Виктория Селман
От самого темного сердца
В память о глубоко любимой Мэгги (2006–2020)
Тебя безумно не хватает
Вдохновением для этой книги послужили реальные истории серийных убийц. Фанаты жанра криминальной документалистики без труда отметят психологические и поведенческие черты, известные им по делам BTK, Зодиака, Убийцы с Грин-Ривер, Альберта Де Сальво, Ричарда Рамиреса и многих других. Однако персонажи этой книги, их поступки и мотивы выдуманы и родились исключительно в воображении автора.
Софи!
Так много нужно тебе рассказать, что я не знаю, с чего начать. Наверное, с коршуна. Это не самое начало, но почему бы и нет…
Завороженная, прижавшись носом к стеклу, ты следила за тем, как он кружит в воздухе, а по лужайке скользит его черная тень. Ты сказала, что он вертится на месте. Ты сама любила так танцевать.
В Массачусетсе водятся коршуны, но ты их раньше не видела. Или не помнила. Ты была совсем маленькой, когда тебя перевезли в Лондон. Конечно, ты не ожидала увидеть в столице коршуна. Голубя, воробья, порой малиновку, но никак не хищную птицу.
— Чем это он занят? — размышляла вслух мама. — Может, заблудился? Бедняжка…
— Он охотится, — ответила ты — и была права.
Среди опавшей листвы на батуте беззаботно скакал воробушек. Он был обречен. Коршун камнем упал на жертву, схватил и разодрал на том самом месте, где обычно прыгала ты.
Восторг сменился ужасом, стиснув, как хищник свою добычу.
Утолив жажду крови, коршун взмыл в небеса, оставив среди грязных листьев одни только недоеденные лапки. Птичье место преступления.
Я часто вспоминаю об этом случае как о дурном предзнаменовании. Думаю о наступающей тьме. О грядущем крушении надежд. О непостижимости всего, чему суждено произойти.
Ты заплакала, всхлипывая и давясь слезами.
— Все будет хорошо. Бояться нечего, — успокаивала тебя мама.
Она солгала, Софи. Тебе следовало бояться. И хорошо не стало.
Глава 1
Тебе кажется, ты знаешь, как все было. И мне кажется, я знаю. Но что нам на самом деле известно?
Хочется верить, что в глубине души меня всегда что-то настораживало, не давало покоя. Хотя, если честно, я ничего не подозревала. Конечно, сейчас оглядываюсь назад и гадаю, не было ли то или иное подсказкой, знаком? Но даже если так, то прояснилось все намного позже, а тогда я ничегошеньки не знала. Ничегошеньки.
Так всегда бывает, когда оглядываешься в прошлое. Воспоминания искажаются, и создается впечатление, что повсюду были расставлены предупредительные флажки, хотя на деле их не было. Сам себе перестаешь верить. Прошлое превращается в череду вопросов «почему?» и бесконечных упреков.
Почему я не поняла, что происходит? Почему раньше не догадалась?
Ответ мне известен, хотя от него не легче, а только хуже.
Никто ничего не видел. Никто ничего не понимал. Не меня одну одурачили.
Сквозь щель почтового ящика проскальзывает и с глухим стуком падает на коврик письмо. Я тут, рядом: шнурую кроссовки, собралась с духом, чтобы выгулять собаку, готовлюсь выскочить под дождь. Зря я столько выпила накануне… Мучаюсь похмельем. Как обычно, ничего нового.
Замираю, не разгибаясь, на пальцы намотаны шнурки, глазами прилипла к коричневому плоскому конверту. По имени отправителя понятно, что там.
Звенящая тишина. Слышу, как дышу, как гудит в ушах, как тяжело стучит сердце.
По верху конверта красными буквами выбито «Тюрьма Бэттлмаут»; так на ферме клеймят скот.
Желудок сводит. Сжимаю зубами язык, во рту вкус утреннего кофе смешивается с чем-то отвратительно кислым. Выступивший пот пахнет перегаром.
Он сбежал всего через полгода заключения. Ловкий фокус.
Вскрываю конверт и достаю письмо. Мэттью Мелгрену. Подчеркнуто.
«Мэттью». Как официально, ведь все зовут его Мэтти — мы, пресса, телевизионщики из криминальных шоу. Такие передачи шли по всем каналам.
Мэтти любого заворожит своей кажущейся нормальностью и обаятельной улыбкой. Красивый, образованный. Убийца, нарушающий все клише. Он не был одиночкой, не был замкнут, имел хорошую работу.
Подруга у него тоже была, и здесь ничего подозрительного. Недавно на DVD вышел простенький фильм о его взаимоотношениях с моей мамой. Продюсерам прилетело за то, что на роль убийцы они позвали настоящего красавчика. Весь «Твиттер» шумел о том, каким подчеркнуто неотразимым показали Мэтти и как невыносимо это было для родственников его жертв.
Только встревоженная общественность упустила главное: у него и сейчас нет отбоя от фанаток, которые заваливают его трусиками и порно, и по-настоящему оскорбительным для погибших женщин было бы показать Мэтти отталкивающим, переврать историю. В конце концов, будь он неказистым троллем, едва бы ему удалось привлечь своих жертв, втереться в доверие. Мне ли не знать.
Мэттью Мелгрену.
Глаза скользят дальше по тексту, дышать все тяжелее. Дойдя до конца, обращаюсь к маме. Голова раскалывается, во рту пересохло.
— Я рассталась с Томом. — Нужно говорить не об этом, но я должна собраться с мыслями.
— Софи, мне так жаль… Что случилось? Хороший вроде парень…
Фыркаю:
— Все они поначалу милые.
Слова повисают в воздухе, вызвав в нашей памяти одно и то же лицо.
— Он тебя обидел?
Я смеюсь, но без души.
— Сказал, что мне нужно чаще носить юбки.
— Софи, Софи…
Любому такой ответ показался бы глупостью, но я уверена, что мама меня понимает. Я с такой же уверенностью знала, что она горстями пьет таблетки, еще до того, как зависимость стала отражаться на речи.
— Ты мне не все сказала, верно?
Как всегда, мама видит меня насквозь. Какой смысл что-то скрывать, особенно сейчас?
— Мне пришло письмо. Из Бэттлмаута.
— Мэтти…
Даже сейчас, спустя столько лет после всего, что случилось… В ее шепоте — тоска, метание, неугасшая любовь… Я тут же вспоминаю о перочинном ножичке с перламутровой рукоятью, который храню в ящике комода. Боль помогает изгнать чувство вины, приносит облегчение. Боже, да я как собака Павлова!
Моей немецкой овчарке Бастеру тоже не чужды рефлексы. Каждый раз, когда раздается крик, неожиданный грохот или удар, он чувствует мое настроение и утыкается носом мне в ногу. Я треплю его за уши. «Хороший пес».
— Мэтти умирает, — говорю я маме без намека на радость или сожаление. — Рак поджелудочной.
— Сколько осталось?
Пожимаю плечами:
— Пара недель. Может, меньше. — Набираю побольше воздуха и медленно выдыхаю. — Пишет, что хочет поговорить. Увидеться.
— Сознаться?
В ее голосе слышится надежда, отчаянная потребность поставить точку. Мурашки по коже. Мне это необходимо не меньше, и все же…
— Возможно, но кто его знает… Он до последнего твердил, что не тот, кого все ищут.
— Ты поедешь?
— Не уверена.
Жажда получить ответы. Ужас перед правдой.
Опускаю взгляд. Руки трясутся, а с ними — крепко сжатое в кулаке письмо.
Глава 2
— Мне тоже пришло письмо, — говорит мама.
— От Мэтти?
— Нет. — В ее интонации проскальзывает разочарование, но она быстро берет себя в руки. — От тюремного капеллана по имени Билл.
— Старого?
— Что?
— Ничего. Извини. Не обращай внимания.
Старый Билл — из британского сленга [Одно из прозвищ полицейских.]. Ей, как американке, он до сих пор чужд. А я так и не научилась спокойно переносить дискомфорт.
Когда нервничаю, начинаю глупо шутить. Мой психолог Дженис называет это защитным механизмом. Очередная уловка, чтобы уйти от реальности. За долгие годы я выучила немало таких приемов.
На одном из стикеров, расклеенных мамой по дому, написано: «Хватит обороняться. Пусть все видят настоящую тебя».
Ага, конечно.
— И что же сообщил этот капеллан? Билл.
— Что избавление в прощении. Что мне станет лучше, если я смогу отпустить обиду. Что я сама себе причиняю боль.
— Господи Иисусе.
— Не богохульствуй.
Не сомневаюсь, что эти двое — мама и капеллан — нашли общий язык.
— Надеюсь, ты сказала ему, куда засунуть свою проповедь о прощении.
— Я не ответила, но письмо сохранила. — Это мне уже известно, письмо она держит в коробке с фотографиями. — Если хочешь, прочитай.
— Спасибо, обойдусь.
— Вот бы все обошлось и мне полегчало…
Ее печаль отдается во мне ответной волной эмоций. Вот бы обнять ее, заверить, что все будет хорошо. Слишком поздно.
— Когда думаю о времени с Мэтти, то уже не знаю, что из этого правда, а что — мои детские фантазии.
— Какая разница?
— Для меня — большая.
Повисшее молчание таит столько невысказанного! Стольким хочется с ней поделиться… Как много всего не стоит и говорить… Обычно я ограничиваюсь мысленными разговорами.
— Его последней жертве было всего восемь лет. Как мне, когда мы с ним только познакомились. А ее сестре — двенадцать, как мне, когда его посадили.
— Мы не знаем наверняка, кто ее убил.
— У присяжных сомнений не возникло.
Мама вздыхает и прикладывается к напитку. Я представляю, что в руках у нее джин. Пока шел суд, джин по утрам вошел в привычку. И к обеду ей уже было все равно, что пить, лишь бы не трезветь.
— Ты никогда не думаешь: что, если все это ошибка? — спрашивает мама.
