— И как лихо писал! — Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.

— Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, — улыбнулась Лидия.

— Да, да! Помню! — оживился Телепнёв. — Гениальная статья! “Я дал разъехаться домашним!” Это — чистый простатит! А “быть знаменитым некрасиво” — ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты — нонсенс. “Холстомер”! На живодёрню!

— А как же китайцы? — спросила Ольга.

— Ну… китайцы — это… китайцы!

Все заулыбались.

— Китайские поэты созерцают, а русские — поют, — проговорила Лидия.

— Старость созерцательности не помеха.

— А наши в старости переходят на хрип.

— Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? — Телепнёв негодующе изогнул густые брови. — Её надобно читать!

— Вот и начни! — Вера чокнулась с его бокалом.

— Извольте!

Телепнёв продекламировал:

Ничего не забываю,
Ничего не предаю…
Тень несозданных созданий
По наследию храню.

— Что-то из “Серебра”, — заключил Лурье.

— Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.

— Не бог весть какой поэт.

— Ну, хао. Тогда вот это:

В шалэ берёзовом, совсем игрушечном
                                                  и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности,
                                                     ударом сабельным
Слепого юношу, в чьё ослепление
                                                        так слепо верила.


Травой олуненной придя из ельника
                                                   с охапкой хвороста,
В шалэ берёзовом над Белолилией
                                                           застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному
                                                      в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания
                                                     в тоске июневой…


У лесоозера, в шалэ берёзовом, —
                                                 берёзозебренном, —
Над мёртвой лилией, над трупом юноши,
                                                      самоуверенно,
Плескалась девушка рыданья хохотом
                                              тёмно-серебряным…
И было гибельно. И было тундрово.
                                                     И было северно.

— Северянин, — улыбнулась Лидия.

— Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, — заметил Протопопов.

— Весьма хорошо, — добавил Киршгартен. — Много поклонников.

— Потому что — гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи — весьма швах. Ну а ты, Иван?

Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:

Зная, что обои любят тень,
Что клопы вплетаются в узоры —
Койки оттолкнём от тёплых стен,
Перекрутим бархатные шторы.

— Rokso! — узнала Вера.

— А, протей этот! — усмехнулся Телепнёв. — Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?

Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды:

Be silent in the solitude,
Which is not loneliness — for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee — and their will
Shall overshadow thee: be still.

Все притихли.

Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:

— Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!

Все рассмеялись.

— Лида?

— Я?

— Да, ты. Просим!

Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:

Люди рожают людей more,
Зомби хоронят more зомби,
Сон порождает more сон,
Смерть порождает more смерть,
Снег покрывает more снег,
Воду глотает вода more,
Дуб прорастёт сквозь more дуб,
Речка вольётся в more пруд,
Змеи глотают more змей,
Лев разрывает more львёнка,
Дым наползёт на more дым,
Вспыхнет в огне more огонь,
Ветер несёт облака,
Звёзды приветствуют звёзды,
Свет, разгоняющий тьму,
В доме ещё не погас.

На веранде повисла тишина.

— Кто это? — спросила Ольга.

— RMR.

— Resting Metabolic Rate, — подсказал Киршгартен.

— Знаем, пробировали. — Протопопов взял оливку, сунул в рот.

Телепнёв шумно вздохнул, налил себе квасу:

— После метаболической метафизики сразу хочется выпить.

Лурье перевёл взгляд на Глеба.

— А ты, mon cher, любишь стихи?

— Не очень, — ответил тот.

— Глеб любит стрелять по пустым банкам, — сказала Ольга.

— И не ври, я по мишеням стреляю! — подросток бросил на Ольгу злобный взгляд.

— Глеб! — одёрнула сына Вера.

— Что-то помнишь, сынок? — спросил сына Телепнёв.

Глеб прочитал нехотя:

两个黄鹂鸣翠柳，一行白鹭上青天。
窗含西岭千秋雪，门泊东吴万里船。 [Две жёлтые иволги в ивах зелёных поют, / Белые цапли скользят по не бесной лазури. / В окне моём — западный кряж под вековыми снегами, / В дверь же плывут корабли из восточного царства Дунъу (кит.).]

— В школе? — спросил Протопопов.

— В школе.

— Звучит красиво, но я не знаю автора.

— Ду Фу, — буркнул Глеб.

— Ду Фу и Ли Во в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв.

— Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия.

— “Евгений Онегин” в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв.

— Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал.

— Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме.

— Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!

— Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага.

— Пусть разорятся!

Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:

— Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе!

— И “Улисс” — так себе, — подхватила Вера. — А “Finnegans Wake” — гениально!

— Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить!

— И не надо, — согласился Протопопов. — Пробируй — и всё!

— Пробируй — и всё!

— Это железный аргумент…

— Переплётчик должен объяснять. — Лидия приблизилась к Киршгартену, глядя с лукавством из-подлобья.

— Он никому ничего не должен, — холодно проговорила Ольга.

— Объяснить можно всё, — ответил Ролан. — Даже Вселенную. Даже Бога.

— A moloko?

— Я этим постоянно занимаюсь! — рассмеялся Киршгартен.

— Но что толку от обоснований? — развёл руками Телепнёв. — Надо плыть в молоке вперёд и не оглядываться. Гребите дружней, дорогие!

— Это тост! — усмехнулся Протопопов.

Они выпили.

— Петя? — Лидия посмотрела на мужа.

— Я? — Лурье поднял брови. — Друзья, как признался уже Пётр, у прозаиков плоховатая память на стихи.

— Неу всех! — пророкотал Телепнёв.

— Ну… сейчас…

Лурье потеребил свою короткую седоватую бороду, прищурился:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен — ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки,
Нам ещё наступать предстоит.

— Прекрасно! — дёрнул головой Телепнёв.

— Господи, опять про войну! — Вера взялась ладонями за виски. — Сколько можно?! Она же закончилась.

— Верочка, это не про эту войну, про другую.

— Кто автор?

— Ион Деген, — ответил Киршгартен.

— Фронтовик, — сообщил Лурье, беря со стола гренку с форшмаком.

— Фронтовая поэзия должна быть только такой! — заключил Телепнёв и размашисто шлёпнул Глеба по попе. — Не надоело тебе со стариками?

— Не-а.

— Сейчас пойдём есть. — Вера стала гладить сына по голове, но тот отстранился.

— Осталась Ольга, — произнесла Лидия, не глядя на неё.

— Я… да.

— А она стихов не знает! — Глеб зло-насмешливо глянул на Ольгу.

— Уверен, стрелок по банкам? — усмехнулась она.

Подошла к буфету, прислонилась к нему спиной:

Тихий дух от яблонь веет,
Белых яблонь и черёмух.
То боярыня говеет
И боится сделать промах.
Плывут мертвецы.
Гребут мертвецы.
И хладные взоры за белым холстом
Палят и сверкают.
И скроют могильные тени
Прекрасную соль поцелуя.
Лишь только о лестниц ступени
Ударят полночные струи,
Виденье растает.
Поют о простом:
“Алла бисмулла”. А потом,
Свой череп бросаючи в море,
Исчезнут в морском разговоре.
Эта ночь. Так было славно.
Белый снег и всюду нега,
Точно гладит Ярославна
Голубого печенега.

— Хлебников — абсолютный гений! — ударил кулаком в свою ладонь Телепнёв. — Спасибо, Оленька!

— Не ожидала такого от вас, — произнесла Лидия, иронично улыбаясь и глядя на Ольгу.

— Что же вы ждали? — усмехнулась та, стоя у буфета. — Стадлера? Graaaw?