Стоявший позади капитан-лейтенанта матрос шумно выдохнул и попятился назад, бросая дикие взгляды то за борт, то на палубный настил.

— Думаете, чертовы «колбасники» установили в погребах адские машины? — недоверчиво уточнил Кармонди. — Но к чему такие сложности? Они могли взорвать его сразу же, как только сошли на берег.

— Могли, — задумчиво кивнул капитан-лейтенант. — Но проблема в том, что им, как и нам, этот корабль тоже нужен целым. И, похоже, герр Нергер нанял себе отличного сторожа.

— А если мы попытаемся взломать погреб? Что скажете, мех?

— Я — не возьмусь! — твердо сказал Китон. — Возможно, минер или хотя бы артиллерист… но по мне, так лучше сыграть в русскую рулетку. У них было довольно времени, чтобы соорудить бог знает какие ловушки. Удар кувалды может заставить сработать ударный взрыватель, попытка сунуть в замок стальную отмычку — замкнуть цепь электрического… и уж точно я бы не рискнул соваться в крюйт-камеру с газорезкой.

— И что вы нам предлагаете? — раздраженно бросил Кармонди. — Сидеть и ждать, пока у немецкого будильника не кончится завод? А после полюбоваться, как наш «обратный билет» превращается в китайский фейерверк?

— Я ничего не предлагаю… — окрысился механик.

— Вот именно — ничего конструктивного.

— …Конструктивное закончилось в тот момент, когда вы с Крэдоком устроили эту идиотскую атаку! — вспылил Китон. — А теперь еще и… мало вам этого?! — почти крикнул он, тыча рукой в тела на палубе.

— Ни слова больше! — оборвал его Харлоу. — И вы тоже, майор! — добавил он, видя, что побагровевший Кармонди начинает открывать рот. — Довольно!

Китон и майор замолкли, но по-прежнему буравили друг друга взглядами, пока капитан-лейтенант не встал между ними.

— Хватит, я сказал! Если начнем тратить силы еще и на взаимную грызню, нам точно конец! Я достаточно понятно выражаюсь?! — рявкнул он, глядя в лицо Китона.

— Да, сэр, — механик, словно устыдившись своей вспышки, опустил глаза. — Так точно, сэр.

— А вам, — развернулся Харлоу к раздраженно сопевшему майору, — это понятно?

— Да, — неохотно буркнул Кармонди.

— Так-то лучше, — произнес капитан-лейтенант, возвращаясь на свое прежнее место. — А теперь по делу. Китон, как вы считаете, на сколько может хватить этого… тикающего механизма?

Инженер-механик пожал плечами:

— От нескольких часов до нескольких дней. Или больше — звук четко слышен, значит, там явно не карманная модель.

— И что случится потом?

— Да все, что угодно! — Механик неожиданно рассмеялся, и в этом явственно слышались истерические нотки. — Может, все здесь взлетит на воздух. А может, наоборот, дверь в погреб откроется сама. Или запустится следующий часовой механизм. Все, что угодно. Сказать точно может разве что Господь…

— Или тот, — вставил мичман, — кто устанавливал мину.

В следующий момент Гарланд очень пожалел, что озвучил эту мысль, а не оставил ее за зубами. От взгляда Харлоу штурмана пробрала ледяная дрожь…

…пока он вдруг не понял, что капитан-лейтенант смотрит вовсе не на него, а за него — на берег, где сквозь утренний туман проступали окружавшие бухту холмы.

От усталости у Обручева двоилось в глазах. Мерещилось всякое: сквозь сугробы, волоча чешуйчатый хвост, брел окруженный матросами вьючный динозавр. Потом ученый тряхнул головой и в очередной раз понял, что это не галлюцинация.

Ночной заморозок припорошил землю неубедительным слоем осевшего с небес инея — снегом назвать язык не поворачивался. На этом белом листе следы тяжелой Катиной поступи пропечатывались особенно ясно. А поступь была тяжелая. На берегу не осталось ничего, кроме кострища и остатков баррикады: моряки все прибрали с собой, взгромоздив на спину безотказному тератавру. Животное плыло по стланику, как Ноев ковчег, груженное до бортов, валкое и упорное. Задержать его было так же невозможно, как подстрекнуть. Удавалось лишь направить его неотвратимую поступь, причем самым позорным способом: поддразнивая вкусной веткой, чем и занимался Никольский, по всеобщему умолчанию выдвинутый в укротители ящеров.

Геолог машинально потер грудь. Внутри, между левым плечом и сердцем, поселилась грудная жаба: ворочалась, давила, тянула жилы. Обручев на ходу оперся о шершавый крестец динозавра. Руку обожгло живым теплом. Под костяными пластинами брони ходили могучие мышцы.

Внезапно, как бывает в полусне — приходит озарение дивной ясности, чтобы растаять миг спустя, когда настает время просыпаться, — геолог понял, почему зверь не может остановиться. Мышечная работа согревает. Мороз заставлял ящера пошевеливаться и набивать брюхо, чтобы не замерзнуть вконец, как лягушка во льду.

Позади остались непроходимые просторы стланика. Заплетший землю тугими лозами вечнозеленый кустарник уступил место широким моховинам, перемежавшимся порослью мелких, приземистых хвощей и папоротников. Невысокие саговники торчали из зеленого ковра, как воткнутые в него неопрятные веники. Впечатление это только усиливалось от того, что молодые листья перемежались отсыхающими, грязно-бурыми. Буря потрепала их, но не слишком. Кое-где видны были даже оставшиеся со вчерашнего следы великого переселения ящеров: ободранные стволы, обкусанные листья, продавленный до камня мох. Но пока отряд не встретил на пути ни единого крупного зверя: только птицы щебетали в ветвях, приветствуя встающее солнце, да один раз что-то мелкое трусливо метнулось прочь из-под ног, так быстро, что никто не успел разглядеть, была то ящерица, зверь или крылорукая нептица вроде «черного петуха».

— Уже недолго, — проговорил вполголоса Злобин, как бы нечаянно поддержав оступившегося геолога. Обручев мог только подивиться запасу сил едва оправившегося от ран лейтенанта. — Вон, Владимир Афанасьевич, смотрите: холмы впереди.

Ученый поднял голову.

«Холмы», пожалуй, слишком сильное слово. Выступы изверженных пород, слишком прочных, чтобы поддаться выветриванию, когда вокруг них ветер и вода точили спрессованный пепел, унося остатки в море. Холмы возвышались на горизонте, пытаясь заслонить плечами предгорья, а те — безуспешно теснились, не в силах скрыть от взгляда далекие горы, черной стеной загородившие рассвет. Но на плоской равнине эти выступы служили любому путнику одновременно ориентиром и манком.

За ними колыхались верхушки деревьев, складывавших верхний ярус крон полупрозрачного редколесья. Обручев мельком обратил внимание на то, что здешний лес несколько отличается от того, что он видел близ Жарковского ручья. Здесь между зеленеющих квази-лиственниц встречались деревья иных пород: одни были покрыты, как дубы Старого Света, прошлогодней сухой листвой, другие только распустились рыхлыми почками. Третьи, лишь смутно видимые вдалеке, являли собою истинных лесных великанов: кряжистых, необыкновенно высоких, похожих на факелы, пламенеющие невозможно алой листвой. Зато «телеграфные деревья» почти не встречались. Не в первый раз Обручев пожалел о нелепой, трагической смерти ботаника Комарова. Тот, возможно, сумел бы подсказать какое-нибудь неожиданное применение богатству растительного мира, представшему перед экспедицией.

— Видите? — показал лейтенант уверенно. — Вон там подлесок плотно растет. Значит, должен быть ручей или родник. Над ним на высоте, даст бог, и устроимся. У самой воды опасно: могут явиться эти… динозавры.

Последнее слово он вымолвил со вкусом. Ученое и непривычное, оно, видимо, добавляло моряку веса в собственных глазах.

Обручев молча кивнул. Сейчас ему не хватало сил даже вымолвить слово.

Солнце выглянуло из-за горизонта впереди, брызнув огнем в глаза. Птичий хор встретил его новой песней. И откуда-то издалека донесся едва слышный гул — не стон, не вой, а словно бы голос ожившей пароходной сирены.

— Тш! — Никольский вскинул руку. — Что это?!

Первой сирене откликнулась другая, третья. Целая эскадра плыла, невидимая, в зеленом тумане над древней землей.

— Вы их видите? — пробасил Злобин, вглядываясь в редколесье.

Геолог покачал головой.

— Может, это ваши титаны? — предположил лейтенант.

— Мы же не знаем, как динозавры кричат, — отозвался Никольский. — Может, и они… Да стой ты, тупая скотина!

Тератавр пер вперед неодолимо.

— Трубят далеко, и ящер не боится, — заметил Злобин. — Значит, и нам не след. Бесы летучие тоже кричат страшно, а вреда никакого.

Про себя геолог подумал, что приземистая шипастая туша живого дредноута не боится ничего. Кроме разве что разломной бури. Во всяком случае, местные хищники, растерзавшие уже двоих участников экспедиции, ее не тревожили нимало.

И тут до ушей его долетел новый звук.

Если первый напоминал гул сирены, то этот — агональные корчи парового котла. В нем смешались пронзительный свист, и скрежет металла, и гулкий вой. Он будил атавистические инстинкты, оставшиеся человеку с той поры, когда его далекие предки сновали под ногами у чудовищных хозяев Земли.

Тератавр застыл. Секунду зверь поводил из стороны в сторону вытянутой клиновидной башкой, будто принюхиваясь, а затем, тяжело охнув, припал к земле раздутым брюхом.

— Что это с ней? — недоуменно спросил лейтенант.

— Это… защитная поза, — проговорил Никольский сдавленно, на миг опередив захлебывающегося холодным воздухом Обручева. — Она не может убежать от опасности. Слишком медлительна. Она прижимается к земле, защищая брюхо, и выставляет спинные шипы. А это значит…

— Что она напугана до смерти, — протолкнул геолог сквозь перехваченное горло.

— Все ко мне! — скомандовал Злобин, стряхивая винтовку с плеча. — Оружие к бою!

Обручев почти ожидал, что вот сейчас из чащи — хотя никакой чащи не было и лес просматривался насквозь на добрую сотню шагов — выломится чудовищный ящер, способный прокусить панцирь тератавра и разметать две дюжины матросов одним ударом хвоста. Но ничего подобного не произошло. Жуткий вой не повторялся больше, крики «пароходных сирен» тоже смолкли. Спустя четверть часа Катя осмелела настолько, чтобы подняться на ноги, и побрела дальше, привлекаемая вечно болтающейся перед клювом веткой. За ней двинулся и весь отряд.

…Кресло из адмиральского салона выглядело в рубке броненосца вполне уместно. Лейтенант Эшли, второй помощник капитана «Бенбоу», пришел к этому выводу довольно давно, но, к его величайшему сожалению, проверить эту идею на практике было весьма затруднительно. Каперанг Крэдок никогда бы не отдал подобного приказа.

Но этим утром капитан лежал в лазарете, заменивший его Харлоу отбыл осматривать выбросившуюся на берег немецкую канлодку, и Эшли не без оснований решил, что его час пробил. Мягкое кресло, чашка горячего кофе с ромом и полная власть на корабле — что еще нужно подзасидевшемуся в нынешнем чине лейтенанту, чтобы вообразить себя адмиралом? Уильям Эшли не считал себя писаным красавцем — он был достаточно умен, чтобы относить свою внешность к тому разряду, который принято именовать заурядным. Однако адмиральский мундир вполне способен с лихвой возместить все, что фортуна задолжала при рождении. Слава, деньги, внимание женщин, власть… право сидеть в рубке, когда другие стоят.

Пожалуй, ради одного лишь этого кресла стоило соглашаться на предложение Крэдока, подумал Эшли. Не говоря уж о прочих… перспективах.

Правда, текущее состояние здоровья каперанга делало эти перспективы несколько туманными, но, поразмыслив, Эшли неожиданно для себя пришел к выводу, что его в равной степени устраивают оба варианта развития событий. Если Крэдок оправится — что ж, посмотрим, чего стоят данные им обещания, а если раны окажутся слишком тяжелыми… жаль, но, с другой стороны, как ни крути, они с капитаном являются соучастниками преступления. И, соответственно, свидетелями. Если же капитан умрет, останется лишь он, Уильям Эшли… Тех двух унтеров, что бросали за борт «выпотрошенную» мину, в расчет можно не брать — их слова ничто против искреннего удивления «офицера и джентльмена». Да и двести пятьдесят фунтов для них — Эшли непроизвольно повел рукой, коснувшись кармана с капитанской распиской — целое состояние. Как, впрочем, и пятьсот — для живущего на одно лишь жалованье лейтенанта, подумал он и улыбнулся, вспомнив вытянувшееся лицо капитана. «Патриотизм — это великолепно, сэр, но меньше, чем за пятьсот каждому, они вряд ли согласятся, уж поверьте» — так, кажется, он тогда сказал? Что ж, эти деньги, считай, уже в кармане, а в остальном… да и в остальном каперанг не так уж обязателен. Если его план удастся, награды для живых воспоследуют непременно — зато свалить все грехи удобнее как раз на мертвеца. И тогда, тогда…

— Сообщение с наблюдательного поста, сэр.

— Наблюдательного поста? — удивился Эшли, с трудом возвращаясь из адмиральских грез в серую лейтенантскую реальность. — Какого еще поста?

— Сэр, первый офицер приказал, как только рассветет, отправить нескольких человек на островок посреди пролива.

— Понятно… — теперь и сам Уильям вспомнил об этом, как и о том, что Харлоу повторил это лично ему… а он и забыл, занятый наведением порядка на батарейной палубе. Ночной бой не стал для «Бенбоу» игрой в одни ворота — хотя толстая броня и выполнила свое предназначение, от прямого попадания в орудийный порт она спасти не могла. Равно как и тех, чьи боевые посты находились вне цитадели.

— Так что там за сообщение от наблюдательного поста?

— Они как раз передали второе, сэр. К берегу подходит корабль, сэр. Точно идентифицировать пока не удалось из-за дымки, но флаг похож на русский, сэр.

Блям!

Кофе в разбившейся чашке был уже остывший; впрочем, окажись он горячим, навряд ли Эшли заметил бы это. Мысли в голове лейтенанта вертелись, будто попавшие в водоворот щепки. Первая — любыми путями разбудить лежавшего в лазарете Крэдока — была первой же и отброшена в сторону. Что бы ни приказал сейчас каперанг, ответственность будет нести он, Уильям Эшли, потому что капитана «Бенбоу» в его нынешнем состоянии не признает дееспособным даже самый пристрастный трибунал. И Харлоу, как назло, на берегу…

Одно ясно — если русские сейчас уйдут, да еще взяв на борт хотя бы часть немцев, это будет настоящая катастрофа. Пытаясь отмыться от позора, лорды Адмиралтейства сделают все, чтобы выжившие члены экипажа «Бенбоу» искренне позавидовали мертвецам.

— Передайте в машинное — срочно развести пары, — скомандовал Эшли. — Затем — сигнальщикам: «Первому офицеру срочно вернуться на «Бенбоу». И, — Эшли на миг задумался, — лейтенанту Додсону немедленно явиться на мостик.

Ирония судьбы в данном случае выразилась в том, что в обычных обстоятельствах Уильям терпеть не мог «этого выскочку», ведь юный лейтенант в буквальном смысле был олицетворением всего, что не досталось третьему сыну мелкого эдинбургского торговца. Однако сейчас второй помощник и не вспомнил о своих воображаемых обидах — речь шла о спасении шкуры, а для исполнения возникшей у него идеи молодой аристократ подходил, как никто другой.

Додсон появился в рубке через две минуты. За это время второй помощник успел додумать пришедшую ему идею, поискать в ней изъян, не обнаружить оного и даже немного повосхищаться собственной гениальностью.

— Сэр?

— Для вас есть задание, очень простое, — начал Эшли. — Возьмите паровой катер… лучше миноносец, потому что вам нужно будет выйти из залива. Наблюдатели с острова сообщили, что к берегу подошел еще один корабль, скорее всего — русский. Вам следует подняться на борт этого корабля и изложить нашу версию произошедшего вчера инцидента. Взрыв около «Бенбоу», высылка досмотровой партии, ее обстрел и дальнейший бой. Постарайтесь обойтись минимумом подробностей, и… — Эшли сделал паузу. — Бога ради, никакой отсебятины. Вам понятно?

Две последние фразы этого монолога была лишними, точнее — очень лишними. Если до них юный лейтенант собирался задать один уточняющий вопрос, то после них ограничился дежурным «ай-ай, сэр» и, лихо развернувшись, зашагал прочь из рубки.

Между тем вопрос этот был бы совсем не лишним. При прочих равных для выхода в открытое море «миноносец второго класса» действительно подходил чуть лучше прочих катеров. Но три десятка пулевых пробоин, с точки зрения Додсона, были заметно весомей этого «чуть».

Бывает, что люди гибнут из-за того, что слишком уж много узнали. Но гораздо чаще люди погибают по той причине, что знали недостаточно много.

В случае с матросом второго класса Пембруком сложились обе причины. Шестерни совпадений цеплялись одна за другую криво и со скрипом, словно в дешевых часах.

Британцы на островке не могли знать, что «Манджуру» подавали сигналы с берега, потому что высокие скалы на мысу закрывали от них береговую линию. Эшли, в свою очередь, также не стал особо раздумывать над тем, почему русский корабль не вошел в бухту, а остановился у незакрытого берега, да еще спускает на воду шлюпки. Он даже не озаботился передать сообщение об этом лейтенанту Додсону.

Последнему, правда, в какой-то момент подумалось, что его катеру не помешал бы какой-то знак мирных намерений… вроде белого флага. Но задумался он об этом, когда катер уже был на воде и на дюжину кабельтовых отошел от борта «Бенбоу». Возвращаться на броненосец за белым флагом лейтенант не захотел, боясь оказаться мишенью для насмешек, на самом катере не имелось ничего мало-мальски подходящего, — и в итоге Додсон просто решил не забивать себе голову лишними опасениями — в конце концов, Англия не воюет с Россией.

К несчастью для него, лейтенант Бутлеров, после отбытия на берег Колчака оставшийся на «Манджуре» старшим по званию, придерживался как раз противоположного мнения. Убеждение, что «англичанка гадит», он воспринял еще в детстве, от отца, а бой в Чемульпо возвел это убеждение в ранг навязчивой идеи. Тогда, в 1904-м, мичман Бутлеров был на однотипном с «Манджуром» «Корейце» и навсегда запомнил, как построенный на заводе британца Армстронга японский броненосный крейсер расстреливал «Варяга»… и как потом ему пришлось руководить подрывом собственного корабля. А после сообщения от Горшенина о ночной перестрелке реакция этого достойного офицера на крик сигнальщика: «Вашбродь, английский минный катер из пролива вышел, к нам прет!» — была более чем предсказуемой.

Первый фонтан от шестидюймового снаряда взметнулся в двух кабельтовых перед катером, чуть правее курса. Почти сразу же к нему добавился второй, разом убедивший Додсона, что это был вовсе не ошибочный салют британскому флагу. Продолжать выполнять распоряжение Эшли в таких условиях лейтенант счел безумием, приказа вступать в бой у него не было — равно как торпед в бугельных аппаратах. Единственным разумным действием в этой ситуации, по мнению Додсона, был драп на всех парах. Именно так он и поступил — вернее, попытался, потому что едва катер лег в разворот, как рядом с бортом взорвался третий снаряд.

Стоявший у картечницы матрос второго класса Пембрук упал, даже не вскрикнув, — крупный осколок попал ему прямо в висок. Еще двое матросов были ранены, в корпусе злосчастного катера появилась россыпь новых дыр, но больше всего вреда принес — с точки зрения оставшихся в живых, разумеется, — осколок, пробивший паровой котел. Инерции хода едва хватило на то, чтобы катер выполз из облака пара. После чего Додсон, оценив скорость погружения катера и расстояние до берега, отдал свою последнюю в роли капитана команду: «Спасаться вплавь!» Русские по ним больше не стреляли, что было расценено как неожиданный жест гуманности, хотя на самом деле лейтенант Бутлеров, предчувствуя в скором будущем сражение с броненосцем, попросту решил экономить снаряды.