— Нет, не так.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать.

— Кем вы собираетесь стать в двадцать три?

— Не знаю. Может, буду наукой заниматься.

— Вы, Владимир Сергеевич, мне нравитесь. Вы не начинаете эту волынку, что мечтаете стать офицером, как её прочие кавалеры. Вы слушаете и не острите. Анюта любит острить, а я не верю в тех, кто слишком много острит в юности. Я с давнего времени потерял с дочерью общий язык и не нашёл его с внуком.

— Бывает, — сказал Раевский. — Вы должны их понять…

Но старик, не слушая, сказал быстро:

— Я надеюсь, у вас это серьёзно?

— Да, у нас серьёзно.

— Я хотел бы вам верить.

— Вы можете мне верить.

— Мои дети не могли понять одной вещи: я ведь хотел им добра, счастья, чтобы жизнь сложилась нормально. Внешне всё хорошо, но у них всё не очень складно получалось. Семья расползлась по миру. Очевидно, вам это известно. Вот что я вам скажу, и, наверное, я другому таких вещей не говорил. Вы, как бы вам сказать, перед большой, долгой дорогой. Для каждого из нас наступает день, когда нужно задуматься, что-то решить важное. Как в сказке, где лежит камень-указатель. Наверное, вам приходили в голову такие мысли…

— Откуда вы знаете? — Раевскому отчего-то стало казаться, что ему показывают старое чёрно-белое кино и он, как герой этого немого фильма, попал на смотрины в чужой дом.

— Почему бы мне не знать, Владимир Сергеевич, знаю. Потому что вы только начинаете идти, а я уже отмахал порядочный кусок. Иногда мне везло больше, иногда меньше, иногда совсем не везло. Так вот, учтите, надеяться вы можете только на себя, никто вам не поможет, ни один человек, кроме того, с кем вы возьмётесь за руки. Да и то — гарантий никаких. Людям, в общем, наплевать друг на друга, как ни печально в этом признаться. Взять кое-кого, с кем я служил, с некоторыми мы вместе лежали под пулями, и тогда они были храбрее меня. Но из них ничего не вышло, потому что они упустили что-то важное, растерялись. Впрочем, все они мертвы — кто погиб в бою, кто умер так, в пенсионерском халате. Ах, ребята, ребята, как вы ещё наивны, как вы ещё мало знаете жизнь.

А в жизни есть простые и грубые вещи, такие, скажем, как учёба, институт, работа, а не магические фокусы. Я понимаю, вы, наверное, стыдитесь об этом говорить, для вас такое, так сказать, слишком прозаично. Но никуда не денешься, и с этим приходится считаться, поверьте уж мне.

— Так какую же дорогу вы нам предлагаете?

— Да ничего я вам не предлагаю. Это уж вы решайте, как говорится, сами. Сами решайте.

— Эй, — нетерпеливо крикнула Аня, — я ещё здесь!

— Вижу, Анюта, что ты ещё здесь. Будем считать, что инспекторскую проверку вы прошли. Вы побродите пока, а потом чаю попьём. Всё равно ехать обратно лучше в сумерках, по холодку.

* * *

И они вышли в сад. Участок был большой, и скоро Раевский потерял ориентировку. Дорожка из бетонных плиток вывела их к гаражу. Раевского восхитили бордюры вдоль дачных дорожек, аккуратно выкрашенные белой краской.

Гараж оказался открыт. Он заглянул внутрь.

В тёмной прохладе стоял древний «виллис».

Машина была вымыта и пахла бензином. Из непорядка было одно: откидное стекло треснуло, и трещина шла от аккуратной дырочки перед местом пассажира.

— Неужто на ходу? — с некоторым восторгом спросил Раевский.

— Архип Савельич ездит, но чаще им продукты из города привозят.

Но даже больше, чем антикварный автомобиль, Володю поразил сухой жар Аниной руки.

Они поцеловались в автомобильной прохладе.

А потом — ещё раз — на сиденье старинного автомобиля.

И почувствовали, что время остановилось.

* * *

Когда они вернулись на веранду, адъютант Архип Савельич уже заменил обеденные приборы на китайские чашки с иероглифами. Над столом поплыл аромат Востока. «Жасмин? Нет, не жасмин» — но спрашивать было лень.

— Кто такой был Оккам, ты помнишь, Анюта?

Аня пробормотала что-то про бритву, которой нужно отрезать ненужные объяснения.

— Какая же у тебя каша в голове. Уильям Оккам был знаменитым философом, а от него осталась фраза «Не умножай сущностей сверх необходимого». Он писал Людвигу Баварскому: «Я буду защищать тебя пером, а ты меня будешь защищать мечом».

Слова про меч старик произнёс с видимым удовольствием.

— Я вам тут припас одну штуку. Анюта её уже видела, а вам, Владимир Сергеевич, в диковину будет. Если она не предупредила.

Аня потупилась, и Раевский ощутил укол обиды.

— Много лет назад я впервые взял её в руки, ещё рядовым красноармейцем. Отдал по назначению, а потом забыл о ней. И спустя много лет, когда мы взяли Бреслау, Архип Савельич её нашёл. Ну, не он, конечно, а один лейтенант. Его потом на Зееловских высотах убили, но Архип Савельич с его цепкой памятью сразу понял, что это. Что на столе стоит не какой-то приёмник «Телефункен», а та самая вещь, что я держал в руках лет за двадцать до того. Не знал, молодой дурак, к чему. Нам один комбедовец выдавал её за детекторный приёмник. Потом немцы её взяли в Смоленске, и она долго плутала по разным рукам. Но вы поймите, молодые люди, что сейчас модно в каждом изобретении искать оккультный смысл и тайны Третьего рейха, а никаких тайн нет и не было. Миром правят не тайные общества, а явные организации — концерны и корпорации, церкви и правительства. Чудес нет, а есть прибавочная стоимость, промышленный потенциал и людские ресурсы. Ну и идеи, овладевшие массами.

Но главная тайна в том, что вы, Владимир Сергеевич, увидите воображаемый прибор. Я объяснял это наркому в сорок пятом, но он не поверил. Оттого и пошёл через десять лет в распыл, недоверчивый был.

Штука эта была такая же, какой я видел её впервые в двадцать третьем. Тогда её принимали за радиоприёмник. Теперь на ней только прибавилось царапин. Деревянный корпус, лампочка, эбонитовые барашки и генератор с ручкой, как в полевом телефоне. Красивый дубовый короб, как у шкатулки с драгоценностями. Нет внутри ящика ничего, поэтому-то он и остался у меня на даче как сувенир. Приезжали какие-то дураки, пытались снять о нём фильм, притворившись моими друзьями. Так наш добрый Архип Савельич показал им из-за забора мой наградной карабин. После чего они и бежали несолоно хлебавши.

Немцы использовали этот прибор для психологического воздействия на допросах. Знаете притчу о том, как один восточный мудрец искал вора? Мне рассказали, когда я воевал в Китае в тридцать седьмом: этот мудрец повесил в тёмной фанзе мёртвого петуха. Он сказал, что мёртвый петух закричит, когда его коснётся вор. Все чиновники должны были зайти в фанзу и коснуться мёртвого петуха. Петух, как вы можете догадаться, Владимир Сергеевич, висел молча. И не кукарекал, даже когда из фанзы вышел последний чиновник. И вот тогда мудрец велел чиновникам поднять руки. У всех они были в саже, и только у одного ладонь была чистая — потому что он побоялся тронуть измазанного сажей петуха. Так и работает прибор — как мёртвый петух, Владимир Сергеевич, как мёртвый петух. Нет в нём никакого волшебства, а только динамо, эбонит и полированная деревяшка. Но ради вашего визита мы займемся этим мракобесием.

* * *

Адъютант вынес откуда-то из глубины дома коробку в брезентовом чехле, внутри которого оказался деревянный ящик, действительно очень красивый.

К нему прилагались два наушника, похожих на таблетки на верёвочках.

— Садитесь сюда. Вы, Владимир Сергеевич, крутите ручку. Да, будете выглядеть идиотом, ну так ничего, привыкайте. Много раз будете выглядеть так, так жизнь устроена, а она у вас так начинается…

Старик указал на какую-то чёрную загогулину, и Володя вставил её в дырку сбоку, будто ручку стартера в старинный автомобиль, что стоял в сарае. Раевский видел такое же странное приспособление, только раз в десять больше, в старинном, ещё немом кино. После нескольких оборотов на панели затеплились две лампочки. После десяти они засияли ярко.

— А не страшно вам, Владимир Сергеевич? — вдруг спросил старик. — А то ведь узнаешь что-то такое, что всё потеряешь? Вот её, например?

Раевский быстро взглянул на Аню, она — на него, и они увидели, что глаза обоих налились вдруг страхом, как стоявшие перед ними чашки — чаем. Чай дрожал от вращения ручки, и страх плескался в такт этому движению. Раевскому почему-то это стало приятно, и он неожиданно сам для себя улыбнулся.

Тогда генерал велел правнучке взять один наушник, а Раевскому — другой.

Их пальцы коснулись, и между ними проскочила искра. «Нет, отчего же, — подумал Раевский, вспомнив школьную электростатическую машину. — Динамо вполне работает». Кажется, от него зажглась даже лампочка в старом абажуре над ними, и в этот момент началось волшебство.

В наушниках зашуршало, и он услышал голос. Они переплелись пальцами свободных рук, комната поплыла, будто раздвигаясь в бесконечность, не было уже ничего, кроме них самих.

Раевский почувствовал себя будто в планетарии. Там тоже с ним говорил вкрадчивый голос.

Но эффект был куда круче. Не звёздное небо было над ним, а сам он вдруг оказался выброшен в космос. Не было старого дачного дома, живущего своей скрипучей жизнью, не было ни стариков, населявших его, ни прошлых и будущих войн, где они, не ставшие ещё стариками, дрались насмерть с такими же, как они, юношами, не было огромного города рядом, и исчезли миллионы людей, которые хотели власти, денег, славы, бессмертия и множество глупых вещей.