Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее нечто, похожее на симпатию. На снимке та была моложе и далеко не такая… стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа — друга-женщину точно, но, наоборот, только с ней у Нины возникло нечто вроде настоящей приязни.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до службы в милиции… тогда еще милиции. «Святые девяностые», сказал он. Муж говорил с жутковатой кривой усмешкой, без выражения — и она снова почувствовала смутный беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

Однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допивали третью бутылку, спорили и кричали, сидя на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную. С бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую водку, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку и танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, Леонард Коэн утробным шепотом попросил «Dance me…», и они, дурачась, прижались друг к другу. Затем Нина почувствовала, как рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был… странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся. Нижняя лопнула. Выступила капля крови.

Нина часто вспоминала тот вечер. Вернуться бы обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под медляк. И чтобы низкий хриплый голос Леонарда Коэна отдавался иголочками в животе. Dance me… to the end of time… Танцуй со мной… до конца времен…

Чтобы ничего этого не было.

«Я, наверное, сейчас совсем страшная, — подумала она. — Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу». В Пещере нет зеркал. «И хорошо, что светловолосая меня не увидит».

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

* * *

Записка от человека-«Белизны»:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек…

Она бросила взгляд на древнее ведро, полное ржавых открывашек, — и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше — словно не знала это письмо наизусть:

…еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два — здесь бывает холодно.

Заботливый, скотина. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина сворачивала и клала под голову. Иначе от кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий — прямо в мозг. Как болит голова. Как болит!

Как болит вообще все!

Пора сделать отметку. «Или…» Нина вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. «…Или я ее уже сделала?»

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она начала мысленно отматывать время назад, вспоминая свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Нина вздохнула.

Раньше ей казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров герой всегда делает зарубки. Отметины на стене, на дереве, на камне… на собственной руке. Неважно. Это было логично и просто — отмечать дни, которые ты провел в заточении. Как иначе ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, — «тюремное время» — тянется бесконечно и аморфно. Стоит ввести точку отсчета и методично отмечать прошедшие дни. Это порядок. Спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Пять черточек — равно пять дней, что я провел в вашей долбаной камере. И осознавая это, я проявляю свою свободу.

Я свободен внутри себя — даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок — неделя. Что может быть проще?!

На самом деле все оказалось сложнее.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, нацарапала черточку — день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену — черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — и уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память отсырела в Пещере — и крошилась, как старая размякшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Есть только разрушение. Энтропия. Погружение в хаос.

Да, слово «энтропия» она еще помнила. Нина бросила взгляд на стену. Еще одна черточка… или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам — мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает… вот идет назад к кровати… Вот садится — ноги колют тысячи булавок. Стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта зыбкость памяти, восприятия — то, что вчера еще казалось таким прочным, — заставляла ее чувствовать себя бессильной. «Шторы в доме больного разума всегда задернуты…» Кажется, так писал один из античных философов? «Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям». Действительно, зачем похищенной домохозяйке филологический?

Стоп. Она с нарастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

«Разве у древних греков были шторы?» Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу.

Даже в такой мелочи она не может доверять себе. Все нужно проверять.

Она наконец сообразила. Рокот, что она приняла за гул в больной голове, давящий, раздражающий, беспокойный… Это не голова. Это мотор. Двигатель машины на ули… Боже! Она вскочила.

Синюшная нотка в запахе с улицы, которую она уловила раньше, но решила, что ей показалось. Бензиновый выхлоп!

Она бросилась к двери Пещеры. С разгона ударилась в нее, как птица, пытающаяся вырваться на свободу и раз за разом бьющаяся об оконное стекло. Дверь осталась неподвижной — как и много раз до этого. Нина догадывалась, что человек-«Белизна» подпер ее чем-то снаружи.

Она прижалась глазом к крошечной щели. И — увидела. Среди огромных деревьев, среди берез и сосен мелькнуло желтое пятно. Исчезло — и опять показалось вдали. Древние «жигули» советских времен. Где-то там проходит дорога — метров сто, сто пятьдесят? Не так далеко. Невероятно близко! «Они могут меня услышать». Если ветер дует в нужную сторону…

Она закричала.

Она кричала, пока не сорвала голос. Царапала дверь ногтями, рычала, кричала, умоляла, просила, угрожала, билась в дверь всем телом. Вопила, как безумное привидение.

Но все было бесполезно.

«Жигуленок» исчез из поля зрения. Повернул по невидимой дороге и скрылся за стволами деревьев. Несколько секунд Нина еще слышала рокот его двигателя, затем исчез и он.

Нина села на ледяной пол, посмотрела на свои окровавленные пальцы и завыла.