— Получилось? — изумленно повторил Бутлеров. — Я не ослышался? Позвольте, но мне казалось, что ваша первейшая обязанность заключается как раз в том, чтобы при первой же возможности хватать подобных субъектов?

— Сам по себе этот человек не особо важен, — снисходительно пояснил жандарм. — Для нас гораздо интереснее… и важнее проследить его связи: с кем он захочет вступить в контакт на берегу… да и на корабле тоже.

— Надеюсь, вы не ждете, что эту работу смогут выполнить офицеры флота? — осведомился лейтенант. — Не отрицаю нужности дела… однако в Морском корпусе нам преподавали навигацию и баллистику, а не филерское ремесло.

— На этот счет не извольте беспокоиться, — жандарм неожиданно заулыбался так, словно Бутлеров только что сообщил ему нечто чрезвычайно приятное. — Мы уже предприняли все потребные шаги. Вместе с указанным бутовщиком на ваш корабль также будет внедрен и наш человек. Опытный сотрудник, вполне компетентный как в своих прямых обязанностях, так и в ваших навигациях, — последнее слово поручик обозначил насмешливым оттенком. — Все, что потребуется от вас, — не обращать особо пристального внимания на, скажем так, странности в их поведении.

— Их?

— Разумеется, их. Спугнуть товарища эсера преждевременно — совершенно не в наших интересах.

— И до каких же пределов прикажете игнорировать эти самые «странности»? — раздраженно спросил Бутлеров. — Если ему, к примеру, вздумается прямо среди бела посреди палубы свою агитацию вести — тоже делать вид, будто ничего не происходит?

— До разумных, — спокойно произнес поручик. — Ибо уверен, что до подобного «примера» дело не дойдет. Наоборот, вышеупомянутый субъект будет стараться вести себя тише воды ниже травы. Они, господин лейтенант, в массе своей далеко не дураки… к сожалению. А не то работать нам было бы не в пример легче.

— Ну, допустим… — Бутлеров, не зная, что бы еще сказать, встал, прошелся по каюте, остановился перед портретом государя. — Что-нибудь еще? Этот ваш сотрудник… он будет действовать под видом кого?

— Минного унтер-офицера. Не волнуйтесь, — хмыкнул поручик, — терпеть общество жандарма на ваших собраниях вам не придется. Вас ведь именно этот аспект беспокоил? — Бутлеров промолчал. — Что ж… если других вопросов у вас нет — честь имею!

Два месяца спустя

Ветер нес клочья облаков над самыми верхушками волн. Зеленоватая пена мешалась с сизой мглой, темные тучи мчались низко, едва не касаясь верхушек мачт. Тяжелая, стеклянная вода вздымалась горными хребтами, горы сталкивались, рушились, разлетались студеными брызгами.

— Замечательная погода, не правда ли?! — Перекричать гул ветра Дмитрию Мушкетову удавалось с трудом. Грохотали океанские валы, звенели натянутые снасти, весь корпус «Манджура» скрипел и жаловался, подминая под себя неподатливые волны.

— Дмитрий, вы с ума сошли! — убежденно отозвался его старший товарищ.

За свою жизнь Владимир Афанасьевич Обручев обошел половину Азии. Он пересек пустыню Каракум, он бывал на Алтае, в Джунгарии и Монголии, он изучал лессы в Китае и переплывал Байкал. Но весь этот опыт никак не мог подготовить его к морскому путешествию на шестидесятиметровой канонерке через предзимнее Берингово море.

До этого плавания он думал, что не подвержен морской болезни.

— Этот шторм меня доконает! — крикнул он, чувствуя, как ветер срывает звуки прямо с языка и уносит куда-то в бесконечный невидимый простор. Там они, наверное, падают в воду, глохнут и уходят на дно, чтобы лечь окаменелостями в твердеющий донный ил.

— Какой шторм? — непритворно изумился Мушкетов. — Это еще не шторм! Просто свежий ветер! Если заштормит, на палубу вовсе невозможно будет выйти!

Геолог стер с лица очередную порцию брызг. Кроме лица и кистей рук, тело ученого полностью прикрывала от влаги зюйдвестка, а от холода — толстый вязаный свитер под нею. И все равно Обручева знобило. Палубу качнуло особенно сильно, и желудок в очередной раз бессильно попытался выкарабкаться наружу через глотку.

— Не могу разделить ваш энтузиазм!

Мушкетов пожал плечами:

— Ветер надувает паруса! Делаем четыре узла! Без траты угля! Не быстро! Зато надежно!

— Мы еще не пересекли Разлом? — крикнул в ответ Обручев.

— Пока нет! Но уже скоро! Граница проходит восточнее острова Чугинадак! Из группы Четырехсопочных! Мы едва миновали острова Андрианова! Завтра можно ожидать!

— Смотрите! — перебил ассистента геолог. — Вода меняет цвет!

Впереди, слева по курсу, плотную толщу воды заволакивала тускло-зеленая муть — цвета гниющей ряски. Граница между прозрачной толщей холодных северных вод и странным течением была на диво отчетлива.

— Какое-то течение, — предположил Мушкетов. — Возможно, из-за Разлома? Узор течений должен был измениться, как и направление ветров. Вы обратили внимание, что восточный ветер несет непривычное для зимы тепло?

— Возможно, с этими течениями к нам попадают и существа, наподобие владивостокского ящера, — мрачно предположил Обручев.

До сих пор экспедиция не столкнулась ни с одним морским чудовищем. Больше того, всякие слухи об их появлении оказывались, как и сообщения о смерти некоего американского фельетониста, сильно преувеличенными.

— В доисторических ящеров я поверю, когда увижу их, — легкомысленно отмахнулся Мушкетов. — Глядите, Владимир Афанасьевич, — чайка! Что ей тут делать? До ближайшей земли миль сорок.

— Должно быть, унесло штормом, — рассудительно заметил геолог. — Смотрите, как тяжело она летит. Видимо, устала.

Несчастную птицу так мотало на ветру, что в полете она больше напоминала захмелевшего бражника. Заметив в бушующих волнах спасительный островок палубы, чайка направилась к нему, едва не распласталась о надутые паруса, чудом не запуталась в снастях и в конце концов шлепнулась на доски бака шагах в десяти от двоих ученых.

— Какая странная чайка… — проговорил ассистент, приглядываясь. — Смотрите, Владимир Афанасьевич, что за любопытная расцветка: сизая, с черными полосами по краю крыла. Как думаете, — предложил он, взявшись за застежки зюйдвестки, — если мы ее поймаем, профессор Никольский выйдет из меланхолии?

Птица смерила его презрительным взглядом.

— Дима, — произнес Обручев не своим голосом, — это не птица.

— Что? — переспросил Мушкетов.

Существо на палубе запрокинуло голову и издало протяжный, скрипучий вопль. В клюве его — нет, в пасти! — блеснули мелкие острые зубы.

Острый запах формалина перебивал даже тошнотворную вонь полупереваренной рыбы.

— Великолепно, — повторил зоолог в восьмой раз. — Ве-ли-ко-леп-но!

Он поднял пинцетом багряно-черный ошметок, обнажив хрупкую белую кость.

— Я начинаю думать, что наш молодой товарищ своей оплошностью оказал нам большую услугу, — проговорил он, вглядываясь в полураспотрошенную тушку. — Едва ли я мог бы заставить себя вскрыть это существо, будь оно живо.

Мушкетов зарделся, точно девица. В попытках усмирить тварь, рвавшуюся на свободу из-под наброшенной зюйдвестки, юноша нечаянно свернул ей шею, после чего неведомое создание угодило прямиком к Никольскому на препарационный стол, обустроенный наскоро в отгороженном углу кают-компании.

— С другой стороны, — продолжал зоолог, аккуратно поддевая сухожилие, — представив коллегам одни только анатомические препараты, мы рискуем оказаться в положении капитана Хантера, который первым доставил в Европу шкурку утконоса — его подняли на смех как обманщика. Если бы я не видел это создание… ну… почти живым, — Мушкетов покраснел еще сильнее, — то сам бы не поверил.

— Да, — пробормотал Обручев, — зубастая чайка — это почти так же нелепо, как выдра с клювом.

— Если бы только зубастая! — Никольский опустил очередную косточку в кювету с формалином. — Это можно было бы списать на врожденное уродство. Но ваша добыча значительно отличается по внутреннему строению от всех известных птиц и в то же время несет значительное сходство с обычными водоплавающими. Я бы сказал, что она собрана из частей различных животных, если бы своими глазами не видел, что это не так.

— Как и утконос, — внезапно подал голос Мушкетов.

Никольский поднял голову.

— Да. Как утконос… — повторил он задумчиво. — Продвинутые черты, смешанные с архаичными. Смотрите, развитый киль, мощные летательные мышцы — и рядом совершенно крокодильи зубы: настоящие, укорененные в челюсти. Строение скелета птичье, а форма позвонков скорее рептильная, двояковогнутая… Владимир Афанасьевич, куда вы?

— Одну минуту. — Обручев пробежался пальцем по корешкам книг, загромоздивших полку. «Манджур» строился не как исследовательское судно, и места для библиотеки на нем тоже не было. Книги приходилось хранить в каютах или в той же кают-компании. — Да, вот. Смотрите.

Он раскрыл толстый том на нужной странице.

— Она?

Никольский впился взглядом в гравюру.

— Очень похоже, — признал он. — Конечно, размер не совпадает — наш экземпляр больше. Но в целом сходство просто поразительное.

— Ихтиорнис диспар, — прочитал Мушкетов, заглядывая старшим коллегам через плечо. — Я свернул шею живому ископаемому.

— Сначала морские ящеры. Теперь вот это. — Обручев потер виски, будто пытаясь избавиться от головной боли. — Жюльверновщина какая-то.

— У Жюль Верна, сколько помню, за допотопными тварями пришлось забраться в самые недра Земли, — поправил юноша. — А перед нами, кажется, Земля сама вывернулась наизнанку.

— Я уже боюсь вскрывать этой твари зоб, — пожаловался Никольский. — Мало ли что там окажется неправдоподобного.

Он покрепче стиснул скальпель и решительно сделал надрез. Черная, адски смердящая жижа брызнула в кювету.

— Слава богу, панцирей аммонитов тут нет, — сообщил зоолог с напускной веселостью. — Я уже ожидал…

Он замялся, вороша комковатую жижу пинцетом. При каждом движении по ноздрям ударяла очередная волна невыносимой вони.

— Интересно… — пробормотал он. — Нет рыбьих скелетов. Вообще. Только клювы кальмаров и какие-то пластинки наподобие гладиусов. Почему?

— Возможно, там, где она питалась, — предположил Обручев, — рыбы не было. Только головоногие. Вроде аммонитов.

Воцарилось неловкое молчание.

Чем ближе становилась незримая линия Разлома, тем тяжелей давалась «Манджуру» каждая миля. Казалось, будто стихии сговорились между собою, чтобы не позволить кораблю пересечь роковую черту. Море будто взбесилось: местами сильнейшее течение подхватывало канонерку, так что паровая машина едва справлялась с напором мальштрема, а то вдруг дыбилось островерхими, колючими волнами, заставляя «Манджур» подпрыгивать и дрожать, словно норовистый конь, или могучие валы начинали идти по нему стройными шеренгами, вскидывая корабль к небесам, под самые облака. Вода меняла цвет: океан пронизывали мутные струи, насыщенные чем-то наподобие мелкой ряски. Зато ветер оставался неизменен: он дул с северо-запада, все сильней и сильней, волоча на себе тяжелые низкие тучи. На протяжении нескольких ночных часов ливень хлестал такой, что казалось, будто канонерка пошла на дно и теперь идет малым ходом через Нептуново царство. Потом дождь унялся, зато началась зловещая зимняя гроза. И снова — дождь.

Оценить, где находится корабль, невозможно было даже приблизительно. Отданный во власть течений и бурь, он шел наугад сквозь шальное месиво воды и воздуха. Капитан, погруженный в некие эзотерические вычисления (от которых отстранил даже штурманского офицера), делал вид, будто имеет некоторое понятие о том, где находится канонерка, но остальные офицеры относились к его выкладкам с сомнением. И даже если бы кто-то и мог выдержать на палубе больше нескольких минут, то различить в темноте, сквозь пелену дождя, действительно ли на горизонте проплывают последние из Четырехсопочных островов, он не смог бы.

Буря не утихала на протяжении двух суток, наполненных для большинства находившихся на борту необыкновенными мучениями. Морская болезнь косила даже самых стойких. Коридоры «Манджура» пропитал запах рвоты.

К исходу третьей ночи Обручев окончательно убедился, что не может спать при таком волнении. Попытки лечь вызывали приступ морской болезни. Попытки заснуть сидя грозили серьезными ушибами — несколько матросов уже пострадали от качки. Он пытался читать при тусклом свете электрической лампы и раздумывал, не попросить ли на камбузе еще кофе, которым единственно спасался. Остальным членам научной группы тоже не спалось, за исключением единственно приват-доцента Комарова, которому даже трубы иерихонские не помешали бы вкусить заслуженный отдых. Младший Мушкетов тоже читал, Никольский пытался вести заметки, но не мог разобрать собственный почерк.

— Вам не кажется, Владимир Афанасьевич, что качка немного стихла? — спросил юноша, поднимая голову.

Обручев заметил, что глаза у него тоже красны от недосыпа.

— Возможно. — Он прислушался к собственным ощущениям. — Даже скорее всего. Не знаю, правда, что это может означать…

Дверь в кают-компанию распахнулась.

— Вот вы где, господа? — Капитан обвел ученых взглядом, будто подозревая в чем-то дурном. — Предлагаю подняться на палубу, пока тучи вновь не сомкнулись. Полагаю, что вам следует это увидеть. Всем. — С этими словами он повернулся и вышел.

Обручев оказался на палубе третьим, уступив в поспешности только своему молодому помощнику.

Ветер продолжал дуть, пробирая до костей, однако облака разошлись. На севере громоздились непроглядной стеной тучи, но южный горизонт прояснился. В небе сияли звезды, огромные, яркие и совершенно незнакомые.

Привычных созвездий не было и следа. Горела в вышине нестерпимым огнем кроваво-алая звезда, огромная, как Сириус. А над самой водой плыло в звездной толще немыслимое облако жемчужно-голубого света, пронизанное тонкими, призрачными волокнами.

— Но… что это? — прошептал Никольский, и Обручев с удивлением отметил, что слышит его — буря уже не уносила голоса прочь, снимая с губ.

— Знак свыше, — отозвался Колчак таким тоном, что в темноте геолог не мог понять, шутит ли. — Мы благополучно преодолели Разлом.

* * *

На протяжении следующих двух суток погода хотя и менялась, но не к лучшему. Бури налетали неожиданно и так же внезапно утихали; становилось все теплей, но это было единственное, что могло утешить путешественников, вынужденных скрываться в тесных каютах и опостылевшей кают-компании от ветра и проливных дождей.

Капитан мрачнел на глазах: из-за шквальных ветров, не позволявших положиться на паруса, машину все время приходилось держать под парами. Уже ясно было, что преодолевать невидимую границу в обратную сторону будет столь же непросто, и следовало оставить достаточный запас топлива в угольных ямах, чтобы вернуться, а это существенно снижало запас хода, и без того невеликий. С каждым часом риск повернуть назад, так и не обнаружив земли в бескрайнем, зеленоватом и мутном океане нового мира, все возрастал.

Однако на третий день ветер хотя и не утих, но выровнялся и поменял направление — теперь он дул почти точно с востока, так что «Манджур», потушив котлы, шел бейдевинд на юго-восток. Небо немного прояснилось, высокие тучи расчертили бледно-голубой свод полосами, точно зебру. Правда, радость участников экспедиции несколько умерялась тем фактом, что искровая станция беспроволочного телеграфа, с такими трудами установленная в последний момент на канонерку, категорически отказалась работать. Если до того она еще улавливала какие-то сигналы из Владивостока, то спустя три дня после пересечения границы Разлома связь прервалась.

А в третьем часу пополудни на горизонте показалась земля.

На палубе столпились все, кому позволяли обязанности, — то есть, помимо ученых, до единого все офицеры и матросы, свободные от вахты. Паруса спустили, «Манджур» снова шел под паром, самым малым ходом, чтобы не напороться на рифы. Уже видно было, что перед мореплавателями не берег материка, а вулканический остров, причем небольшой, разбитый мелкими протоками на три неравные части. Южный берег круто обрывался в море, северный — сходил в волны полого, образуя широкие пляжи, покрытые черной галькой.

— Чего-то не хватает, — пробормотал Обручев, вглядываясь в безрадостную картину.

— Котиков, — отозвался его ассистент. — Остров на диво похож на курильские или камчатские скалы… но берег совершенно пуст. Только птицы… то есть не птицы…

Стаи ихтиорнисов кружили над волнами. По временам то одна, то другая ящероптица, сложив крылья, бросалась в воду, чтобы вскоре вынырнуть с добычей. Отличить их от чаек на таком расстоянии можно было только по расцветке — даже орали они так же громко и скверно.

— Давайте уж будем называть их птицами, — предложил Никольский. — Хотя это и неправильно. Вы правы, берег кажется пустым.

— Неужели в здешних водах так мало животных? — предположил Мушкетов.

Словно противореча ему, у борта мелькнуло что-то смутно различимое в непрозрачной воде. Плеснула волна, и над пенными барашками пронеслись стайкой стреловидные тени.

— Летучие рыбы? — удивился непростительно молодой, на взгляд Обручева, лейтенант, пристроившийся у релинга рядом с ученым.

— Ну какие же это рыбы? — усмехнулся Никольский. — Это какие-то головоногие… вроде кальмаров… Так вот, что касается берега, мне кажется, что обилие жизни в здешних водах никак не связано с жизнью на берегу. Котиков и других ластоногих привязывает к лежбищам необходимость выкармливать бельков. Если хозяева здешних морей — ящеры, у них такой необходимости нет, как нет ее у наших морских черепах. Как полагаете, — обратился он к лейтенанту, — мы будем высаживаться?

— Непременно, — уверенно ответил тот. — Хотя бы для того, чтобы поднять флаг.

…Днище шлюпки заскребло о камни. Обручев полагал, что капитан спрыгнет в мелкую воду первым, но Колчак дождался, покуда четверо матросов выволокли шлюпку на берег, и только тогда, не подмочив достоинства, ступил на каменистую почву острова.

— Как полагаете, Александр Михайлович, удастся ли нам подняться на вон ту вершину? — поинтересовался капитан без лишних сантиментов. — Установить там флаг было бы символично.

— Я бы не советовал, — вполголоса заметил Никольский. — Загадят.

Колчак смерил взглядом гряду уступов, которыми сходила в море указанная вершина. Черного камня видно не было под сизыми перьями и белыми потеками гуано.

— Да, — с неохотой признал капитан. — Пожалуй, вы правы. Что ж, тогда ограничимся пирамидой из камней на берегу. Вон тот приступок подойдет — достаточно высоко над линией прибоя.

Покуда матросы таскали булыжник, геолог прошелся вдоль берега, стараясь не отходить от шлюпки слишком далеко, и даже собрал немного образцов, совершенно не отличавшихся от вулканических пород Старого Света. Никольский, с другой стороны, пребывал в совершенном ошеломлении. Он бродил в полосе прибоя, не разгибаясь, и собирал в мешок для образцов все, что выносили волны. Поначалу зоолог пытался как-то сортировать находки, но вскоре бросил эту затею и валил все вместе, невразумительно бормоча что-то себе под нос. Обручев мог понять его состояние: большая часть раковин должна была по справедливости проходить по его ведомству. Среди гниющих водорослей и комков морской ряски валялись дохлые аммониты.