наше приключение, правда? Наш секрет, Дамми. Мы никому об этом не скажем, да?

— А почему?

— Ну, лучше не говорить. Обещай. Я обещала.

* * *

Иногда Иоан и Яков, мирские братья, приходили повидаться с моим отцом, который рассказал мне, что когда-то давно он жил в аббатстве Святого Бруно.

— Я собирался стать монахом и провел там два года. Потом я ушел в мир.

— Из тебя получился бы лучший монах, чем братья Иоан и Яков.

— Ты не должна так говорить, любовь моя.

— Но ты говорил, что я должна говорить только правду. Отец, Иоан стар, он тяжело дышит, а Кезая говорит, что это значит, что у него плохая грудь. Ему нужно пить какие-то травы от матушки Солтер. А брат Яков всегда чем-то недоволен. Почему ты не стал монахом?

— Потому что мир позвал меня. Я хотел иметь дом, жену и маленькую дочку.

— Похожую на меня! — ликующе воскликнула я. Это казалось достаточно веской причиной, чтобы оставить Аббатство. — Монахи не могут иметь маленьких детей, продолжила я. — Но у них есть Дитя.

— Ах, но его появление было чудом. Позднее я поняла, как грустно было моему отцу. Я пришла к выводу, что он страстно желал вести монастырскую жизнь уединения, учебы и размышлений. Но он хотел иметь большую семью — здоровых сыновей, красивых дочерей. И все годы он страстно желал иметь ребенка, но в его желании ему было отказано — пока на свет не появилась я.

Я всегда любила быть поблизости, когда братья Иоан и Яков приходили в наш дом. В своих старых одеждах они и отталкивали, и приводили меня в восхищение. Иногда при виде печального лица Якова и бледного лица Иоана у меня ком вставал в горле, меня трогало, когда я слышала, как они называли моего отца братом.

Однажды я играла с собаками в саду, устала, забралась к отцу на колени и, как все дети, быстро уснула.

Когда я проснулась, в саду, на скамье возле отца сидели братья Иоан и Яков и говорили с ним. Я старалась не шевелиться, лежала с закрытыми глазами и слушала. Они говорили об Аббатстве.

— Иногда я удивляюсь, — сказал брат Иоан отцу, — как изменилось Аббатство со времени чуда. Радостно говорить об этом, как ни с кем за пределами Аббатства, именно с тобой, Уильям, не так ли, Яков?

— Правда твоя, — согласился Яков.

— Печален был день, Уильям, — продолжал брат Иоан, — когда ты решил уйти от нас. Но, может быть, ты поступил мудро. Сейчас твоя жизнь… Принесла ли она тебе покой, как ты желал? Ведь у тебя хорошая жена. У тебя есть ребенок.

— Я доволен, если все останется так, как сейчас.

— Ничто не стоит на месте, Уильям.

— Да, времена меняются, — печально сказал отец. — И мне не нравится то, как они меняются.

— Король жесток в своих желаниях. Любой ценой он добивается того, чего хочет. И королева должна страдать из-за той, которая теперь делит ложе с нашим монархом, чтобы нарушить наш покой.

— А новая возлюбленная короля? Что будет с ней, Иоан? Сколько она сможет владеть его сердцем и чувствами?

Они помолчали.

Потом брат Иоан сказал:

— Можно подумать, что с приходом Дитя мы все должны стать возвышенными духовно. Это совсем не так. Я помню день… июньский день, месяцев за шесть до его появления. Жара была ужасная, я вышел в сад, надеясь на прохладный ветерок с реки. Мне было тревожно, Уильям. Мы были очень бедны. За год до этого наш урожай полностью погиб. Мы были вынуждены покупать зерно. Среди нас были больные, мы не могли содержать себя. Казалось, Аббатстве впервые за двести лет пришло в упадок и мы будем голодать. И в тот день в саду я сказал себе: «Только чудо спасет нас». Я не уверен, молился ли я о чуде. Думаю, я хотел, чтобы чудо случилось. Я не просил смиренно, как просят в молитве. Я не говорил: «Святая Матерь Божья, да будет воля твоя, чтобы аббатство Святого Бруно не погибло! Спаси нас!» Я был сердит, настроение было не для молитвы. Теперь мне кажется, что дух мой был дерзок и заносчив. Я требовал чуда. И потом, когда чудо случилось, я вспомнил тот день.

— Но что бы это ни было, твои слова были услышаны. Через несколько лет Аббатство стало богатым. Теперь вы не боитесь, что оно придет в упадок. Никогда за всю свою историю Аббатство не процветало так.

— Это правда, и все же удивительно. Мы изменились, Уильям. Мы стали суетны, правда, брат Яков? Яков кивнул.

— Вы делаете много добра в общине, — напомнил им отец. — Вы ведете праведную жизнь. Может быть, более похвально помогать собратьям, чем мыкаться в размышлении и молитве.

— Я тоже так думал, но перемены-то уж очень заметны. Дитя завладело всеми.

— Я могу это понять, — сказал отец, дотрагиваясь губами до моих волос. Я желала устроиться поудобнее, но не хотела, чтобы они знали, что я слушаю. Многое в их беседе было мне непонятно, но мне нравилось слушать, как звучат их голоса, то громче, то тише, а временами я, прищурившись, смотрела на них.

— Они соперничают друг с другом, кто лучше угодит мальчику. Брат Арнольд ревнует брата Клемента, потому что мальчик чаще находится в пекарне, чем в пивоварне, и обвиняет его в том, что тот задабривает ребенка пирожными. Обет молчания почти не соблюдается. Я слышу, как они шепчутся между собой, и уверен, что о мальчике. Они играют с ним. Такое поведение кажется странным для мужчин, посвятивших себя монашеству.

— Это необычно — монахи, воспитывающие ребенка!

— Может быть, нам поселить его у какой-нибудь женщины, чтобы она ухаживала за ним? Может быть, твоя добрая жена могла бы взять его и воспитывать здесь?

Я хотела запротестовать, но вовремя остановилась. Я не хотела, чтобы мальчик был здесь. Это был мой дом — здесь властвовала я! Если придет он, люди будут замечать больше его, а не меня.

— Но, без сомнения, он предназначен оставаться в Аббатстве, — сказал отец. — Он был послан именно туда.

— Ты говоришь правду. Но мы рассказывали тебе о наших опасениях. В Аббатстве чувствуется какое-то беспокойство, которого не было раньше. Мы приобрели мирские блага, но потеряли покой. Клемент и Арнольд, как я уже говорил, соперничают. Брата Амброуза мучают соблазны. Он сказал Якову, что не может противостоять этому. Он говорит, что дьявол постоянно рядом, что плоть держит верх над его духом… Он умерщвляет плоть, но все напрасно. Он постоянно нарушает обет молчания. Иногда я думаю, он должен уйти в мир. Он находит утешение в мальчике, который любит брата Амброуза, как никого другого.

— Он дарован вам как благословение Божие. Поймите это. Аббатство было основано триста лет тому назад человеком по имени Бруно. Он стал святым; теперь в Аббатстве есть другой Бруно, и оно опять процветает, как и в начале. Этот маленький Бруно избавил вас от тревог, и ты говоришь, что он — утешение для брата Амброуза.

— Но все же он еще очень мал и ведет себя как ребенок. Вчера брат Валериан нашел его уплетающим горячие пирожки, которые он украл с кухни. Брат Валериан был разгневан. Святое Дитя — и ворует! Потом Клемент сказал, что это он дал ребенку пирожки, и Валериан заметил, как тот заговорщически подмигнул мальчику. Ты видишь…

— Невинная шалость, — сказал отец.

— Невинная… украсть… солгать?

— Но ведь эта ложь свидетельствует о доброте Клемента.

— Раньше он ни за что бы не солгал. Он толстеет. Он слишком много ест. Я думаю, он и мальчик едят вместе в пекарне. А в погребах Арнольд и Юджин постоянно пробуют свое пиво. Я видел, как они выходили оттуда раскрасневшиеся и веселые. Они даже хлопали друг друга по спине, забывая об одном из наших правил, — никогда не прикасаться к другому человеку. Мы меняемся, меняемся, Уильям. Мы стали богатыми, стали потакать своим желаниям. Мы же не для этого ушли от мира.

— Сейчас хорошо быть богатым. Но правда, у нескольких монастырей забрали их сокровища, чтобы построить королевские колледжи в Итоне и Кембридже.

— Да. Это истина и то, что говорят о слиянии мелких монастырей с более крупными, — ответил брат Яков.

— Тогда для вас хорошо, что аббатство Святого Бруно стало одним из самых больших — Наверное, так. Но мы живем в неспокойное время, и короля окружают беспринципные министры.

— Тише, — сказал отец. — Думай, прежде чем говорить так.

— Сразу видно, юрист, — ответил брат Иоан. — Но мне тревожно — даже больше, чем в тот день, когда я просил чуда. Короля замучила вдруг появившаяся совесть — он законно хочет избавиться от стареющей жены и взять ту, которую называют ведьмой и сиреной.

— Ему не дадут развода, — произнес отец. — Королева по-прежнему будет его супругой, а та женщина останется, как и сейчас, — наложницей.

— Да будет так, — сказал брат Яков.

— А ты слышал, — продолжал отец, — говорят, что сейчас та женщина больна и ее жизнь в опасности, а король близок к помешательству из-за боязни потерять ее?

— Ее смерть избавила бы многих людей от больших неприятностей.

— Разве вы не молитесь об этом чуде, братья?

— Я больше никогда не буду просить чудес, — сказал брат Иоан.

Они продолжали говорить о делах, мне абсолютно непонятных, и я задремала. На этот раз меня разбудил голос матушки. Она пришла в сад в большом возбуждении.

— Дурные новости, Уильям, — сказала она. — Кузина Мэри и ее муж умерли от чумы. О, дорогой, это трагедия.

— Далей, дорогая, это действительно ужасные новости. Когда это случилось? — спросил отец.

— Недели три тому назад. Кузина умерла первой, через несколько дней — ее муж.

— А дети?

— К счастью, сестра отослала их к старой служанке, которая вышла замуж и жила в нескольких милях от них. Эта служанка и прислала гонца с известием. Она хочет знать, что будет с маленькими Рупертом и Кэтрин.

— Боже мой, конечно, они должны поселиться у нас, — сказал отец.

Так Кейт и Руперт появились в нашем доме.

* * *

Все изменилось. В доме стало много детей. Я была самой младшей, Кейт была на два года старше меня, Руперт — на два года старше ее. Сначала я возмущалась, потом начала понимать, что с приездом моих кузины и кузена жизнь стала интереснее, хотя и не такой спокойной.

Кейт была красивой даже тогда, хотя и слишком пухленькой. У нее были рыжеватые волосы, зеленые глаза, бархатистая кожа с брызгами веснушек на переносице. Она была очень тщеславна, даже в семь лет знала, что хороша, и очень беспокоилась по поводу веснушек. Ее мать пользовалась лосьоном от веснушек, потому что у нее была такая же светлая кожа, и Кейт тайком брала его. А теперь она не могла этого сделать. Она знала больше меня, была резкой и практичной, но, несмотря на разницу в два года, я опережала ее по греческому, латыни и английскому, которые изучала с трех лет, что, я знала, доставляло большое удовлетворение моему отцу.

Руперт был спокойнее Кейт; можно было подумать, что она старшая, но он был намного выше и стройнее, тот же цвет волос, только глаза почти бесцветные иногда серые, иногда светло-голубые. Я их называла водянистыми, потому что они отражали цвет воды. Он очень хотел угодить моим родителям, старался держаться в тени и вообще относился к тем людям, которых не замечали. Отец предполагал дать ему образование юриста, тогда после окончания Оксфорда тот смог бы работать в одной из «Судебных корпораций» Англии, как это сделал отец, но Руперт увлекался землей, любил сенокос и в это время становился таким оживленным, каким мы никогда его не видели.

Родители мои были очень добры к ним. Они догадывались, что должны чувствовать дети, потеряв отца и мать, и постоянно давали понять, что в нашем доме им были очень рады. Мне по секрету сказали, что я должна относиться к ним как к брату и сестре и всегда помнить, что я счастливее их, потому что у меня есть любящие родители, а они своих потеряли.

Естественно, Кейт общалась со мной чаще, чем Руперт. Когда заканчивались наши уроки, он любил уходить в поля и разговаривал там с пастухами или с теми, кто работал на земле, а Кент все внимание сосредоточивала на мне; и ей всегда удавалось верховодить, как только мы покидали класс, уравновешивая мои успехи там.

Кейт сказала мне, что мы — не очень светские люди. Ее родители были другими. Она говорила, что ее отца принимали при дворе. Она говорила мне, как потом оказалось, не правду. Она сказала, что у Руперта будет очень хорошее имение и что мой отец будет управлять им, пока Руперт не повзрослеет, потому что он юрист и знает, как это делать. «Вот видишь, мы оказываем ему одолжение, позволяя вести наши дела». Это было характерно для Кейт. Принимая услугу, она как бы делала одолжение всем.

— Тогда Руперт сможет выращивать свое зерно, — ответила я.

Что касается ее, сказала мне Кейт, она выйдет замуж. Она согласна на герцога — не меньше. У нее будет особняк в Лондоне, имение за городом, но в основном она будет жить в столице и посещать двор.

В Лондоне очень весело. Почему мы не ездим туда чаще? Мы же очень близко живем. Это как раз вниз по реке. Надо только сесть в лодку и поплыть. Почему мы бывали там так редко? Там можно увидеть удивительные вещи. Она сама видела, как великий кардинал шествовал в Вестминстере во главе большой процессии.

Что это было за зрелище! Кейт могла это изобразить: она взяла мой красный плащ, завернулась в него, схватила апельсин и, держа его под носом, прошествовала передо мной.

— «Я — великий кардинал, друг короля!», — воскликнула она. — Вот как он шел, Дамаск. Ты бы его видела! Его окружали слуги. Говорят, у него придворных больше, чем у короля. Были крестоносцы и церемониймейстеры, а сам кардинал в темно-красном… ярче, чем твой плащ. Его капюшон был из соболя, а апельсин охранял его от людских запахов. Но ты не понимаешь. Ты никогда ничего не видела… ты слишком маленькая.

Может, она и видела кардинала с апельсином, парировала я, зато я видела его с королем.

Ее зеленые глаза засияли при упоминании о короле, и после этого она стала относиться ко мне с чуть большим уважением. Но мы с самого начала были соперницами. Она всегда пыталась доказать мне не то, что у нее больше знаний, — Кейт ни в грош не ставила ученость, как говорил наш воспитатель, — но то, насколько она умнее и практичнее.

Кезая с самого начала восхищалась ею.

— Боже мой! — восклицала она. — Мужчины будут виться вокруг нее, как пчелы вокруг жимолости. — Об этом, по мнению Кезаи, мечтала любая женщина.

Кейт было почти восемь лет, когда она приехала к нам, но на вид ей можно было дать лет одиннадцать — так сказала Кезая, а в одиннадцать лет некоторые уже знали кое о чем — сама Кезая, например. Я немного ревниво относилась к тому впечатлению, которое она произвела на Кезаю, хотя всегда оставалась ее Малышкой, ее деткой, она всегда защищала меня, когда было необходимо, от ослепительной Кейт.

После приезда Кейт все маленькие удовольствия оказались не такими интересными, как раньше. Возня с собаками, кормление павлинов, собирание полевых цветов для матушки — все это было ребячеством, как и многое другое, что я могла бы перечислить. Кейт любила наряжаться, изображая из себя кого-нибудь, забираться на деревья в орешнике и, спрятавшись там, бросать орехи в проходящих мимо. Ей нравилось заворачиваться в простыню и пугать служанок. Однажды в погребе она так напугала одну из них, что бедная девушка упала с лестницы и растянула на ноге связки. Кейт заставила меня поклясться, что я никому не скажу, что это она изображала привидение, и с тех пор слуги были убеждены, что в погребе обитают призраки.

Кейт всегда была в курсе всех происшествий, она подслушивала у замочных скважин чужие разговоры, а потом пересказывала свою, слегка приукрашенную, версию; она дразнила нашего воспитателя и высовывала язык за его спиной.

— Ты такая же нехорошая, как и я, Дамаск, — говорила она мне, — потому что ты смеялась. Если я пойду в ад, ты тоже попадешь туда.

Эта мысль ужасала меня. Но мой отец учил меня рассуждать логично, и я настаивала на том, что лучше уж смеяться над плохим, чем плохо делать. Но Кейт уверяла меня, что это одно и то же. Я сказала, что спрошу у отца, на что она ответила мне, что если я сделаю это, то она выдумает такое и поклянется, что я в этом виновата, что отец выгонит меня из дома.

— Он никогда не сделает этого, — сказала я. — Он отказался быть монахом, чтобы у него была я. Она презрительно улыбнулась.

— Подожди, пусть только он услышит.

— Но я ничего не сделала, — со слезами протестовала я.

— Я скажу так, что он поверит.

— Ты пойдешь в ад за это.

— Я все равно попаду туда, — сказала она, — так что одним дурным поступком больше — какое это имеет значение?

Обычно она настаивала на том, чтобы я подчинялась ей. Самое худшее наказание, которому она могла меня подвергнуть, — это лишить меня своего присутствия, и она быстро это поняла. Ее приводила в восторг мысль о том, что она была так важна для меня.

— Конечно, — любила говорить она, — ты ведь только ребенок.

Я хотела, чтобы Руперт общался с нами почаще, но мы казались ему еще такими маленькими. Со мной он всегда был очень добр и вежлив, но, конечно, не хотел играть со мной. Мое наиболее яркое воспоминание о нем — это случай зимой, во время окота, когда Руперт выбежал в метель из дома, чтобы принести в дом ягненка, с которым нянчился весь вечер с огромной нежностью, и я подумала, какой же он добрый и как я могла бы любить его, если бы он только позволил мне.

Однажды отец взял меня на берег реки, как делал это прежде, до приезда сестры и брата; он сидел на стене, а я стояла на ней, он придерживал меня рукой, и мы смотрели на проплывающие мимо барки.

— Дом теперь совсем другой, а, Дамаск? — спросил он.

Я знала, о чем он думал, и кивнула.

— А ты так же счастлива, как раньше?

Я не была уверена, и он слегка прижал меня к себе.

— Для тебя это лучше, — сказал он. — Дети не должны воспитываться одни.

Я напомнила ему то время, когда мы увидели короля и кардинала, плывущих на королевской барке.

— С тех пор мы не видели кардинала, — сказала я.

— И больше никогда не увидим, — ответил отец.

— Кейт видела его в алых одеждах, меховом капюшоне, с апельсином в руке.

— Бедняга. Почести и слава проходят, — спокойно промолвил отец.

— А что это такое? — спросила я. И отец ответил:

— То, что у кардинала было в избытке и чего он больше не имеет. Несчастный, падение его неизбежно.

Я не могла поверить, что могущественный кардинал мог стать беднягой. Я хотела было попросить объяснений, но передумала. Лучше я спрошу Кейт. Вот в этом и заключалась перемена в нашем доме. Кейт стала моим наставником, я больше не спрашивала своего отца о том, чего не знала.

* * *

Дети жили с нами уже два года, когда умер кардинал. К тому времени мне казалось, что они всегда жили у нас. Мне было уже семь лет, и двухлетнее наставничество Кейт основательно расширило мой кругозор. В девять лет Кейт еще более пухлая — казалась, по крайней мере, на три года старше, а в двенадцать лет девочек уже считали невестами.

Я очень много занималась. Мой воспитатель сказал отцу, что через несколько лет я стану настоящей ученой; он сравнивал меня с дочерьми друга моего отца, сэра Томаса Мора, а их ученость была общеизвестной. Мне необходима была уверенность, что в каких-то отношениях я способна подняться над тиранией Кейт, которая с пренебрежением относилась к латыни и греческому.