— Ты подходишь, — холодно рубила слова умирающая колдунья. — Ты услышала Песнь, поверила себе, пришла одна, нашла меня… Да и с пером Хуги догадалась что к чему… Тихо, молчать! — яростно крикнула Арна, испугав Асгерд. — Не перебивать! Луна повелевает волнам схлынуть, настал час отлива, час зимней бури, река бежит в море, годы бегут сквозь кольцо, и грохочут великие жернова… Это не страшно, если ты не понимаешь голос камней — довольно и того, что камни понимают тебя, дочь Рекьи! Времени нет. Совсем. У меня — и подавно. Так что лучше тебе меня услышать.

— Я слышу, — дрожащим голосом прошептала Асгерд.

— У меня не было учениц. Так уж вышло. Ты могла бы — но у тебя семья, и кто я такая, чтобы…

Она рывком сорвала с шеи платок. Под ним покоился памятный янтарный амулет — птица, сжимающая в когтях колыбель. Сжала его в кулаке, точно хотела раскрошить. И протянула Асгерд.

— Возьми. Сохрани. Ищи новую эдду! Найдёшь — отдашь ей! Всё.

Асгерд молча приняла янтарный оберег из каменеющих ладоней. Она смотрела в серые глаза мёртвой валы. Там, в сером зимнем небе, летели чёрные птицы, летели из одного мира в другой, и она летела вместе с ними. Отныне Асгерд знала, что каждый город вирфов жив лишь потому, что везде есть своя ведьма, Ведающая Мать, вёльва-колдунья, младшая эдда. И если она, Асгерд, дочь Рекьи, не найдет новую вёльву — Норгард станет прахом.

Асгерд вышла наружу, оставив в доме окаменевшее тело валы.

Вороны снимались с ветвей, тоскливо кричали, хлопали крыльями, и на белую землю шёл чёрный дождь. Вороны уходили. Среди птиц Асгерд видела белоснежную орлицу.

Арна означает Орлица на Скельде.

Орлица — священная птица праматери.

Асгерд заплакала, сжимая в руке янтарь…

Прошло несколько лет.

Асгерд, дочь Рекьи, искала новую вёльву. Искала, чтобы не занимать её место. А между тем многие уже поставили её на это место, видя в ней не ручей, но — родник…

У них — у Асгерд, Турлога и их сына Снорри — было несколько лет.

Многим неведомо и это.

А счастье, как все знают, не вечно.

И потому однажды зимой Асгерд заблудилась в знакомом с детства лесу. Не иначе как злобные тролли заморочили ей голову колдовством. Или Маркенвальд-ётун рубил деревья в час волчьей пурги, да и привалил нехотя дочь Рекьи? Кто знает?

— Асгерд! Асгерд, милая! Асгерд!

Она была ещё жива. Но дышала тяжело, и свет её глаз — уже не вечный свет звёзд. Эго неверное мерцание болотных огоньков, что готовы погаснуть в любой миг. Лицо её стало неподвижным белым настом, и лишь губы дёргались, точно хотели сойтись в улыбке…

— Ту… Тур… — голос слаб, как первый лёд.

— Тихо, моя Аса! Тихо! Потерпи…

Шестеро парней суетились вокруг раненой. Был там и Ругин-гальдрар в своей хвостатой шапке, которую не снимал никогда и не перед кем. Он слыл злобным старикашкой, но сейчас это стало не важно.

— Держите здесь и здесь, — говорил колдун, помогая сам и стараясь не смотреть в глаза Турлогу, — осторожно поднимаем, дело очень плохо. Так… вот… ещё, влево… ВЛЕВО, недоумок… всё. Можно везти в дом — потихоньку, не трясите!

— Она будет жить? — вцепился Турлог в знахаря.

— Убери руки, — холодно бросил тот.

Не глядя в глаза.

Вдруг из леса вылетел комочек рыжего огня. Проскользнув между взрослыми, Снорри застыл рядом с санями. Остановились и остальные. Турлог заметил сына, но лишь молчал.

Снорри склонился над матерью. Приобнял её. Очень осторожно.

— Не уходи… — прошептал сквозь леденеющие слёзы.

— Снорри… — произнесла Асгерд громко и чётко. — Не бойся, котёнок. Я всегда буду с тобой. Возьми…

Хищная птица из янтаря перешла из рук матери в ладони сына.

— Не потеряй, Рыжик…

Снорри кивнул и прижался к холодеющей груди матери, но его тут же оттащили, а дальше Асгерд продолжила путь уже без него.

Сын Турлога повторял сквозь зубы «не честно! не честно!», не веря в смерть, ибо дети бессмертны. Турлог не мог вывести его из этого ступора, да он и сам был близок к припадку. Пара поколений без войны сделали вирфов излишне чувствительными к такой мелочи, как гибель близких. Только Ругин-колдун смог успокоить сына Турлога.

Асгерд не стало через три дня.

Слова «Не потеряй, Рыжик» были последними для неё. Оказавшись в тепле усадьбы мужа, она впала в забытьё. Турлог сидел с ней трое суток. Ругин готовил зелья и отгонял зевак. Молва о том, что жена пивовара угодила под дерево, быстро обошла Норгард. В корчме «Под дубом» уже бились об заклад — выживет или нет, сколько дней протянет, и не подорожает ли пиво в связи с похоронами…

— Скажи-ка, Ругин-колдун, — сказал Турлог, — есть ли надежда? Коль нету — не вертись тут. А коль есть — что ты прячешь взор?

Ругин поднял глаза.

Чёрное пламя горело там.

И сын Дори отпрянул.

— Дело плохо, — сказал колдун. — Повреждён хребет. Ей лучше умереть.

— Избавь её от боли, если… — слова стали в горле тугим узлом.

Ругин кивнул.

…Иные говорят, что Двергар рождены из камня и столь же крепки. Уж на что крепка была Асгерд — а пришло время.

и в камень вернулась из камня рождённая. Схоронили её в родовом кургане Струвингов. в Грененхофе, усадьбе Турлога. Там, где лежит прах Дори и его жены Свавы, и где первым лёг Ари, что построил Грененхоф. Пронзительно синим казалось небо в тот день, и белоснежная орлица кружила над курганом, и тоскливым был её клекот, и слёзы срывались яркими звёздами.

И даже Ругин-ворчун снял в тот день свою шапку. Ненадолго. Чтобы никто не заметил.

Снорри был удивительно спокоен, когда его мать клали в курган. Он не плакал, в отличие от своего отца. Коснулся ледяными губами ледяного лба матери, бросил в курган горсть земли и стал в сторонке, безучастно глядя, как взрослые закладывают могилу. Светлый лик матушки навеки скрылся за хмурой толщей камня. Камень кургана разрубил ребёнка пополам. Одна половинка осталась в могильнике, детское сердце билось под землёй. Вторая — в свете дня, под невыносимо ярким небом, источавшим лазурное сияние. Снорри ненавидел небо за этот подлый свет. Чистый небосвод улыбался, насмехаясь над горем. Радовался гибели Асгерд. Небу было очень весело оттого, что никто больше не расскажет малышу сказки, не поправит шарфик, не поцелует на ночь, не успокоит после кошмара во сне.

Снорри люто ненавидел небо, слал ему проклятия, чтобы хоть этим заглушить тупое чувство утраты.

Кроме того, на поминальную тризну собралось столько народу, что хныкать было просто стыдно.

Он смотрел на закат, догорающий над родовым могильником. Он думал, что вместо лица матушки в памяти всплывет теперь лишь холодный камень. Это было ужасно. Забывать… Вдруг кто-то коснулся его руки. Снорри обернулся. Рядом стояла какая-то девчонка с прямыми светлыми волосами и глазами цвета ликующего неба и держала его ладошку в своей. Снорри захотел отдёрнуть руку, ударить девчонку по красивому лицу, по вздёрнутому носику, по синим, ненавистно-небесным глазам…

И вдруг улыбнулся ей.

А она улыбнулась ему.

Так они стояли — на холоде, на закате, взявшись за руки, как-то совсем не по-детски безмолвно, и улыбались друг другу…

И улыбалась янтарная птица, и Арна-колдунья, и Асгерд, дочь Рекьи.

Небо и земля улыбались друг другу.

И воссоединилось сердце сына погибшей матери…

Так умерла Асгерд, дочь Альти.

Турлог, сын Дори, ненамного пережил её.

Неправдой было бы сказать, что Турлог Рауденбард, сын Дори, сына Ари, мастер дел хмельных, ничему не учил с тех пор, как не стало Асгерд. Наоборот, теперь он учил Снорри втрое усердней, чтобы хоть этим заглушить страшную боль. Эта боль была подобна притушенному пожару: огня не видно, но угли всё равно тлеют, и жар делает своё дело. Тот жар выплавил в душе Турлога дыру, и сквозь неё стал продувать ледяной ветер. Нечем было Турлогу заполнить открывшуюся в нём бездну. И потому бездна понемногу заполнила его, как то часто бывает.

Несколько раз Турлог возил сына на юг, на торги.

Снорри схватывал всё на лету. Вскорости он уже сам ездил на юг с плотогонами: отец доверял ему. Снорри, впрочем, думалось, что отец просто стал тяжек на подъём. Под глазами Турлога обозначились скверного вида мешки. Взор блуждал где-то в тумане. Турлог часто забывал, о чём говорит, повторялся, а то принимался что-то бессвязно бормотать. Его медная борода изрядно побелела, стала похожей на мочалку. Снорри было больно видеть отца таким, но он не знал, как ему помочь. Потому он ездил на юг чаще, чем то было необходимо. Хоть бы не видеть отца.

Позже Снорри корил себя за малодушие, проклиная свою слабость, глупость и трусость. Да только что с того толку…

…В ту пору Снорри сравнялось двадцать пять зим. Тот год ему хорошо запомнился…

…В котле булькало.

Турлог подкинул дров и склонился над чаном, помешивая сусло. Бражный дух бил в голову. Сыну Дори было не привыкать. Варево медленно доходило, пенилось, и Турлог подумал с гордостью, что есть у него хороший преемник…

Вдруг варево изменило цвет. Чуть потемнело. Пивовар отложил черпак и всмотрелся. Перед ним разверзлась бездна морская. Пенные волны свивались кругами, образуя око бури. Око смотрело Турлогу в душу, завораживало, затягивало… В котле бурлило не пиво, о нет, теперь это было чрево ненасытного дракона, болотная трясина, утроба подземного мира. Пена тихонько шипела, вращалась, дурманила. Манила. Звала окунуться в пучину вечного моря. Обрести там покой.