Я поворачиваюсь к канаве спиной и смотрю в лес — туда, где недавно скрылась загадочная девчонка в белом платье. Там хорошая утоптанная тропинка, триста метров — и уже на Второй линии. Чего тут идти-то? Сбежала от взрослых, вот и забрела на наше с дедом место — оно же не тайное какое-нибудь, и мы же тут не прячемся, да? Папа у девчонки наверняка какой-нибудь рыбак-рекордсмен. Или дедушка. Хотел внука, родилась Рина. Всё как у меня. Я же вот ловлю рыбу, и ничего. А чудес не бывает…

— Ты посмотри, какое чудо! — кричит дедушка за спиной.

Я оборачиваюсь и вижу, как на дедовой удочке извивается полосатая рыбка с острым носом. Маленькая, не больше самого малюсенького сегодняшнего карася, а уж какая тощенькая…

— Ксюш, смотри, щука! Это же щука! — радуется дед. Аж пританцовывает, снимая эту мелочь с крючка, честно. — На обычную удочку — щука!

— Такая… хм… крошечная… — осторожно замечаю я, стараясь не обидеть деда.

А про себя думаю: «Ха. Тоже мне чудо».

Глава 2

Женька-колдун

За обедом в нашу щуку мама не верит, и они с дедом в очередной раз ругаются.

— Да какие тут щуки, ну что ты мелешь, пап?! — кричит мама. — Выдумываешь вечно!

Бросила половник в кастрюлю с лапшой, брызги во все стороны. Разозлилась.

— Нормальные тут щуки! — в ответ кричит дедушка, и тоже шарах ложкой об стол. — Тут всю жизнь щуки, чтоб ты знала!

В такие моменты мне больше всего хочется провалиться куда-нибудь под землю, под кору, и плавать там в магме. Брассом. Потому что даже в магме обстановка наверняка намного дружелюбнее.

Я на себя ужасно злюсь. Ну почему я не сфотографировала ту глупую щуку на телефон?! Перед тем как дедушка выпустил её обратно в канаву вместе со всеми карасями. Против фоточки у мамы аргументов бы не было. Небось не стала бы кричать «да какие тут щуки» и половником вряд ли кидалась бы.

Они орут у меня над головой, весь аппетит оторали, а я лихорадочно гуглю в планшете щуку, чтобы всё-таки показать маме примерно такую, как сегодня поймал дедушка, — и ура, набрав «щука размером с ладонь», демонстрирую маме экран.

— Вот такую, мам.

— Что «такую»? Что вы ко мне пристали вообще? — с досадой отмахивается мама, мельком глянув на фоточку, где на широкой мужской ладони лежит махонькая полосатая щучка. — Ешьте давайте, остыло уже всё.

— Вот такую щуку дед сегодня поймал, я сама видела, — говорю громко и отчётливо, чтобы мама точно-преточно меня услышала.

— Ну, может… — бормочет мама и торопливо принимается за суп. — Хотя… Разве ж это щука…

Дедушка насупленно сопит, но всё-таки тоже берётся за ложку.

А я что-то вообще расхотела этот суп. Лапша тем более. Лапшинки мелкие, вёрткие, один в один как дедушкина наживка. Я вспоминаю Рину с удочкой, и опять к горлу подкрадывается утренний бутерброд, а ведь он, по идее, давно переварился.

Я отодвигаю тарелку и выбираюсь из-за стола. Ну то есть начинаю выбираться.

— Куда?! — говорят мама и дед хором. — А ну доешь!

— Не хочу!

— Да что же это в самом деле? — Мама опять готова взорваться, голос её недобро звенит.

Интересно, чего она всю неделю злая такая? Может, потому что отпуск в понедельник кончается?

— Ма, я правда не хочу. Жарко. Можно я вечером поем, ну пожалуйста?

— И суп? — спрашивает мама с подозрением.

— И суп. — Подозрение её, конечно, справедливо, но об этом позже.

— Ладно, иди! — вздыхает мама.

— Поешь хоть салату, — одновременно предлагает дедушка.

Ну вот… Салат я бы, может, поела, но теперь нельзя — мама будет думать, что я нарочно её злю, слушаюсь одного деда, и заново на него разорётся. У взрослых всё почему-то ужасно сложно устроено, даже обыкновенный обед на дачной веранде. Интересно почему?

Я ухожу за дом и там потихоньку рву себе с десяток клубничин покрупнее. Ещё одна дедушкина вечная байка — как он двадцать лет не мог запомнить название сорта «мице шиндлер». Он так часто об этом рассказывает, каждый день по несколько раз, что даже я запомнила, хотя название на самом деле — язык сломаешь. Вот эта «мице шиндлер» — супервещь. Жаль, что её пока совсем немного, не дозрела.

Пока полощу ягоды под огородным краном, я наблюдаю за котом фриков. Тот лезет под тёть-Олиной рабицей. Кот зловещий, огромный, толстый, вылитый главный мафиози в боевике, а под рабицей запросто проходит, хотя она почти касается земли. Как ему это удаётся?

И тут за рабицей, за тёть-Олиным участком, появляется знакомое белое платье. Рина! Вот и узнаем, к кому она приехала…

Рина медленно бредёт одна по Третьей линии, размахивает каким-то прутом, сбивая люпины, смотрит под ноги. Но, дойдя до калитки дяди Гены, вдруг останавливается, озирается воровато — и тянет за ручку. Дёрг, дёрг. В дачной тишине раздаются щелчки приржавевшего металла. Калитка, конечно, не поддаётся. Дядя Гена с женой в эти выходные на свадьбу поехали, я сама слышала, как он дедушке говорил. Их теперь до следующей пятницы не будет.

Подёргав ручку, Рина печально опускает голову и медленно бредёт дальше, а я стою, уже вся забрызганная водой, руки под краном окоченели, и смотрю ей вслед — пока белое платье не скрывается за глухим забором следующего участка.

Первая мысль — побежать и проследить, куда Рина пошла. Но у меня же клубника, а идёт девчонка еле-еле. И, рассудив, что успеется, я закрываю наконец-то воду и запихиваю «мице шиндлер» за обе щеки. Норм, клубника почти созрела и довольно сладкая.

— Ксюньчик, зайка, что ты там делаешь? — зовёт мама ласковым голосом, в котором отчётливо позвякивает металл — не хуже, чем в дяди-Гениной приржавевшей калитке.

— Ничего, мам! — кричу я, торопливо проглотив клубнику. — Я гулять!

Скорее, пока не замели, я перепрыгиваю канаву и несусь через тёть-Олину лужайку на выход — так короче, не бежать же за Риной в обход. Ну а чего? Тёть Оля добрая, она мне разрешила. Она нам с дедом вообще как родственница, у нас даже забора с ней нету, только дренажка, которая уже пересохла.

Я вылетаю за соседскую калитку и смотрю вдоль улицы. Рина отошла совсем недалеко. Она теперь дёргает воротину зелёной заброшки через один участок и, кажется, примеривается, не махнуть ли через забор. В платье и босоножках. В люпины по пояс. К гадюкам. Да нет, бред же! Не совсем же она того, да? Я уже собираюсь её догнать, рассказать хотя бы про змей — она явно не местная, вдруг её не предупредили, — но тут за спиной слышится голос тёть Оли.

— Та-а-ак! Куда! — кричит тёть Оля толстым учительским голосом. — Ксюха, а ну стоять!

Это она так шутит, она вообще-то в началке преподаёт. Жаль, что не в моей школе. Нам бы такую училку, вот было бы весело.

— Пирожки с картошкой я кому жарила, а? — Тёть Оля стоит руки в боки. В смысле одна рука упирается в бок, а в другой дымится тарелка с пирожками.

Делать нечего, приходится вернуться. Ну да ничего. Улица длинная, идёт Рина медленно, а я ведь без обеда. А пирожки у тёть Оли что надо. Особенно с картошкой. Потому я возвращаюсь и хватаю горячий пирожок.

— Руки! — рявкает тёть Оля. — Мыла?

— Ага! — Я предъявляю свободную руку, ещё влажную после «мице шиндлера».

— Принято, — кивает тёть Оля. — Так. Вот эти все три чтобы съела немедленно, я проверю!

И она бежит в дом, где на кухне шипит и стреляет масло. То есть «вот эти все три» явно не последние. И в моих интересах быстренько съесть их и спасаться бегством, иначе ими дело не ограничится, а к концу лета у меня щёки будут лежать на плечах. И поэтому я торопливо кусаю и глотаю, не пережёвывая, обжигая губы и язык и облизывая масляные пальцы.

Уф, всё. Тарелку (а заодно и руки) я быстренько мою тут же под краном — у предусмотрительной тёть Оли есть кран и раковина прямо на веранде, где летний стол.

— Спасибо, тёть Оль! Оч вкусно! — кричу я в дом, не заходя, и опять выскакиваю за калитку.

На улице пусто, никакой Рины. Только в самом начале, почти у Окружной, маячит какой-то парень. Вроде бы Женька-колдун, издалека не очень понятно. Сердце спотыкается, и по плечам ползут мурашки (а ещё даже не факт, что это Женька). Я чувствую себя последней дурой и ужасно злюсь. Подумаешь, Колдун… Мурашки-то чего, а?

Стараясь не думать про Женьку, я всматриваюсь в улицу. Третья линия, если не считать Колдуна (или не Колдуна), абсолютно пуста. Странно. Куда Рина делась? Может, действительно перелезла?

Я иду к заброшке, отдуваясь. В боку от быстрой ходьбы начинает колоть. Всё-таки правду дед говорит, нельзя носиться после плотной еды. А тёть-Олины пирожки — это плотная еда, я прямо чувствую, как они улеглись у меня внутри, плотно-плотно. Уф, как же всё-таки жарко.

У заброшки выкошено только перед забором, а за старыми облезлыми штакетинами стоит трава выше колена — и люпины, люпины, люпины до самого домика, фиолетовые и розовые. Нет, никакой девчонки тут нету. И трава не примята, значит не перелезала… Куда же она могла деться?

Напротив, на другой стороне улицы, глухой железный забор, за забором ни звука, калитка на замке. Амбарный такой замочек, увесистый. Там, за железным забором, всё примерно в таком стиле, мы как-то с дедом заходили за инструментом. Амбарные замки и вечная стройка.