10

Темнота вдруг сменяется ослепительным светом: поезд выскакивает из туннеля, и огромная луна сразу же заливает белым всё вокруг — дорогу, деревья, горы, дома. А сверху сыплются столь же белые крошки, какие побольше, какие поменьше.

— Снег! — шепчу я, чтобы убедить себя в реальности происходящего. Потом повторяю, уже громче: — Снег, снег!

Но никто в купе не просыпается — даже белобрысый, который врал, что нас в ледяных домах поселят. Вон, погляди на свою Россию! Я снова прижимаюсь лбом к стеклу: хочу последить за медленно падающими снежинками… И тут глаза наконец закрываются.

— Рикотта! Рикотта! — будит меня крик Мариуччи. — Америго! Амери!.. Просыпайся скорее, тут вся земля рикоттой усыпана! Повсюду валяется: на дороге, на деревьях, на верхушках гор! Тут даже дождь из рикотты идёт!

Ночь давно кончилась, в окно заглядывает солнце.

— Какая ещё рикотта, Мариу? Это же снег!

— Снег?

— Ну да, вода замёрзшая.

— Как та, что дон Мими в тележке возит?

— Навроде того. Только, видишь, тут вишен сверху не кладут, — зеваю я: глаза опять слипаются.

Даже в натопленном вагоне чувствуется, что снаружи холодно. Все дети, разинув рты, глядят на белое чудо за окном. По-моему, они даже не дышат.

— Что, неужели вы раньше такого не видели? — удивляется Маддалена.

Мариучча молча качает головой: стыдно ей, что приняла снег за рикотту. Какое-то время мы молчим, будто снегом засыпанные.

— Синьорина, а синьорина? — не выдерживает наконец щербатый. — Нам же, как доедем, поесть-то дадут? У меня с голодухи живот подводит хуже чем дома…

Маддалена улыбается — это она всегда так на вопросы отвечает. Сперва улыбается, а потом говорит:

— Товарищи из Северной Италии готовят нам торжественную встречу. С флагами, оркестром и целой горой еды.

— А с чего им так радоваться, что мы приедем? — вырывается у меня.

— Может, их кто заставил? — подхватывает Мариучча.

Маддалена говорит, мол, нет, они просто ужасно рады.

— Рады, что мы приедем и всё у них сожрём? — недоверчиво переспрашивает белобрысый. — Это ещё почему?

— Потому что у нас со-ли-дар-ность.

— Это что-то вроде до-сто-ин-ства? — перебиваю я, стараясь сделать лицо, как у Тюхи, только что сквозь зубы не сплёвываю.

Маддалена объясняет, что да, солидарность — это как достоинство, только в отношении других:

— Вот, скажем, есть у меня две палки салями, а у тебя нет. Я с тобой поделюсь, но и ты, когда у тебя будет два куска сыра, тоже со мной поделишься.

Неплохая, выходит, штука эта солидарность, думаю я. Вот только одно странно. Допустим, у жителей Северной Италии есть две палки салями и одну они отдадут мне. Но как я смогу в ответ поделиться с ними сыром, если до вчерашнего дня у меня и ботинок-то собственных не было?

— А я однажды пробовал салями, — сглатывает Томмазино: видать, от одних воспоминаний слюнки текут. — Мне колбасник с виа Фориа подарил…

— Что, прямо так взял и подарил? — Мариучча, пихнув Томмазино в бок локтем, щёлкает пальцами: стянул, небось?

Томмазино неловко усмехается, и я, зная его не пер вый день, лихорадочно пытаюсь сменить тему. К счастью, Маддалена меня не слышит, потому что остальные дети снова начинают кричать. Я проталкиваюсь к окну и вижу за заснеженным полем что-то новое. Только сперва даже не понимаю, что именно, настолько оно незнакомое: ровное, неподвижное и серое, будто кошачья шерсть.

— Что, моря тоже не видели? — хохочет Маддалена. — Уж его-то вы должны были узнать!

— А моя мама Антониетта говорит, море — штука совершенно бесполезная, от него только холера и в горле першит.

— Это правда, синьорина? — хмурится Мариучча: всё-то ей не так.

— Ну, в море можно мыться, — начинает перечислять Маддалена, — плавать, нырять, развлекаться…

— Значит, коммунисты из Северной Италии нас и нырять научат?

— Так точно, синьор! Но не сейчас, конечно, сейчас слишком холодно. Когда лето придёт.

— А я плавать не умею… — признаётся Томмазино.

— Да ну? — поддразниваю его я. — Ты же летом на Искью едешь, забыл?

Он, скрестив на груди руки, обиженно отворачивается.

— Если нас и отвезут к морю, то разве для того, чтобы утопить, — вмешивается белобрысый. По-моему, он и сам своим словам не верит, а языком болтает, только чтобы Мариучча опять расплакалась.

— Это всё сплетни, — обрывает его Маддалена, — нечего их слушать…

— А у вас, простите, дети есть? — не унимается тот.

Я вижу, что Маддалена впервые за всё это время мрачнеет. И тут же бросаюсь на её защиту:

— Какие ещё дети? Она ведь не замужем!

— Ну, а если бы были, — настаивает белобрысый, — вы бы их в наш поезд посадили? Или всё-таки нет?

Конец ознакомительного фрагмента