— Не отворачиваться, — прошептала филиппинка.

Зверь раздраженно полоснул воздух когтями. Мушкетов заметил, что, когда животное стояло спокойно, его лапы оставались стиснуты, так что костяные ножи прилегали к предплечьям. Стоило зверю разжать пальцы, и когти раскрывались на манер опасной бритвы.

— Медленно, спиной вперед, отходим, — скомандовал геолог и сам сделал первый шаг.

Животное поначалу приняло отступление противника за слабость и сделало еще несколько угрожающих выпадов, но затем постепенно успокоилось и не пыталось преследовать людей. У геолога сложилось впечатление, что оно и не смогло бы: для быстрого бега массивное тело зверя не было приспособлено. По поляне оно передвигалось странным галопом, опираясь не только на цыплячьи задние, но и на передние лапы, причем не на ладонь, а на сгиб пальцев, чем еще больше походило на обезьяну.

Люди наблюдали с почтительного отдаления, как зверь цепляет гигантскими когтями ветки, подтягивая в пасть сухие стручки псевдолиственниц. Что-то напоминала эта картина Мушкетову: быть может, горилл, пасущихся в тумане… или…

Геолог прищелкнул пальцами.

— Что такое? — подозрительно спросила Тала.

— Вспомнил, — пробормотал Мушкетов. — Вспомнил, на что это похоже.

Можно было сравнивать походку странного зверя с животными современности, но палеонтология подсказывала другие ответы. Гигантские ленивцы Северной Америки передвигались схожим образом и, наверное, древние халикотерии. Форма следует функции: и те, и другие, и третьи питались растительностью, цепляя внушительными на вид когтями ветви деревьев. «Природа следует шаблонам», — будто наяву послышался голос Никольского. Одни и те же биологические решения всплывали в разных цепочках переходных форм… точно крапленые карты в шулерской колоде эволюции. Словно выбор, сделанный природой, когда первые комочки слизи затеяли игру в прогресс, каким-то образом отсек большую часть вариантов, заставив все живое довольствоваться скудным набором дозволенных обличий. Если разнообразие видов имеет своей причиной волю Творца, то придется признать, что его фантазия весьма ограничена.

— Ты знать такой зверь? — изумилась филиппинка.

— Нет, не такой, — попытался объяснить Мушкетов, — но…

К тому времени, когда ему удалось на словах и жестами объяснить Тале, что такое гигантский ленивец и каким образом палеонтологи восстанавливают облик вымерших зверей по костякам, нелепый зверь, которому геолог так и не дал про себя имени (курогорилла? Курилла?! Да нет, что за глупость) давно скрылся позади. Филиппинка отличалась острым умом и отличной памятью, но объяснять ей приходилось все от самых азов, к чему молодой ученый вовсе не привык. Вдобавок обнаружилось, что преподаватель из него посредственный: он поминутно отвлекался, выплетая из объяснений хрупкое кружево. Помянув Кювье, он через минуту уже против воли пересказывал бородатый анекдот про студента с накладными рогами, изрядно повеселивший самозваную ученицу.

— Это большой кулам, — серьезно заметила Тала, когда Мушкетов выговорился. — Гадать по камням на будущее сложнее, но на прошлое гадать тоже непросто. Теперь я верю, что камни подскажут тебе дорогу, если мы заблудимся. Идем.

Хотя сигнальщикам было строго приказано осматривать также и всю береговую линию залива, на практике более-менее тщательно контролировался лишь участок поблизости от сиротливо приткнувшегося к берегу «Ильтиса» и вход в залив. Поэтому прыгающую и размахивающую руками у кромки воды фигурку заметили только после того, как над водой прокатился треск винтовочного выстрела.

Еще несколько минут заняли споры на мостике. Основой для них явилось то, что капитан Крэдок по-прежнему не был способен вновь принять командование броненосцем. Со вчерашнего дня его состояние лишь ухудшилось, и главной причиной тому, по мнению доктора Макдоннела, была новость о расстреле отряда лейтенанта Эшли. «Считайте, что в него прилетела одна из этих чертовых пуль», — заявил он, без особого, впрочем, сочувствия, да и трудно было бы ждать его проявления от человека, которому второй раз за пару дней пришлось иметь дело с несколькими десятками раненых. Потери «Бенбоу» наводили на мысль о тяжелом и кровавом сражении, наподобие Трафальгара или «славного 1 июня», однако с победой дело обстояло значительно хуже, чем в упомянутых боях.

Формально в отсутствие капитана командование броненосцем ложилось на Харлоу. Но фактически майор Кармонди управлял наиболее боеспособной частью экипажа, имел больший опыт действий на суше… и не далее, как вчера вечером открытым текстом потребовал, чтобы дальнейшие действия на берегу были отнесены исключительно к его компетенции. Устроенная немцами ловушка произвела на майора очень сильное впечатление, и сейчас он был уверен, что перед ними очередная подлая выдумка тевтонов и лучший способ отреагировать на нее — выпустить по зарослям поблизости от махавшего три-четыре снаряда главного калибра «Бенбоу».

Напротив, выступавший обычно в роли пессимиста капитан-лейтенант на этот раз неожиданно для всех настаивал на высылке катера. В итоге на мостике было выработано компромиссное решение — паровой катер взял на буксир весельный ялик, который и преодолел последние сто ярдов до берега. На катере в это время напряженно рассматривали сквозь прорези прицелов окрестные заросли папоротников, и их же с не меньшим вниманием изучали в оптику артиллеристы с «Бенбоу».

Для разнообразия, на этот раз британская операция прошла без стрельбы и даже без особых сложностей — если не считать за таковую бессвязный поток ругани, который вконец издергавшийся «спасаемый» обрушил на головы сначала матросов ялика, а затем и катера. Как не без юмора отметил в своем рапорте командовавший катером гардемарин, уровень владения английским нецензурным у «спасенного» — оказавшегося русским — значительно превосходил его же знание английского «в общем».

Впрочем, оказавшись на борту броненосца — и залпом выпив полную кружку грога, — русский заметно успокоился и начал рассказывать значительно более интересные вещи, порой настолько фантастично звучащие, что не бывавшим толком на берегу британцам верилось в них с большим трудом. А некоторым не верилось вовсе.

В первую очередь в роли Фомы выступил майор Кармонди.

— Я по-прежнему не верю ни единому его слову! — заявил он в самом начале спешно устроенного капитан-лейтенантом совещания. — Наверняка это какая-то ловушка!

— Но каким образом? — удивился лейтенант Додсон, после ранения Эшли неожиданно для себя оказавшийся в шкуре первого помощника. — В чем она может заключаться?

— Ну, это же очевидно, — отозвался сидящий напротив него Маклауд. — Он готов показать нам путь к русскому лагерю… якобы. А на деле заведет нас под пулеметы, немецкие или русские, а то и просто в болото. У них, знаете ли, есть богатые традиции на этот счет.

— Неужели? И с каких это пор вы стали знатоком русских традиций?

— Еще гардемарином, — ответил шотландец, — когда в ходе визита в Кронштадт на корабль прислали пачку билетов в Мариинский театр.

— И вы в самом деле считаете, что этот как-там-его социалист тоже горит желанием отдать жизнь за царя?

— К сожалению, — фыркнул Маклауд, — мы не можем послать запрос в российскую охранку, чтобы выяснить, действительно ли он тот, за кого себя выдает.

— Зато…

— В любом случае у нас не так уж много времени, — оборвал Харлоу грозивший затянуться спор двух лейтенантов. — Если перебежчик действительно тот, за кого себя выдает, нам нужно действовать быстро, пока его информация не устарела.

— И что прикажете нам быстро делать с этой его информацией? — с нескрываемой иронией спросил майор. — Коптить или засаливать? В русском лагере теперь почти сотня человек, если поверить этому вашему перебежчику, и они уже сговорились с немцами. Мы же сейчас можем выслать на берег не более полутора сотен, да и то придется до предела ослабить все боевые посты.

Поднявшись из-за стола, капитан-лейтенант медленно прошелся вдоль стены кают-компании. Кто-то из его предшественников имел неплохой вкус по части живописи — традиционные портреты Роднея, Джервиса и, разумеется, Джона Бенбоу были представлены не застывшими «приложениями к парадным мундирам», а в динамичном стиле Антуана Гро: на палубах кораблей, в гуще сражения. Единственным исключением был портрет Нельсона, где бой еще не начался — накалом схватки художник пренебрег ради момента, когда над головой адмирала распустился по ветру знаменитый сигнал. «Англия ожидает…»

«Кто бы еще подсказал, в чем именно заключается сейчас мой долг перед Англией, — тоскливо подумал Харлоу. — Продолжать затеянную Крэдоком авантюру или отмежеваться от нее — воистину, это был выбор между Сциллой и Харибдой. Первое означало новые жертвы, которые теперь уже точно будут на его, Майкла Харлоу, совести. Второе — обессмысливало все предыдущие потери, а с обеих сторон уже пролилось достаточно крови, чтобы можно было просто перешагнуть через нее. К тому же, — капитан-лейтенант искоса глянул на Кармонди, сидевшего во главе стола с видом оголодавшего бульдога, — не факт, что у меня есть этот выбор. Майор завяз в этом деле почти так же глубоко, как сам Крэдок… и вряд ли он смирится со столь резкой переменой курса. К тому же в конце этого пути всех их будет ждать трибунал — и наверняка Их Лордствам потребуется не один козел отпущения. Нет, Кармонди, скорее всего, захочет довести эту войну до конца, каким бы он ни оказался».

Все эти размышления для Харлоу имели привкус дурного дежавю — почти теми же сомнениями он терзался всю прошлую ночь, лишь перед рассветом забывшись на неполный час. Тогда, под утро, он почти склонился к мысли попробовать все же договориться с немцами, а если Кармонди это не понравится, что ж… в крайнем случае он сможет честно сказать: «Я сделал все, что мог».

Но сейчас… выслушав сбивчивый рассказ русского перебежчика, капитан-лейтенант неожиданно для себя ощутил некое чувство, которое, пожалуй, лучше всего характеризовалось как «азарт».

В конце концов, он был боевым офицером. У него имелись знания и опыт, и он «видел», как можно использовать эти сведения… как поставить русским и немцам шах и мат в два хода. А вот Кармонди, угнетенный двумя подряд провалами, вознамерился уйти в глухую оборону. Майор явно забыл, что, во-первых, обороной войны обычно не выигрывают, а во-вторых, тающий запас пайков отсчитывает их тающее время столь же неумолимо, как германская адская машина в снарядном погребе канонерки. Действовать требовалось быстро и решительно!

— Хватит и половины этого числа, — уверенно произнес Харлоу, — если они не станут рваться вперед очертя голову, а будут грамотно использовать наше преимущество в артиллерийской силе. Что же касается так впечатливших вас тевтонских пулеметов, то для них у нас теперь тоже найдется сюрприз, не так ли, Бакстон?

— Совершенно верно, сэр, — подтвердил старший механик «Бенбоу».

— Таким образом, — продолжил Харлоу, — если предпринять атаку немедленно, шансы на успех… Что с вами, мичман? — недовольно хмурясь, спросил он. — У вас такое лицо, словно вы увидели призрак своего прадедушки.

— Простите, сэр, — мичман Гарланд, будучи младшим по званию из присутствовавших на совещании, не решился высказать свои мысли вслух, но и скрыть изумление было выше его сил, — но почему вы собираетесь атаковать русских? Мы ведь до сих пор не воевали с ними, так что, возможно, у нас есть шанс договориться…

— Не воевали? — зло прищурился лейтенант Додсон. — Вы согласитесь повторить эти слова матери матроса Пембрука, м-мичман?

— Возможно, я не совсем удачно выразился, — покраснев, отозвался Гарланд. — Но все-таки, если есть шанс договориться…

— К сожалению, такого шанса у нас уже нет! — твердо произнес капитан-лейтенант. — Поверьте, я бы и сам предпочел вести с ними переговоры, а не перестрелку. Ведь если бы удалось отколоть русских от немцев, хотя бы уговорить занять нейтральную позицию, это бы весьма облегчило наше положение. Увы, они уже сделали свой выбор и сообщили о нем пушечными залпами. Что ж… не я начал эту войну, но я приложу все усилия, чтобы закончить ее как можно скорее.

— Надеюсь, сэр, вам это удастся, — не сводя взгляда с лица Харлоу, тихо произнес мичман. — Молю Бога, чтобы вам это удалось.

…Очнувшись, человек, давно привыкший называть себя Сергеем Константиновичем Щукиным, увидел перед собой белизну. Чистый белый, без единого пятнышка свет заполнял собой все поле зрения. Слепящий свет и невнятные звуки — шум, словно бы от разговоров множества людей, сливающихся в одно громовое, неразборчивое «бу-бу-бу».

«Неужели все-таки рай?» — мелькнула мысль. Прожив большую часть сознательной жизни убежденным атеистом и закоренелым грешником, по меркам Церкви, эсер менее всего ожидал обнаружить себя в итоге на небесах. Или же, холодея, подумал он, его «дело» просто еще не рассмотрено здешним Судией. А ведь если есть рай, то и его противоположность вполне может оказаться реальностью.

Щукин вдруг ощутил себя ничтожно маленьким, микроскопической пылинкой по сравнению с чем-то неизмеримо большим, что сейчас приближалось к нему, готовясь произнести тот самый окончательный приговор, за которым…

— Очнулись, батенька?

Голос донесся словно бы издалека, но, вне всякого сомнения, это был обычный, человеческий голос, а не глас ангелов небесных. Впрочем, отчасти действие он оказал чудесное, разом сдернув с мозга пелену опиумного полусна-полубреда. Щукин ощутил тугую ноющую боль в груди, неровность земли под собой, шерстяную колючесть одеяла в стиснутом кулаке. Белое же сияние обернулось всего-навсего подсвеченным солнечными лучами пологом палатки.

— Должен заметить, — произнес доктор Билич, склоняясь над раненым, — вы, сударь, явно из числа тех счастливцев, про коих принято говорить: в рубашке родились. При выстреле в грудь отделаться лишь касательной раной и переломом ребра — шансы, я бы сказал, меньшие, чем сорвать банк в казино. Пройди этот кусочек свинца, — доктор извлек из кармашка для часов мятую пульку и продемонстрировал ее пациенту, — чуть левее, непременно задел бы сердце. Да и просто сквозная дыра в легких, что ни говори, в наших диких условиях, — Билич вздохнул, — практически верная смерть.

Эсер вдруг рассмеялся, хрипло и коротко, потому что смех тут же откатился в рану тугими комками боли.

— Услуга по дружбе — вот как это называется, — прошептал он так тихо, что сам едва себя слышал. Выдавливать из легких воздух было немыслимо мучительно. — Я слишком долго ходил под руку с этой мрачной дамой…

— Капитан просил немедленно уведомить его, что вы очнулись, — проговорил Билич. — Но если вы…

— Уведомляйте, чего уж там! — Щукин слабо повел рукой. — Лучше я себя навряд ли почувствую, по крайней мере, в ближайшие дни.

Билич с явным сомнением посмотрел на раненого, но все же вышел. Щукин обессиленно закрыл глаза. Рана не особо беспокоила, но вот разлившаяся по телу вялая слабость пугала всерьез — по-видимости, это являлось последствием большой кровопотери. «Ну да, — подумал он, — вряд ли в лагере расслышали тихий щелчок карманного «браунинга». Скорее, подняли тревогу, лишь когда водоносы явно запоздали с возвращением от ручья. Еще одно чудо в строку — что спасатели подоспели раньше, чем на запах крови приманился «черный петух» или еще какой-нибудь местный падальщик. Впрочем, по части запаха лежащая у подножья скалы туша наверняка не имеет себе равных верст на двадцать в округе. Можно даже…»

Ход мыслей эсера был прерван шорохом парусины и отрывистым «Останьтесь тут», адресованным попытавшемуся было сунуться следом за капитаном доктору. Сев рядом с раненым, Колчак снял фуражку и принялся вертеть ее, продергивая околыш между пальцами на манер четок. Предстоящий разговор был ему явно в тягость, но все же уклониться от него Колчак не мог. Щукин, однако, тоже не горел желанием начинать беседу первым. Воцарившаяся в палатке тишина становилась все более тягостной для обоих — пока наконец Колчак не выдержал.

— Должен сказать, — резко начал он, — что ваш провал, господин жандарм, ставит всех нас в крайне тяжелое положение.

— Провал? — удивленно повторил Щукин. — Ах, ну да… можно сказать и так.

Он только сейчас понял, что все окружающие по-прежнему числят его агентом охранки. И любезность доктора Билича явно адресовалась жандармскому офицеру, а не простому унтеру. Продолжать игру? Этот путь был привычнее… да и безопаснее, но только сил для него Щукин в себе не чувствовал совершенно — и физических, и в особенности душевных. Вряд ли он признался бы в этом, но бесконечное лицедейство утомило его бесконечно. Бросить карты или, стиснув зубы, поднять ставки? Когда на кону судьба целого континента и можно приложить к ней руку, начать свою игру… но для этого предыдущую партию надо сдать.

— Еще когда мы сходили на берег, — продолжал Колчак, игнорируя реплику мнимого жандарма, — у меня было намерение взять этого вашего революционера под арест. Но я отказался от этой мысли, понадеявшись, что вы контролируете ситуацию.

— А я и контролировал ее, — произнес Щукин, — до сегодняшнего утра.

— Да уж… да вы хоть понимаете, — неожиданно взорвался Колчак, — что этот ваш подпольщик наверняка бросился прямиком к англичанам?! И что с минуты на минуту им станут известны координаты нашего лагеря?!

— Еще бы я это не понимал! — усмехнулся Щукин. — Он, знаете ли, успел поведать о своих замыслах, прежде чем… прежде чем я попытался остановить его — к сожалению, неудачно.

— Конечно, я понимаю, что для вас приоритетной была собственная операция. — Судя по уже почти спокойному тону, капитан остыл столь же быстро, как вспыхнул. — Не знаю и, право, не хочу вдаваться в лишние подробности ваших подпольных игр… но считаю должным заметить, что последствия вашей самонадеянности могут быть намного бо?льшими.

— «Собственная операция», — повторил эсер, с трудом сдерживая рвущийся наружу смех. Как же болит бок! — Эх… господин капитан аж второго ранга. Главной и единственной целью нашей операции было сойти на берег в каком-нибудь иностранном порту, подальше от российской Фемиды.

— Но, позвольте, — удивленно начал Колчак, — по словам лейтенанта Бутлерова…

Смешок все-таки прорвался наружу, немедленно аукнувшись в груди очередным уколом боли.

— Лейтенант Бутлеров знает лишь то, что ему поведал некий явившийся на корабль жандармский поручик, — пояснил Щукин. — А уточнить какие-либо подробности, да и просто проверить его слова или хотя бы личность ни Бутлеров, ни вы сами не сочли нужным, верно? Армии, а уж тем более флоту всегда была свойственна некоторая брезгливость по части сношений с голубыми мундирами. Вот на эту брезгливость и была сделана ставка… почти удачная.

— Но… — Колчак уже понимал, к чему клонит Щукин, однако явно не мог заставить себя поверить до конца, — вы хотите сказать…

— …что я такой же член партии социалистов-революционеров, как и мой бывший «поднадзорный», — закончил фразу капитана Щукин. — Сразу скажу, никаких грандиозных планов относительно вашей, а также чьей бы то ни было особы мы в данном случае не вынашивали. Просто возникла необходимость срочно покинуть Владивосток, путь по суше был сочтен, — эсер слабо улыбнулся, — слишком рискованным, а тут как раз прошел слух, что ваш корабль собирается в дальний поход.