Я засмеялся.
«Боже, она впитывает в себя все, что я говорю».
Эта очаровательная губка доедала третье яблоко.
Мы позавтракали остывшими круассанами и холодным какао, разговаривая о душе, натюрморте и моем неповторимом и замечательном детстве. День в Сен-Поль-де-Вансе выдался жарким и душным, а потому мы надели свои белые сорочки из хлопка и отправились в путь по зеленым улочкам нашего славного городка.
Первым делом мы зашли к тете Жаклин, которая жила на соседней улице — там, «у фонтанов», где печет свои бесподобные круассаны пекарь Мишель.
— Доброе утро. Можно к вам в гости? — поприветствовали мы молодую хозяйку, как только она открыла нам дверь. Жаклин была коренной француженкой в восьмом поколении, в ее жилах текла поистине неразбавленная французская кровь.
— Проходите, мои дорогие. Я вам очень рада.
Мы сняли обувь, а затем нас пригласили на чай с миндальным печеньем.
— Присаживайтесь. Как у вас дела? Луиза, мне кажется, ты похудела?
— Тетя Жаклин, а знаете ли вы, что вы — это часть моей души?
Я не любил имя Жаклин, но здесь, в наших краях, оно было очень распространенным, как, например, имя Джузеппе в Джеле, и поневоле приходилось с этим смириться.
— Это тебе папа такое сказал?
— Да, а еще он сказал, что толстые после своей смерти никогда не станут натюрмортами.
Я немного покраснел и поджал губы от стыда.
— У твоего папы большие познания в области человеческой души и искусства.
— Но ведь я могу обосновать, — сказал я как-то по-детски нашей гостеприимной Жаклин.
— Мы внимательно слушаем тебя, — подбодрила меня она.
— Ты — часть моей души, Жаклин, потому что я испытываю к тебе чувства. Ты — вежливая, приятная, от тебя всегда вкусно пахнет и веет непонятной мне радостью, искренним желанием жить. Мне легко и приятно находиться рядом с тобой, и если ты завтра умрешь, то я буду плакать горькими слезами по тебе. Но слезы Луизы будут вдвойне горше моих, — я перевел взгляд на дочь. — Вот, что она тебе хотела только что сказать.
— Это — признание? — поинтересовалась Жаклин неестественно твердым и холодным голосом. Мне еще никогда не доводилось слышать столь леденящего вопроса.
— Назвать человека частью своей души — это всегда признание.
— Значит, Луиза — часть моей души, — сказала Жаклин нежно, с неподдельной искренностью, глядя на чужого ребенка.
На улице, когда Луиза побежала вперед, а мы с Жаклин остались одни, моя спутница вдруг неожиданно заявила:
— Ты глупый, Андреа. Я говорила тебе об этом уже тысячу раз и скажу еще раз. Ты глупый и никуда не растущий человек!
— Я этого никогда не отрицал. И не стану отрицать в этот раз.
— Зачем ты говоришь с ней на темы, о которых тебе самому мало известно?
— Ты о душе или натюрморте?
— Все дело в том, что тебя воспитывала мама. У вас в итальянских семьях так принято, что мать…
— Знаешь что? Моя итальянская семья не имеет ни малейшего отношения к моей нынешней семье и воспитанию Луизы. Пусть я глупый и недостаточно умен для тебя, но я научу свою дочь чувствовать этот мир, а не анализировать его. Для тебя ум — это цифры и толстые книжки, Жаклин, для меня ум — это умение сравнить утренний июльский рассвет с сонной улыбкой Луизы, когда она только открывает глаза. Для тебя мир — это банкноты, расчетливость, план. Париж — идеальное место для тебя. А таких, как я, он съедает с потрохами. Ты слишком яркая для нашей деревни, Жаклин, ты слишком быстрая для нашей размеренной жизни. Может быть, сбавим шаг?
— Твоей дочери нужна мама.
— Моей дочери не нужен искусственный снег.
Возвращаясь в Париж. Воспоминания
У меня на руках оставили четыре килограмма лягушачьего кваканья и благовоний давно увядших растений. Это прелестное создание благоухало каждые полчаса, как по расписанию, оставляя на моих руках и рубашках зловонные краски, которые отмывались куда хуже акварели. Жизнь этого таинственного для меня создания была как чистый холст.
И от этого холста я решил незамедлительно избавиться.
Я много раз проходил мимо родильного дома, где было «Окно жизни». Там, около «окна», мне изо дня в день бросалась в глаза табличка с надписью на ней — «Положите вашего младенца под дверь и нажмите на звонок. Мы не станем вас осуждать за ваш поступок. Оставайтесь инкогнито, но только не выкидывайте детей в мусорные баки. Просим вас, тени, оставайтесь людьми».
Я положил квакающую бомбу под дверь и нажал на звонок.
— До свидания. Надеюсь, твоя мать сгорит в аду.
Да, я немного сердился на Жаклин, не скрою. Было время, когда я мысленно выкапывал для нее яму, а затем представлял, как ее в эту яму кладут, засыпая землей. И все это действие происходит под исполнение «Собачьего вальса».
Это маленькое существо, замотанное в чистый пододеяльник, взятый с моей постели, еще сильнее заквакало, когда я положил его на холодный бетон.
Этот раздирающий душу крик. Казалось, это инопланетное головастое создание знало все человеческие струны и давило на них изо всех сил. «А вдруг его ударят за то, что оно сильно квакает? А вдруг другие дети его задушат во сне? Оно ведь крикливое — наверное, слабое и больное. Таких в приютах не любят».
«Нет, я не могу его здесь оставить», — запела совесть во мне, и я взял его обратно на руки.
Двери сначала неприятно заскрипели, а затем открылись. На пороге стояла взрослая женщина в белом халате и вопросительно смотрела то на меня, то на моего ребенка.
— Вы решили оставить у нас ребеночка?
— Нет. Я хотел спросить, где у вас здесь библиотека?
— Там, на углу, — она показала на соседнее здание, находясь в том же недоумении, что и мгновением ранее.
— Вы точно не хотите его здесь оставить?
— Я что, похож на тень? До свидания.
А затем я отправился в незабываемое путешествие под названием «Непознанный мир отцовства».
Этот удивительный мир. Пятимесячная женщина кричит у меня на коленях, а я рисую старухе портрет на заказ. Благо, взрослые люди хорошо платят и очень расположены к детям.
Этот слегка запятнанный холст. Иногда кажется, что пеленать у меня выходит куда лучше, чем рисовать. Я прочитал практически все библиотечные книги о материнстве, и во всех пишут одинаково: что единственное, самое важное, чего недостает пятимесячному творению, — это грудь. Материнское молоко — незаменимый продукт.
Этот незабываемый миг, когда Антонио спрашивает у меня: «Может быть, выбросим ее в окно?» Я отрицательно качаю головой. А затем он разбивает о стену пустую бутылку из-под дешевого портвейна и с криками о смысле ненавистного ему существования уходит из съемной квартиры навсегда. Хозяин узнает о ребенке и повышает месячную плату. Жить становится труднее и невыносимее. Рисование вызывает тошноту и постоянное расстройство желудка. И видит Бог, не было на свете беды страшнее, чем колики Луизы.
Через пять месяцев беспросветной тьмы нам наконец пришлось покинуть Париж. Луиза к тому времени научилась ползать. Государство своей маленькой гражданке выделило неплохой бюджет и крохотную студию в живописном месте. Мы отправились в небольшой городок, да что там — в деревню, расположенную на юге Франции, в районе Прованских Альп.
Хозяину бывшей квартиры мы оставили лишь название города, в который мы с Луизой отправились, на тот случай, если Жаклин вдруг станет интересна наша дальнейшая судьба. Города, в котором невозможно было потеряться.
Так и началось наше знакомство с Сен-Поль-де-Вансом…