Но его еще промучили минуты две. Вдруг дверь отворилась, и, скользя, влетел адвокат.

Он был взлохмачен, потен. Он теребил левую манжету, и глаза у него кружились.

— Запонку потерял, — воскликнул он, быстро, как пес, дыша. — Задел обо что… должно быть… когда с милой Эммочкой… шалунья всегда… за фалды… всякий раз как зайду… я, главное, слышал, как что-то… но не обратил… смотрите, цепочка, очевидно… очень дорожил… ну, ничего не поделаешь… может быть, еще… я обещал всем сторожам… а досадно…

— Глупая, сонная ошибка, — тихо сказал Цинциннат. — Я превратно истолковал суету. Это вредно для сердца.

— Да нет, спасибо, пустяки, — рассеянно пробормотал адвокат. При этом он глазами так и рыскал по углам камеры. Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был огорчен потерей вещицы.

Цинциннат с легким стоном лег обратно в постель. Тот сел у него в ногах.

— Я к вам шел, — сказал адвокат, — такой бодрый, веселый… Но теперь меня расстроил этот пустяк, — ибо, в конце концов, это же пустяк, согласитесь, — есть вещи поважнее. Ну, как вы себя чувствуете?

— Склонным к откровенной беседе, — прикрыв глаза, отвечал Цинциннат. — Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории — хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам. Из всех призраков, окружающих меня, вы, Роман Виссарионович, самый, кажется, убогий, но с другой стороны, — по вашему логическому положению в нашем выдуманном быту, — вы являетесь в некотором роде советником, заступником…

— К вашим услугам, — сказал адвокат, радуясь, что Цинциннат наконец разговорился.

— Вот я и хочу вас спросить: на чем основан отказ сообщить мне точный день казни? Погодите, я еще не кончил. Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается на то, что — Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого зависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добиться толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц…

Адвокат, который только что порывался говорить, теперь почему-то молчал. Его крашеное лицо с синими бровями и длинной заячьей губой не выражало особого движения мысли.

— Оставьте манжету, — сказал Цинциннат, — и попробуйте сосредоточиться.

Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела и сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом:

— Вот за этот тон…

— Меня и казнят, — сказал Цинциннат, — знаю. Дальше!

— Давайте переменим разговор, умоляю вас, — воскликнул Роман Виссарионович. — Почему вы не можете остаться хоть теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше моих сил. Я к вам зашел, просто чтобы спросить вас, нет ли у вас каких-либо законных желаний… например, — тут у него лицо оживилось, — вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи, произнесенные на суде? В случае такового желания вы обязаны в кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба с вами сейчас вместе и составили бы, — с подробно мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей требуется вам и для какой цели. У меня есть как раз свободный часок, давайте, ах, давайте этим займемся, прошу вас! Я даже специальный конверт заготовил.

— Курьеза ради… — проговорил Цинциннат, — но прежде… Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?

— Специальный конверт, — повторил адвокат, соблазняя.

— Хорошо, дайте сюда, — сказал Цинциннат и разорвал толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.

— Это вы напрасно, — едва не плача, вскричал адвокат. — Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали. Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!

Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено, разъято.

— Вот вы всегда так, — подвывал адвокат, держа себя за виски и шагая по камере. — Может, спасение ваше было в ваших же руках, а вы его… Ужасно! Ну что мне с вами делать? Теперь пиши пропало… А я-то — такой довольный… Так подготовлял вас…

— Можно? — растянутым в ширину голосом спросил директор, приоткрыв дверь. — Я вам не помешаю?

— Просим, Родриг Иванович, просим, — сказал адвокат, — просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас весело…

— Ну, а как нонче наш симпатичный смертник, — пошутил элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната. — Все хорошо? Ничего не болит? Все болтаете с нашим неутомимым Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман Виссарионович… могу вас порадовать, — озорница моя только что нашла на лестнице вашу запонку. La voici [Вот она (фр.).]. Это ведь французское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов я обычно не делаю, но должен сказать…

Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестную штучку, обсуждают ее историю, ценность, удивляются. Цинциннат воспользовался этим, чтобы достать из-под койки — и с тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками —

— Да, большой вкус, большой вкус, — повторял директор, возвращаясь из угла под руку с адвокатом. — Вы, значит, здоровы, молодой человек, — бессмысленно обратился он к Цинциннату, влезавшему обратно в постель. — Но капризничать все-таки не следует. Публика — и все мы, как представители публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовы пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества. На днях в одной из наших литерных камер поселится новый арестант. Познакомитесь, это вас развлечет.

— На днях? — переспросил Цинциннат. — Значит, дней-то будет еще несколько?

— Нет, каков, — засмеялся директор, — все ему нужно знать. А, Роман Виссарионович?

— Ох, друг мой, и не говорите, — вздохнул адвокат.

— Да-с, — продолжал тот, потряхивая ключами, — вы должны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев, глум. Я им вечор слив этих, значит, нес, — так что же вы думаете? — не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то, вишь, нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?

— Так, Родион, так, — подтвердил адвокат с невольной улыбкой.

Родион погладил бороду и продолжал:

— Оченно жалко стало их мне, — вхожу, гляжу, — на столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять же облачка, — благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дитё малое, со стола-то, — а сам реву, — вот истинное слово — реву… Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.

— Повести его, что ли, наверх? — нерешительно предложил адвокат.

— Это, что же, можно, — протянул Родион со степенным добродушием, — это всегда можно.

— Облачитесь в халат, — произнес Роман Виссарионович.

Цинциннат сказал:

— Я покоряюсь вам, — призраки, оборотни, пародии. Я покоряюсь вам. Но все-таки я требую, — вы слышите, требую (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), — чтобы мне сказали, сколько мне осталось жить… и дадут ли мне свидание с женой.

— Вероятно, дадут, — ответил Роман Виссарионович, переглянувшись с Родионом. — Вы только не говорите так много. Ну-с, пошли.

— Пожалуйте, — сказал Родион и толкнул плечом отпертую дверь.

Все трое вышли: впереди — Родион, колченогий, в старых выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним — адвокат, во фраке, с нечистою тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы халата.

У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружески отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями сумрака. Шли, шли, — за излукой излука, — и несколько раз проходили мимо одного и того же узора сырости на стене, похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась пыльная лампочка, вверху или сбоку. Стучалось, впрочем, что она была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора, Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, — дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, — играла в мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась, четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую прядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион, проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее по светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, который испуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора, все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегка всплескивая блестящим красно-синим мячом.

Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где, над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка. Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались вверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменился порядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустив вперед сперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнул шествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которой совпадало медленное светление тумана, в котором она росла, подниматься было нелегко, а поднимались так долго, что Цинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчитал до трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздух исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная все с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густой ветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительно зазвучали крики ласточек.