— Что ж… — Профессор вновь замолчал, собираясь с мыслями. — Не могу сказать, что проникся к вам симпатией, мистер…

— Я и не рассчитывал на это, профессор.

— Да, — согласился Обручев, — себя вы не щадили, не выгораживали.

— Правда, только правда и ничего, кроме правды, — процитировал Харлоу знаменитую судебную формулу. — Взамен я прошу лишь об одном: сохраните мою тайну до Владивостока.

— На этот счет можете быть спокойны, — устало вздохнул геолог. — Выдавать вас я не собираюсь. Однако у меня к вам будет встречная просьба: постарайтесь больше не попадаться мне на глаза!

Пасха в году от Рождества Христова 1909-м пришлась на двадцать девятое марта — тот самый день, когда канонерская лодка «Манджур» вошла в бухту Золотой Рог после пяти месяцев похода.

Бурные волны Босфора-Восточного сменились спокойными водами бухты, слева проплывал Эгершельд, а впереди, под Алексеевской горой, рыжели подвыцветшие за зиму шишаки Успенского собора, и далеко разносился колокольный звон над торопливо сгоняющим с лица постную мину городом.

Весна выдалась жаркая: снег уже сошел с сопок, земля подернулась зеленью. Пронзительное голубое небо пачкал дым из труб: в топках «Манджура» дожигали остатки взятого в Петропавловске угля. Вздрагивала под ногами палуба. Кричали настоящие, белые, беззубые чайки.

Дмитрий Мушкетов смотрел вокруг и не мог наглядеться. Самые обычные вещи представлялись упоительными истосковавшемуся взгляду. Вот пыхтит катер, вот бегут по берегу мальчишки, тыча пальцами в сторону проплывающего корабля, вот колышут ветвями липы — все это вымылось из памяти за время пути и переживалось теперь, как в первый раз, ярко и сладко. А опасные приключения на Земле Толля, наоборот, тускнели, приобретая взамен гибельного близкого блеска романтическую патину. «Еще немного, — подумал молодой геолог, — и я смогу заставить себя смеяться над пережитым. А то и написать об этом книгу. Мемуары. Пожалуй, смог бы поспорить с господином Буссенаром, если только добьюсь достаточной бойкости пера».

От раздумий о будущей литературной карьере его оторвало приглушенное «чвирр?».

— Нечем мне тебя угостить, Чик, — вздохнул Мушкетов. — Поклянчи у Талы лучше.

— Чвирр, — обиженно отозвался троодон, но не ушел: пристроился на теплой от солнца палубе рядом с хозяином, вытянувшись пестрой пернатой каплей.

За время пути оба троодона — Чик и Чирика — подросли, хотя и не так сильно, как можно было ожидать. По крайней мере, теперь у Мушкетова уже не екало сердце всякий раз, как шустрые звери выбегали на палубу, при мысли, что те могут выпасть за борт или подвернуться под ноги матросам: динозаврики не раз доказали свою смышленость и ловкость.

А еще геолог перестал опасаться, что кому-нибудь из нижних чинов придет в голову придушить бесценных зверей в отместку за пережитой ужас или гибель товарищей. Птенцы выглядели не просто безобидными: они пробуждали в людях атавистическое умиление, точно котята. Несмотря даже на то, что их стараниями с «Манджура» совершенно пропали крысы. Миленькое зеленоглазое создание одним ударом черного когтя вспарывало брюхо грызуну ростом с себя самого — и минуту спустя ластилось к людям. А люди отвечали им взаимностью. Обручев оказался прав, сам того не предполагая: пока что троодоны выказывали все задатки великолепных домашних животных. Если только с наступлением зрелости у них не испортится характер, как это бывает с хищниками.

— Ну что ты там улегся? — хмыкнул геолог, отшагнув от релинга. — Полезай на руки, баловень.

— Чвир!

Птенец взмыл по брючине вверх, как по древесному стволу, цепляясь тем же когтем-кинжалом. Обе уцелевшие пары штанов у геолога уже были издырявлены до неприличия, но восхитительное чувство тепла под тонким оперением, когда причудливо распростершееся на плече создание касалось крылом хозяйской шеи… пожалуй, стоило изодранных брюк.

— Кхм.

— Доброе утро, Владимир Афанасьевич, — промолвил Мушкетов, полуоборачиваясь.

Троодон недовольно чирикнул над ухом.

— Все нянчитесь со своим маленьким чудовищем, — проворчал старший геолог, опираясь о поручень.

В свободной руке он перекатывал на манер четок пару зализанных водой желтых камушков с грецкий орех величиной: топазы, понял Мушкетов, топазы из Жарковского ручья.

— Чик не чудовище, — полуобиженно отозвался он. — Чик хороший, Чик славный… Правда, малыш?

За время обратного пути характер Обручева испортился стремительно, радикально и необъяснимо. Ученый стал мрачен, сторонился людей и с неприкрытой враждебностью относился к птенцам троодона. Мушкетов же никак не мог убедить себя, что такая перемена связана с неприятным разговором, случившимся вскоре после отплытия, над головами только что вылупившихся динозавриков.

— А где ваша… — Обручев замялся, — ассистентка?

— Тала? В каюте, сражается с «Физической геологией». Я предлагал ей выйти на палубу, но… — Мушкетов почесал троодону тонкую шею. — Никогда не встречал студентки настолько целеустремленной. Да и студента тоже.

Немногие уцелевшие с «Фальконета» по-разному вписались в команду «Манджура». Из матросов кое-кто собирался сойти с корабля при первой же возможности и обустраивать свою судьбу как придется. Кто-то заполнил зияющие пустоты в штатном расписании, как бывший боцман Поэртена, вполне обжившийся в роли русского моряка. С языком у новоиспеченного кондуктора, правда, еще возникали проблемы, а располосованная шрамами смуглая физиономия смотрелась диковато, но дисциплина под его началом поддерживалась железная. Бывшие «невесты» тоже нашли себе занятие на борту. Что с ними будет, когда корабль вернется в порт, Мушкетов не очень представлял, но был отчего-то уверен, что выжившие в Геенне не пропадут уже нигде.

— Хм. — Обручев ожесточенно взъерошил пальцами бороду. — Студентки. А вы подумали, что с ней станет, когда мы сойдем на землю?

— В каком смысле? — Младший геолог глянул на него с удивлением. — Ну… я прослежу, конечно, чтобы она сдала экстерном экзамены в Горном институте. То есть сначала, конечно, по курсу реального училища… или гимназии? — Он развел руками. — Не знаю еще. Конечно, ей еще учиться и учиться — она до сих пор называет про себя геологию «кулам-набато», волшебством камня. И ее русский чуточку хромает. Но у девушки огромные задатки.

— А дальше что? Подобрали, значит, котенка, — проскрипел Обручев ожесточенно. — Куда она подастся с вашим образованием? На какую судьбу вы ее вытащили в свет? Покрутится на волне внимания, попадет, может, в газеты, а дальше? Болтаться, никуда не приткнувшись, экспонатом из кунсткамеры — ах, гляньте, говорящая дикарка, ученая мартышка! А она ведь живой человек, под шарманку не пляшет. Александр Михайлович тоже со своей idee fixe — тащить в Старый Свет динозавров! Притащили, нате. Гоняют крыс. Скоро вместо кошек начнут по подвалам плодиться. А то, что им живот человеку распороть, как крылом махнуть, — не подумали. Ни о чем не думаете. После вас хоть потоп.

Он мотнул головой.

— А потоп — вот он! Видите, как высоко вода стоит: никаким приливам не снилось. Все лоцманские карты устарели. Уровень моря поднимается. Что будет дальше? Надо думать о будущем. О будущем надо заботиться. Ступать осторожно, как по стланику над промоиной. Планировать, заглядывая далеко. А вы все чудите, не задумываясь о последствиях. Глядеть на вас больно.

Старик перевел дыхание, потирая грудь и левое плечо, будто и впрямь мысли причиняли ему физическую боль.

— Знаете, Дима, — проговорил он со внезапным спокойствием. — Я прожил на свете сорок пять лет и никогда не задумывался о том, что говорю вам сейчас. Всегда меня захватывал этот нынешний… бессмысленный позитивизм. Представьте, если бы Европа завтра ввергла себя в бессмысленную всеобщую войну, смывающую кровью всякие остатки надежды на лучшее в человеческой натуре, — какими глазами смотрели бы выжившие по ее окончании на старые фотографии с военных парадов, на офицерские мундиры, на флаги и плакаты, следы патриотического экстаза? Мы жили в философском угаре, убедив себя, будто мир подвластен нашей воле и представлению. А теперь мираж рассеялся. Уже нельзя не задумываться о будущем, единожды решив, что оно будет прекрасно.

Мы столкнулись с последствиями чьих-то действий: неосторожных, а может — сознательных, но создатели Разлома уж точно не заботились о нашем благополучии, когда затеяли свой опыт. И пока мы плыли от Земли Толля домой, меня не оставляла мысль: ведь наша неосторожность может вызвать последствия столь же катастрофические. Для кого-то… а может, и для нас самих. Мы сами в силах расколоть под собой землю. Осторожнее надо ступать.

Обручев закашлялся и отвернулся, глядя на подтопленный берег.

— Я… кажется… понимаю, о чем вы, Владимир Афанасьевич, — медленно промолвил Мушкетов. — Но вы не правы.

Молодой геолог потихоньку, чтобы не спугнуть троодона на плече, выпрямился.

— Не задумываться о последствиях, конечно, глупо, — проговорил он. — Но застывать в нерешительности глупо вдвойне. Пытаться предвидеть все последствия, предотвратить все беды — нелепая попытка приблизиться ко всеведению.

— На каждый чих не наздравствуешься? — саркастически уточнил Обручев. — Так и стараться не стоит?

— Стоит. — Мушкетов мотнул головой. — Только нельзя забывать, что у бездействия тоже есть последствия. Вот как с той же Талой. Да, я не знаю, как примет ее Россия, общество, как ее примет Горный институт… но я точно могу сказать, что, останься она со своими товарками, ее бы в лучшем случае ожидала участь матросской женки. И ее живой ум, ее талант, ее потрясающие способности остались бы похоронены. Вот этого я никак не мог допустить.

— А станет ли ей от этого лучше? — глухо переспросил Обручев, не оборачиваясь. — Не вам — ей?

— Кто рассуждает о вреде знания, тому следует пребывать в невежестве, — жестко ответил Мушкетов. — Все беды, которыми может обернуться мое решение помочь ей, — мнимые. Возможные. Вероятные. Не исключенные. А неграмотность, нищета, бессилие — вот они, руку протяни. Уж извините, я не могу бояться придуманного зла больше, чем настоящего.

Он помолчал мгновение.

— Знаете, Владимир Афанасьевич, — проговорил он, — тот британский капитан… как его — Крэдок? Он ведь тоже, наверное, задумывался о страшном — для него — будущем. Прикидывал, как его избежать. Строил планы. А потом, когда не получилось, — другие. И третьи. И снова. А ради этих планов шаг за шагом нарушил все законы божеские и человеческие. И как — сильно помогло ему?

Обручев тяжело, прерывисто вздохнул, перекатывая в пальцах блестящие камушки.

— Уели вы меня, Дима, — признался он.

— Я не хотел, — виновато проговорил младший геолог. — Но в страхе жить нельзя. Крэдок вон попытался. Нельзя шарахаться от грядущего только потому, что оно нас тревожит. Оно все равно нас настигнет — или, вернее сказать, мы окажемся в нем. Страх убивает разум.

— Что толку нам от разума? — с тоской промолвил Обручев. — Зачем он? Вот мы столкнулись с необыкновенным, неизведанным — и что нам пользы от разума? Поможет он найти в случившемся смысл?

— Мы ученые, Владимир Афанасьевич, — отозвался Мушкетов. — Разум — наше орудие. Мы не просто философские муравьи, громоздящие мусор фактов слой за слоем в своем муравейнике. Наше дело — находить неизменности и постоянства в хаосе мелочей, принципы, закономерности, по которым устроен мир. Да, все изменилось со времени Разлома. Но… — Он развел руками. — Солнце по-прежнему светит. Вода утоляет жажду. Лава поднимается из глубин. Разве до того, как побывать в Новом Свете, мы не знали, что будущее неопределенно, а настоящее — обманчиво? Что лучшие планы может опрокинуть случайность, а претензии на всеведение смешны? Знали, конечно. Все осталось как прежде. Только закрывать глаза на это уже не получится. В конечном итоге это главный урок, который мы получили.

— Урок борьбы с самообманом, — пробормотал Обручев. — Или просто пощечина?

— Не знаю, — Мушкетов пожал плечами. — Да это и не важно. Важно — не бояться. Пускай впереди у нас тяжелые годы, пускай все, к чему мы привыкли, изменится неузнаваемо, — не бояться! Если мы испугаемся, если мы опустим руки — это значит, что экспериментаторы, создатели Разлома, были в своем праве. Что на нас можно и нужно ставить опыты, потому что ни на что другое мы, черт побери, не годимся! Да, сейчас нам кажется божественным их могущество. Но когда-нибудь…

Он умолк.

— Дима, — вполголоса проговорил Обручев, — вы правда считаете, что мы сможем сравняться с ними?

— Когда-нибудь, — повторил младший геолог. — Кто-нибудь из нас. Обязательно. Возьмет этих экспериментаторов за галстук, нежно, и задаст пару не очень лестных вопросов об этике научного исследования.

Обручев содрогнулся. Карие глаза товарища на миг показались ему холодными, внимательными и совершенно нечеловеческими — словно у сидящего на плече у Мушкетова маленького троодона.

Протрубил над головой корабельный гудок. «Манджур» подходил к пристани, и с берега уже доносились приветственные голоса.

— Пойдемте, Дима, — проговорил старый геолог, положив руку на плечо товарища. Мягкие перышки Чика мазнули Обручева по пальцам. — Пойдемте. У нас впереди…

В самом деле — что? Он запнулся, окидывая свежим взглядом синее небо, и облака, и зелень ветвей, и белую пену волн, и пеструю толпу встречающих на берегу.

— У нас впереди все, — решительно ответил Мушкетов. — У нас, Владимир Афанасьевич, все еще впереди!

Приложение

Кажется, книг о динозаврах издано уже немало. Но большинство наших читателей свое представление об ископаемых ящерах составило не по таким книгам, как «Краснокожая хищница» известного палеонтолога Роберта Бэккера или прославленный беззубой экранизацией «Парк Юрского периода» Майкла Крайтона, а по классическим образцам подростковой литературы — «Путешествие к центру Земли» Жюль Верна, «Затерянный мир» Артура Конан Дойля или — ближе к родным осинам — «Плутония» Владимира Афанасьевича Обручева. Между тем даже последняя из этой тройки — «Плутония» — написана почти сто лет назад. Уровень наших знаний о динозаврах, их эпохе во всем ее многообразии за это время стал значительно выше, но знания эти просачиваются в сознание общества с такой задержкой, что образы медлительных холоднокровных чудовищ и поныне ближе нашим современникам.

Авторы попытались отчасти исправить это положение, столкнув в этой книге людей, для которых подобный образ еще был единственно возможным, с динозаврами, какими мы представляем их сейчас, вооружась накопленным за век багажом знаний по палеонтологии, экологии и палеоклиматологии. Мы старались сделать описания природы сеноманского периода по возможности более точными и подробными, но не в ущерб повествованию. Большая часть живых существ, с которыми сталкиваются герои, стала известна палеонтологам уже после 1908 года, когда происходит действие романа, и опознать их тогдашние палеонтологи не могли, поэтому тем читателям, кому будет интересно, что за ящеров встретили русские исследователи, стоит заглянуть в это приложение.

Не следует черпать сведения о современном состоянии теории эволюции из монологов Никольского и Обручева — герои всего лишь пытаются на ходу привести свои представления о ней в соответствие с новыми данными. Прекрасная книга Александра Маркова «Рождение сложности» даст вам в этом отношении гораздо больше.

Немного о географии. И геологии

Остров или архипелаг, названный в романе «Землей Эдуарда Толля», не вымышлен, но на современной географической карте Земли вы его не найдете. Геологи называют его сложным террейном Врангеллия, и отмечен он на геологических картах западного побережья Северной Америки, протянувшись от Южной Аляски до острова Ванкувер. Этот участок суши существует самое позднее с пермского периода, когда он располагался южнее экватора в Тихом океане. В середине триаса, примерно 230 млн лет назад, он значительно расширился за счет извержений вулканов: за пять миллионов лет изверженные ими базальтовые лавы сложили остров или архипелаг протяженностью в две с половиной тысячи километров, который вместе с прилежащими к нему плитами Кула и Фараллон продолжал движение на северо-восток, отчасти подминая под себя океаническую кору, отчасти выламывая из нее более легкие участки, нарастив так называемый террейн Чугаш. Отчасти геологическим аналогом тогдашней Врангеллии можно считать нынешнюю Исландию или Гавайи, с той разницей, что и та, и другие расположены над мантийным плюмом — медленно бьющим из глубин мантии восходящим потоком расплавленного камня, а Врангеллия, смещаясь под давлением соседних плит, свою горячую точку миновала.

А в первой половине мелового периода Врангеллия столкнулась с надвигающимся с востока континентом, который в будущем станет западной частью Северной Америки. Зона субдукции к нашему времени перемолола океанические плиты Кула и Фараллон — их следы еще можно обнаружить на южном побережье Аляски, но в целом процесс завершился со счетом «Лаврентийский кратон — 1, океаническая кора — 0». Врангеллию, понемногу смещавшуюся на север вдоль края континента, размазало по орогенной зоне Скалистых гор, как пену по краю айсберга. Выветривание и горообразование исказили формы изверженных пластов до такой степени, что восстановить прежнюю форму древнего острова практически невозможно.

Владимир Обручев был прав, утверждая, что современная ему геологическая наука не знает способов точного измерения времени. Так называемая геохронологическая шкала, разделяющая прошлое Земли на эры, периоды и эпохи, создавалась как относительная и соотносилась с периодами накопления осадков, составляющих слои горных пород. Только с появлением радиоизотопного анализа стало возможно соотнести эту относительную шкалу с абсолютными датировками, причем не всегда однозначно и точно. Поэтому герои повести верно определяют период и эпоху — граница альба и сеномана, самая середина мелового периода — но почти вдвое промахиваются, пытаясь «на глазок» измерить разделяющий обе стороны Разлома промежуток времени годами. На самом деле этот промежуток составляет 99,6 млн лет (в границах точности датировки).

Для стройности повествования авторы рассматривают Врангеллию сеноманской эпохи как архипелаг общим размером примерно с Японию, вытянутый вдоль берегов Западной Америки с северо-востока на юго-запад и отделенный от нее нешироким проливом, образовавшимся в результате подъема уровня океана, находившегося в ту эпоху на рекордно высоком уровне. Таким образом, незадолго до этого архипелаг находился в контакте с материком, и реликтовая фауна пермского периода, если ее остатки и сохранились, была полностью вытеснена меловой. Отсутствие современных осадочных пород для этой местности означает, что ее экосистемы приходится восстанавливать по аналогии с ближайшими. В качестве базовой авторами выбрана была фауна из осадочных пород пачки Массентачит свиты Седар-Маунтин, датируемой верхним альбом — приблизительно 98 млн лет до настоящего времени. К сожалению, полностью реконструировать экосистемы Врангеллии на этом основании невозможно: хотя бы потому, что свита Седар-Маунтин возникла в условиях осадконакопления, у берегов мелкого и теплого Внутреннего моря, в то время как Врангеллия примыкала к противоположному побережью, которое омывали течения великого и бурного океана Панталласса. Некоторые группы позвоночных не прослеживаются в ископаемых свиты Седар-Маунтин, хотя по всем признакам должны были существовать в Западной Америке того периода. Некоторые группы — или их признаки — авторы включили в повествование просто потому, что не удержались… И они действительно могли присутствовать в данном месте, в данное время и у данных живых существ, просто мы не имеем этому никаких свидетельств.