— Вдобавок в Львовском университете распространяются взгляды, что он, старейший из университетов на территории СССР [Статус университета получил в 1661 году, а прежде был иезуитской школой, существующей с 1608 г.], является истиной в последней инстанции перед какими-то МГУ и ЛГУ, не говоря уже о прочих. И насчет языка спор — будто бы украинская мова есть язык древнекиевский, а русский — это та же мова, изуродованная татарами. Что никак не способствует интернационализму и дружбе советских народов. Аналогично и по Черновицкому университету. Вся разница, что он историю имеет совсем недавнюю, ста лет не прошло. И оттого между ним и Львовским даже конкуренция есть — а преподавательский состав так откровенно друг друга недолюбливает. Но те же идеи: «Украина — це Европа, сейчас временно под властью Орды-москалей».

Гадючник, согласен. Но не было в этой реальности никакой операции «Висла», обмена польского населения с советской территории на украинское из Польши, когда мы получили кучу упертых укронациков, имеющих к тому же опыт подпольной борьбы во враждебном окружении, а лишились преимущественно городского, польского и еврейского населения, не слишком любящего СССР, но бандер ненавидящего еще больше — как раз тогда и стал Львов рассадником украинского национализма. Сейчас же это совершенно не украинский город, где селюков-«рагулей» не слишком любят. К тому же во Львове строительство ведется, на которое приехало много народа со всего Союза. И их университета лишать, из-за горстки какой-то сволоты?

— Раз вы так спрашиваете, Пантелеймон Кондратьевич, то значит, не согласны, — говорит Аня. — Зачем нам уподобляться персонажу из Салтыкова-Щедрина, который мечтал разорить академию, а приехав, спросил, нет ли тут университета, чтобы его спалить? И результат в конечном счете будет прямо противоположный — проходили уже при царе, в девяносто девятом.

Память тут же подсказывает, что нам в Академии читали. Студенческие беспорядки 1899 года — эталонный пример, как не надо подавлять инакомыслие и обеспечивать порядок. Вышел пожар на всю Российскую империю, бунтовали университеты Санкт-Петербурга, Москвы, Киева, Казани, Томска, Харькова, Варшавы и Одессы (размах оцените — где Варшава и где Томск), а в Питере к ним присоединились и прочие учебные заведения, включая Военно-медицинскую академию, Высшие женские курсы и даже Духовную академию. В спокойное время, когда никакой революции, большевиков и прочих эсеров и близко нет — с пустяка началось, усугубленного бездарностью царских властей.

Санкт-Петербургский университет отмечал свое 80-летие. И накануне там вывесили обращение ректора, предписывавшее учащимся «исполнять законы, охраняя тем честь и достоинство университета» и предупреждавшее: «Виновные могут подвергнуться: аресту, лишению льгот, увольнению и исключению из университета и высылке из столицы». Студенты же сочли этот тон надменным и высокомерным, за два дня до юбилея объявление было сорвано и уничтожено, а на самом торжестве — аудитория освистала ректора, заставив его прервать свою речь и покинуть трибуну. После чего студенты стали расходиться, чтобы весело отметить праздник в городе и по домам.

И обнаружили, что Дворцовый мост, а также пешие переходы через лед Невы заблокированы полицией. Кто отдал такой приказ, доподлинно неизвестно — скорее всего, кто-то из полицейских чинов решил: толпа «нигилистов», и под окнами государя в Зимнем дворце, как бы не вышло чего! И никто не озаботился разъяснить студентам смысл происходящего, поговорить, успокоить — а лишь пришибеевское «не толпись, расходись по домам!»

Кто по эту сторону Невы жил, на Васильевском и Петроградке, те разошлись. Но большая группа студентов двинулась по набережной в сторону Николаевского моста. В сопровождении конных полицейских — «как бы чего не вышло». Это возмутило студентов, «нас конвоируют, словно арестантов», а кроме того, кто-то решил, что полиция хочет перекрыть еще и Николаевский мост. И в полицейских полетели даже не камни, а снежки — один из которых очень удачно расквасил нос командиру эскадрона. Который, обозлившись, крикнул: «Бей, нам из-за этой сволочи студентов ничего не будет!» (Эти слова для потомков в бумагах сохранились.) И конные жандармы врезались в толпу, топча конями, хлеща нагайками, рубя шашками плашмя (хорошо, стрелять не начали). Причем досталось не только студентам, но и случайным прохожим, из «приличной публики».

Назавтра возмущенные студенты объявляют забастовку, бойкотируя занятия. Ректор не придумал ничего лучше, как вызвать в университет полицию, обозлив и «демократически настроенных» преподавателей. Несколько десятков студентов арестовали, еще больше отчислили с «волчьим билетом» — опять же, не особенно разбирая конкретной вины во вчерашнем — кто был неугоден и просто под руку подвернулся. Скандал, однако, распространялся, студенты в Российской империи были в большинстве не из рабоче-крестьян, у многих были влиятельные родственники, друзья, просто знакомые. И тогда Николай Второй распорядился о расследовании — поставив главой комиссии военного министра Ванновского. «Виновен — в солдаты. Хотя бы они имели льготу по семейному положению, по образованию или не достигли призывного возраста. Армия и не таких исправляет». Так распорядился царь — по собственной дури, или с подачи генерала, история умалчивает. Кстати, служили тогда (в сухопутной армии, по закону от 1888 года) пять лет, а не три, как у нас сейчас [В СССР два года в армии и три года в ВМФ ввели в 1967 г.].

И полыхнуло уже по всей России. Забастовали уже и студенты Московского университета — ответ властей был такой же, как в Питере: аресты, отчисления, высылка. Студент Ливен облил себя керосином и сжег в одиночке Бутырской тюрьмы — родственники утверждали, из-за издевательств стражи, власти — что он был псих. Его похороны в Нижнем Новгороде (откуда он был родом) вылились в антиправительственную манифестацию. И прокатилось по всей Российской империи, от Петербурга до Одессы, от Варшавы до Томска (дошло бы до Владивостока, если б там университет был). В итоге все ж стихло, подавили, успокоили. Вот только ущерб авторитету царской власти был огромный — как внутри страны, так и за границей (уж как изощрялись европейские газеты, в особенности английские). А среди студентов, кому тогда искалечили жизнь, были например, Каляев, в 1905 году убивший великого князя Сергея Александровича, и Борис Савинков (эта персона в комментариях не нуждается), и еще немало ушедших в революцию, кому не повезло достичь такой известности. Наверное, эти двое все равно бы сорвались, бунтарь-террорист — это уже характер такой, но наверняка были многие, кто прежде о пути революционера и не помышлял, однако личная обида — это такой стимул!

Конечно, сейчас по всему СССР беспорядков не возникнет. Но сколько народу будет обозлено, считая себя пострадавшими без вины, и как они после станут относиться к советской власти? А лет через тридцать кто-нибудь об этих событиях свои «Черные камни» напишет — о борьбе молодежи со сталинской тиранией. И на кой черт тогда «инквизиция» нужна, чему нас в Академии учили? Это Валька просто мыслит: «где тут нанятые американским Госдепом, обнаружить, уничтожить», — а нам надо сделать так, чтобы сама идея, лозунги наших врагов стали тем, о чем приличные люди не говорят, или просто посмешищем. Вот тогда можно и на эшафот конкретных виновных — не героями они пойдут, а отбросами, неудачниками или шутами.

— Если это студенты, — говорит Аня, — заигрались по дури, а нам придется меры принимать, чтобы сохранить для СССР старинный университет и основную здоровую массу учащихся. Кого из паршивых овец придется изъять, явно или тайно (арест с приговором или несчастный случай), а кого достаточно просто опозорить или напугать, это на месте решим.

— Кандидатуры?

— А вы будто не знаете, Пантелеймон Кондратьевич? В Академии на нашем факультете, по списку двух курсов, шестьсот восемнадцать слушателей — развернулись бы больше, так преподавателей не хватает. Уровень подготовки оцениваю, по армейской мерке, от сержанта — это те, кто совсем с минимальным багажом туда пришли, как наши «смолянки», до капитана, командира строевой роты — это те, кто уже жизнью терты: фронтовики, следователи, погранцы, милиция. Через два года им уже можно самостоятельные поручения давать — а пока только на подхвате.

— А те, кто в Молотовске остался? Из твоей бывшей команды «стерв» и к ним примкнувших?

— Они там вполне на своем месте. И лучших уже в Академию вытянули, еще в прошлом году, когда увеличили набор. Так что, товарищ Пономаренко, опыт управленческой работы на высшем уровне только у меня. Приехать, разобраться, посмотреть.

— Про приговор от УПА забыла?

— Так бандерью хвост прижали, и Кук у нас. К тому же приговор вынесли Ольховской, ну а в Львов приедет совсем другое лицо. Если только от нас утечки не будет.

— Тебя в Одессе видели. И на пароходе.

— Так проверить, среди пассажиров «Нахимова» были ли из Львова и Черновиц. И вообще с Западной Украины.

— Сделаем. Еще что потребуется?

— Марь Степановне помочь — а то ведь не справится одна, с детьми. И моими, и Лючии. Есть у меня мысль одна, как легализоваться. Чтоб быть в центре событий, изнутри все видеть, а не взглядом заезжего ревизора. И не заподозрил бы никто. Ну, а товарища Федорова и предупредить можно.