Я стою и молча смотрю. Автобус отъезжает, к окнам липнут знакомые лица стариков-фермеров, грузной женщины в косынке и лица остальных пассажиров. Старикам любопытно, женщина вскрикивает от ужаса — рот ее приоткрыт, глаза широко распахнуты; водитель, поправляя кепку, успевает перекреститься. Собственно, ничего особенного не случилось — обычное зрелище для нашего мира. Но всё равно страшно.

Над тем местом, куда упал молодой солдатик, словно после взрыва разлетаются мертвые пчелы. Я произношу одними губами бесполезное теперь: «Живи…» Возвращаюсь к валуну, с которого сорвался парень. На самой вершине камня лежит завядшая махровая астра, подарок, что он хранил. «Наверняка дезертир, — со злостью говорю себе, чтоб хоть как-то успокоиться. — Заслужил…»

Мне становится стыдно за такие мысли, я подбираю цветок, сую в карман рубашки и вдруг понимаю, что забыл имя солдата. Мне кажется очень важным вспомнить его, но не получается.

Почти не глядя под ноги, назло самому себе, лишь бы отвлечься, бегу, перепрыгивая с камня на камень. Вперед, только вперед, без остановок, пока не свалюсь от усталости! Мне жутко и весело. Нет! Жутко весело! Я могу оступиться в любой момент, но верю в свою счастливую звезду. Я дойду, черт возьми!

— Это всего лишь игра, — сказал в тот день человек-тень, человек без лица, просто не-человек, забивший своей передачей все радиочастоты и телеканалы мира. Трансляция велась одновременно на шестидесяти языках. — Не ищите в ней смысла, только правила. Это не ваша игра — моя. Весь мир для вас — ловушка, любое возвышение — спасение. Вспомните детство, как вы носились друг за другом по комнате, условившись не касаться пола. Так вот — теперь это ваша жизнь.

Какой-то умник из западного полушария, потягивающий пиво из холодной запотевшей банки, сидя у телевизора, спросил:

— А как же океаны, моря и всё такое?

— Водная поверхность не под запретом, — произнесла тень. — Удивите меня, постройте подводные и надводные города-платформы. Знаете, существует теория, что люди произошли не от обезьян, а от существ, ведущих полуводный образ жизни. Может быть, пора вернуться к истокам?

Какой-то умник из восточного полушария, развалившийся на стареньком диванчике, горько усмехнулся:

— А как вы, друзья-товарищи, определите, где людям можно ходить, а где нельзя?

Тень сказала:

— Не мне надо будет определять, куда можно опустить ногу, а куда — нельзя. Это ваша задача.

Какой-то умник, цедивший кофе из красной кружки где-то в Арктике, а может, в Антарктиде, пробурчал, глядя в усеянный помехами экран:

— Чепуха…

— Это не чепуха, — возразила тень. — Это начнется. Сейчас.

Игра началась в тот же миг.

Погибли миллионы. Рассыпались в прах тысячи. Превратились в мертвых зверей сотни. Мир изменился мгновенно. А у детей появились новые игры — например смертельные классики.

О, это очень веселая игра! Девочки раскладывают на гладкой земле большие камни или кирпичи. Игрок, сняв ходули, должен перепрыгивать с кирпича на кирпич. Нужно побывать на каждом из них, а потом вернуться. Я видел, как одна девочка споткнулась и превратилась в миллион снежинок. Ее подружки смеялись, ловили снежинки. А снежинки таяли… Для детей это обычное зрелище. Главное, это случилось не с тобой — вот и всё. Страшно наблюдать, как гибнут люди, но еще страшнее видеть, как меняются моральные ценности, а они меняются — всегда, непрерывно, даже если ничего с миром не случается. И вот тебе двадцать пять, тридцать, тридцать с лишним, и в неполные сорок ты осознаешь, отчетливо и бесповоротно, что устарел; ты не понимаешь того, что пишут нынешние писатели, современная музыка кажется тебе вороньим карканьем, а то, как безразлично люди смотрят на тела погибших по телевизору, повергает тебя в шок…

А вот другая игра — «Светофор», в нее чаще играют мальчики: на асфальте раскидывают монетки, мелкие игрушки, вкладыши. Игрок одевается в балахон или подходящее тряпье, берет в руки мешок. «Я гаишный Дед Мороз, давайте мне ваши подарки!» — кричит он. По правилам у игрока есть два широких и плоских камня, на одном он стоит, а второй должен кинуть или подвинуть ближе к игрушкам, которые надо сложить в мешок. Игрок перешагивает на второй камень и, наклонившись, собирает подарки. Берет камень, на котором стоял перед этим, и перекладывает его дальше. Если всё в порядке, действие повторяется до тех пор, пока не собраны все игрушки. Побеждает самый быстрый.

Игра «Светофор» весьма опасна, в нее играют только отчаянные смельчаки. Однажды я увидел, как мальчишка отодвинул камень слишком далеко и остался стоять посреди двора, размазывая слезы по чумазой мордашке, боясь сделать шаг. Его друзья разбежались. Я взял на чердаке старую лестницу и, закрепив ее, спустил мальчугану из окна. Край лестницы уперся точно перед камнем, мальчонке оставалось только вскарабкаться наверх. Но его трясло, он никак не решался сделать шаг. Пришлось лезть за ним, брать на руки; лестница, готовая в любой момент развалиться, скрипела под ногами. Мальчишка судорожно хватался за мою шею. «Живи, — сказал я ему, — потому что жить — это зд?рово… Что бурчишь? Не зд?рово? О, сейчас я тебе докажу, что это не так. Ты знаешь, что такое жизнь, малыш? Жизнь — это ночные посиделки у камина в холодные вечера, это любимая книжка, которую ты читаешь с фонариком под одеялом, чтоб не заметила мама, жизнь — это твоя сестра, с которой ты можешь поделиться чем угодно, потому что она — твой настоящий друг…»

Я принес мальчишку на балкон; на мостиках, протянутых над двором и соединяющих все балконы в кольцо, уже зубоскалили его товарищи. Оказавшись в безопасности, постреленок тут же убежал.

Я провожу ночь на плоском округлом камне со сколотой верхушкой, он напоминает консервную банку. Лежу, засунув под голову рюкзак; затвердевший кусок сала, спрятанный в рюкзаке, больно упирается в затылок. Впрочем, я уже привык. Поворачиваюсь на бок и смотрю на убаюкивающие своим шелестом травинки. В траве копошится насекомая живность, им не страшна игра. Всё-таки удивительно, что она не действует на птиц, животных и насекомых. И еще одно: говорят, игра пришла в разные уголки Земли в разное время.

Какой-то умник, сопоставив эти факты, заявил, что причина феномена — в вере. Люди поверили человеку-тени, и мир изменился, стал таким, каким чужак описал его.

Умник изучал духовную литературу, советовался с представителями разных конфессий. Ему верили, он собрал вокруг себя многих, основал собственную школу. Его звали мессией. Настал час, когда он сказал: я готов. Утром, при большом скоплении народа он вышел на балкон второго этажа ратуши; вниз, к площади, простиравшейся под окном, вела раздвижная алюминиевая лестница. Умник поднял руки и патетично воскликнул: «Веруйте в меня!» Люди, высунувшиеся из окон соседних домов, кричали: «Веруем! Веруем!» А потом затянули заунывную песнь, и слова этой песни слились в сплошной гул; собаки вторили людям, лая в переулках. Умник схватился за перекладину и стал спускаться. На нем был нарядный костюм, свежая рубашка и идеально вычищенные туфли. В свете восходящего солнца казалось, что вокруг лысой головы сияет божественный ореол.

Мужчина ступил на землю и исчез без следа.

Всё утро я шагаю. Примерно в полдень дорога огибает неширокий ручей и бежит вдоль воды, мимо зарослей ивняка, в ажурной тени которого я спасаюсь от зноя. Редкие облачка растворяются в пронзительно синем небе. Отрезав ломоть хлеба, я доедаю остатки консервов и догрызаю сало; похудевший рюкзак уже не так оттягивает плечи. Трачу два часа на сон и иду дальше. Во второй половине дня на солнце набегают тучи, вдалеке гремит гром; шагать становится веселее. Часа через полтора я останавливаюсь у развилки. На восток ведет дорога из широких камней, стертых множеством ботинок — там, на востоке, расположен городок. Я вижу окраинные дома, бензоколонку, ратушу, несколько гаражей, большое здание — наверное, амбар; над крышами поднимаются хилые дымки. Пригревшимся на батарее котом урчит двигатель, брешут собаки. Приглядевшись, замечаю в парке среди деревьев стадо коз, а может, и овец, они щиплют травку или валяются в теньке. Наверное, овцы — для коров больно мелковаты. За стадом, сидя на толстой ветке, наблюдает пастушонок в плетенной из соломы шляпе — та ярко блестит на солнце. Такие шляпы называются… м-м… канотье? Забавное зрелище. Я достаю из рюкзака тетрадь, сточенный карандаш и, чтобы не забыть, делаю пометку. Пора раздобыть ручку, обвести последние записи: карандаш быстро стирается. А память… она часто подводит меня.

Прячу тетрадь в рюкзак и, подумав, сворачиваю на узкую дорогу, ведущую на север.

Дорога приводит в долину между холмами, где стоит большой двухэтажный дом красного кирпича. Через холмы к нему протянуты электрические провода, на крыше — спутниковая антенна, из чердачного окна выглядывает длинный телескоп. На лужайке перед домом, окруженным высоким кирпичным забором, пасутся меланхоличные коровы, изредка лениво бьют хвостом по бокам, отгоняя кружащих слепней. В сараях за забором блеет, хрюкает и повизгивает разновсякая скотина. На специальной площадке, приподнятой над землей, играют трое детей; верховодит у них чернявый рослый мальчуган лет одиннадцати. Возле калитки стоит молодой краснолицый мужчина в соломенной шляпе (всё же не канотье: у того узкие поля) и смотрит на меня. К ремню парня прикреплены довольно странные устройства; он напоминает сумасшедшего изобретателя из приключенческой книжки… э-э… Верна, да, кажется, писателя-француза звали именно так.

По камням я прыгаю к нему. Парень ныряет за калитку и возвращается с запасными ходулями.

— Гостевые, — улыбается он.

Это ставшие уже классическими ходули заводской сборки — не обычные шесты с набитыми приступками под ноги, в тех мигом свалишься, а устойчивые и широкие, напоминающие треножники. Производство наладили сразу после возникновения игры и постоянно улучшали конструкцию. В общем, надежное и добротное средство передвижения в нашем зыбком мире. Я проворно цепляю ходули на ноги — для ступней имеются специальные крепления — и становлюсь на землю, для устойчивости взмахнув руками. Парень протягивает раскрытую ладонь, от нее пахнет машинным маслом.

— Я — Алекс. — Румянец на щеках вспыхивает еще ярче. Про таких говорят — кровь с молоком. Я думаю: он не только «изобретатель», он похож на ковбоя, который живет на лоне природы, вкушает простую, здоровую пищу и лишь по выходным позволяет себе немного подебоширить в местном салуне. Крепкий, широкоплечий, с веселым прищуром карих глаз. Рубаха-парень.

— Влад, — представляюсь я.

— Откуда будешь?

— Оттуда.

— Ясно…

Мой собеседник жует травинку, меланхолично, как корова во дворе. Выплюнув, усмехается и произносит с напускным пафосом:

— Добро пожаловать в последний оплот землян, борющихся против игры!

Здесь множество комнат, часть из них завалена аппаратурой, компьютерами, книгами, стопками технических и научных журналов; на потолке, прибитые гвоздями, протянуты разноцветные провода. Со мной приветливо здороваются девушки и женщины, приглашают отужинать — с кухни веет чем-то вкусным, горячим. Я вежливо отказываюсь. «Да ладно, не стесняйся», — усмехается Алекс. В доме стоит вязкий, неподвластный гуляющему туда-сюда сквозняку запах пота, и сквозняк в отместку колышет развешанное на веревках белье: простыни, наволочки, семейные трусы и носки. Да-а, народу тут достаточно. Я улыбаюсь, мне заранее нравятся хозяева.

Мы приходим в «лабораторию», где над аппаратурой, подмигивающей цветными огоньками, трудится, что-то паяя, крепкий полнотелый мужчина с прической, похожей на гриву дикобраза. На ногах у него ходули. Услышав нас, он оборачивается и, стянув перчатки, вытирает ладони о ветошь. От него пахнет спиртом и канифолью, рукопожатие по-настоящему «мужское» — сильное и крепкое. Мы до боли сжимаем руки друг друга: давим и давим, никто не уступает — ни я, ни он. Мое лицо становится таким же красным, как у Алекса, и толстяк довольно хмыкает.

— Это Жоржи, — говорит Алекс, прекращая наш «поединок». — Он такой, да. Жоржи, скажи «привет»!

— Прив… — бурчит Жоржи и возвращается к своим приборам.

— Он не очень разговорчивый, — кивает «изобретатель». — Кстати, меня зовут Алекс, я — биолог. А наверху сидит Кори, программист. Как ты там, Кори?! — орет он в потолок.

— Что?! — доносится с чердака, и Алекс улыбается.

— Плохая слышимость, — поясняет он.

С потолка нам на головы сыплется штукатурка.

— А, черт!.. — Мы с Алексом отскакиваем в сторону. Жоржи, усмехаясь, отодвигается к окну, переступает ходулями. Тугой живот выпирает над брючным ремнем, с ремня на шнурках свисают кроссовки. Размер у них преогромный.

— Жоржи верит, что кроссовки ему еще пригодятся, что он еще побегает в них по полю, — смеется Алекс. — Ведь во что-то надо верить, правда? Кстати, меня зовут Алекс!

— Вы уже представлялись и не один раз, — разминая всё еще бледную руку, я отдираю друг от друга слипшиеся пальцы. — Я знаю, как вас зовут.

— Правда? Тогда давай на «ты», Влад. Не возражаешь?

— Никаких проблем, Алекс.

— Что?! — кричат сверху.

— Это я не тебе, Кори!

— Что?!

Штукатурка сыплется и сыплется. Алекс зовет меня в соседнюю комнату. Здесь стоят две кровати, стол, табуретки, в углу забитый книгами шкаф, к стене прислонены пузатые мешки. В тщательно вымытое окно светит закатное солнце, шелковые занавески развевает сквозняк. Мы садимся на кровать. Алекс вытаскивает из мешка сухофрукты: абрикосы и сливы. Я киваю, принимая угощение.

— А почему Жоржи не снимает ходули?

— Тренировка. Он немного неуклюж, а к ходулям надо привыкнуть, сам знаешь. Нам часто приходится выбираться наружу — вот он и тренируется, пока работает.

— Энергию откуда берете?

— Мэр Вышек — города, что на востоке, — одалживает. Раз в неделю ходим к нему, оборудование чиним, то-сё. Никто не в убытке.

— Вы правда собираетесь закончить игру?

Алекс кивает:

— Ага. Такая у нас мечта. Понимаешь, у нас есть идея, точнее, у всех нас есть идеи. Я, например, думаю, что игра — это проделки заскучавшего инопланетянина. Вот представь: в корабле что-то сломалось, чужак вышел на околоземную орбиту и долгие годы крутится вокруг планеты, наблюдая за нами. Ему жутко скучно. И вдруг — вуаля! — в голову приходит отличная мысль: он решает сделать так, чтоб жизнь на Земле превратилась в сплошную игру.

— Он изменил жизнь на всей планете, да еще столь необычным образом, но не может улететь? Странно.

Алекс пожимает плечами:

— Мало ли что. Может, его планета погибла, и он — единственный представитель своей расы. Вот и рыщет по Галактике, развлекается как может.

— Как-то оно… — произношу с сомнением.

— У Кори другая теория, — Алекс беззаботно болтает ногами, — он думает, что это проделки Бога.

— Бога?

— Ага, Бога. Ему стало скучно, и он создал игру.

— Бог?

— Что?! — кричит сверху Кори. На голову Жоржи, который работает в соседней комнате, сыплется штукатурка. Алекс морщится.

— Почему нет? Ты знаешь, как выглядит Бог? Нет? А кто знает? Никто не знает. А вот Кори думает, что Бог выглядит как человек-тень, что выступал по телевизору.

— Глупо.

— Почему?

— Не знаю. Лучше уж пусть будет инопланетянин.

— Хм…

— А что думает Жоржи?

Алекс кидает быстрый взгляд в глубь «лаборатории», Жоржи слышал вопрос — он ухмыляется.

— Жоржи не знает, кто это сделал. Но он считает, что чужак хотел помочь нам.

— Помочь?

— Что?! — кричит Кори.

— Да, помочь. Жоржи говорит, что мир нам наскучил, люди стали бедны на эмоции, а прогресс застопорился. Тот, кто создал игру, заставил людей сплотиться. Жоржи верит, что если человечество постигнет тайный смысл игры, если мы откроем, каким способом человек-тень начал ее, тогда у людей появится право на жизнь. Понимаешь?

— Нет.

— Что?! — кричит Кори.

— Ты вообще следил за ходом моей мысли?

— Ну почему не следил? Очень даже следил. Вот только мысль твоя, уж прости, неоригинальна.

Алекс ухмыляется:

— Каков наглец, а?! Нагрянул в гости, кто вообще таков — неизвестно, да еще хозяев критикует!

Я улыбаюсь:

— Прости.

— Да ладно. Лучше послушай, что у нас есть. Слушай, слушай — новых людей редко когда увидишь, в городе одни зануды, а поболтать иногда страсть как хочется. У нас довольно мощный телескоп, мы следим за небом — если моя теория верна, то есть шанс обнаружить корабль чужака. Мы берем пробы почвы, анализируем их, пытаемся понять, как работает зараза, которая убивает людей, каким образом превращает нас в бабочек и прочую дрянь. Еще хотим встретиться и поговорить по душам с кем-нибудь из целителей. Ты знаешь, кто такие целители? Когда-то обычные люди, они появились вместе с игрой… если точно — немного погодя, и что-то должны знать о ней, эти чертовы слуги чужака! Мы выведаем правду любым способом, если встретим их.

Я вздрагиваю и откладываю надкушенную курагу, невольно пробормотав:

— Я знаю, кто такие целители…

— Что?! — кричит невесть как услышавший меня с чердака Кори.

— Что?! — меняясь в лице, переспрашивает Алекс.

— То есть нет, — быстро сдаю на попятный, — не знаю. Просто видел… видел одного такого типа…

В самом начале игры какой-то умник предложил простое решение: надо забетонировать участок земли, отгородиться от неведомой угрозы и спокойно ходить по бетону. Опыт проводили в городке во Франции — залили бетоном площадку, выпустили туда преступников-смертников. И те остались живы. Люди ликовали: это была маленькая, но победа над чужаком. Площадку принялись расширять, но уже на вторые сутки зараза проникла и сюда; рабочие, которые там находились, погибли. Среди них был жених моей сестры. Бывший жених. Узнав о его гибели, Марийка, недолго думая, выбросилась из окна третьего этажа. Она упала на козырек обувного магазина и переломала руки и ноги.

Я примчался в больницу: Марийка лежала упакованная в гипс, на щеках блестели слезы. Я сидел рядом и гладил ей волосы.

— Живи… — Я плакал, как и она. Внутри ворочался жаркий ком: вскипал и опадал пеной, бурлил клокочущими пузырями. Я чувствовал, как кто-то чужой и далекий, вовсе не я, трогает сестру моими руками. А сам будто превратился в висящую на нитях марионетку, но даже не задумался, чт? понадобилось неведомому кукольнику: мы действовали заодно.

— Живи… умоляю тебя, живи…

Я уснул рядом с ее постелью. На следующий день Марийка была жива и здорова, а меня палками и камнями гнали из города. Я шел по центральной улице, придерживаясь за стены домов, хватался кровоточащими ладонями за уцелевшие витрины; под ходулями хрустело битое стекло. Мое тело превратилось в один сплошной синяк.

Марийка была среди тех, кто вел толпу… они преследовали меня, как дикого зверя.

— Целитель! — кричали люди. — Прислужник чужака!

Выбравшись из города, я заночевал на вершине песчаной насыпи. Здесь когда-то полным ходом шла стройка, потом ее забросили: остались груды песка, щебня, разбросанные тут и там куски арматуры. И открытый всем ветрам железобетонный каркас длинного, в виде буквы «U» здания с обвалившимися перекрытиями. Даже ржавый остов башенного крана, в сумерках напоминающий Эйфелеву башню. Я вертелся, стараясь улечься так, чтоб меньше болели ушибы. Боль уходила быстро — выплескивалась наружу рваными толчками и затихала. Было очень досадно сознавать, что я не такой как все; сердце ныло оттого, что больше не увижу сестру.