— А что Сперанский? — не отпуская с лица улыбку, спросил Александр.

— Он столь верный поклонник Наполеона…

— Это у него есть, — согласился Александр. — Впрочем, как и у Румянцева, канцлера нашего.

Швед ушел, и работать далее сил уже не было. Александр решил посетить покои императрицы.

Елизавета Алексеевна была за столом, записывала в дневник вчерашний день. Вечером императрица посетила мадемуазель Жорж. У актрисы были самые близкие ценители ее таланта. Генерал Хитрово, князь Гагарин. Играли в лото, а потом Жорж читала.

«Я очень рада, что видела ее в комнате, — записывала Елизавета Алексеевна. — Однако я бесконечно предпочитаю видеть ее на сцене, там полнее иллюзия. В комнате же приходится заставлять свое воображение ставить себя рядом с нею на сцену, и едва только успеешь достичь этого, — как тирада, и ея очарование оканчивается. Эта комнатная декламация, по-моему, является областью тех, кому приятно видеть как можно ближе красивую женщину».

Елизавета Алексеевна перелистнула несколько страниц дневника и перечитала запись начала года: «Жорж заставила меня в конце концов предпочитать всяким иным представлениям трагедию, которая мне до сих пор казалась скучной».

Это было правдой, императрица не пропустила ни единого спектакля, где играла Жорж.

«А что же мне еще остается?» — закрыла дневник, подошла к зеркалу.

Александр ужасен. Он заставил ее лечь в постель к своему другу Чарторыйскому, он поощрял сию интрижку. Он ею наслаждался.

И вот — полное неприятие. Ты была с Чарторыйским, я живу с Нарышкиной. Об этом знают все. Она, императрица, изгнана из постели венчанного супруга.

И вдруг увидела Александра. Он смотрел на нее, отраженную зеркалом. Он оценивал её.

И это так и была. Он оценивал.

Стан словно бы только-только расцветающей женщины, но округлости совершенные, невинность в синеве глаз.

Она чуть вспыхнула, и он увидел главное: страдание на дне этого синего, любящего.

Александр хотел посмешить Елизавету — и забыл приготовленную остроту. Стоял беспомощный, словно его окунули в вину, от которой стыдно, но не тем стыдом, когда жарко вспыхивают щеки, уши. Стыдом причиненной другому боли, ни в чем не повинному.

Сказал ненужное, совсем ненужное в этой комнате:

— Наш Коленкур был принят Наполеоном и, представьте себе, отчитан за уважение к России. Ко мне и к вам.

Скифы и сарматы

Война была далеко. Россия войны не ощущала.

В Москве летала карусель, в Москве проедали состояния… И в Муратове шло веселье без роздыху.

Жуковский ехал через Мишенское — взять нужные книги для работы, но о работе в Холхе и думать было нечего. У Екатерины Афанасьевны гостили Плещеевы, а где Александр Алексеевич, там театр. Певунья Анна Ивановна, родившая супругу шестерых детей, была такая же затейница и выдумщица и, разумеется, прима во всех спектаклях.

Приезду Василия Андреевича обрадовались, но как своему, обычному.

Екатерина Афанасьевна, обнимая брата, ни словом не обмолвилась о «проблеме». Она даже делала вид, что не следит за Машей и Жуковским: коли договорились, будь любезен исполнять обещанное, не то…

Саша в свои шестнадцать красотою затмила и матушку, и легенду семейства Наталью Афанасьевну. Маша, наоборот, будто бы подвяла.

Она охотно включалась в разговоры, она взглядывала на Василия Андреевича, но так, словно тайны между ними не было. Покашливала реже, из ее бледности ушла серая голубизна болезни. Бледность высвечивала глаза.

— Базиль! — потребовал за первым же обедом Плещеев. — Мне нужна пиеса в народном русском духе, и такая, чтоб зритель вместе с занавесом открыл рот, а когда занавес опустится — все равно бы сидел рот разиня…

Василий Андреевич на целый день затворился в Холхе.

Он не мог ни писать, ни читать, не мог ходить, сидеть, жевать.

Повиснуть бы между землей и небом. В столпники бы!

Долго просиживал над материнской вышивкой, читал и перечитывал заповедь:

«В ком честь, в том»… «и правда».

Читал раздельно, первую часть надписи на одной занавеске, и после долгой паузы — вторую, на другой.

Он расплакался уже перед сном.

— Матушка, ну какая же правда в чести? Правда в Машиной груди, правда в моей груди, а сия самая честь — не позволяет нам быть вместе.

Проснулся не как Жуковский — вестник зари, а как истый барин — к обеду. Такое с ним случилось впервой. Сразу сел к столу, и галиматья лилась из него обильно с восторгом, и все же ужасая: такое тоже в тебе уживается, друг ты мой маковый.

К нему пришли на третий день, обеспокоенные. Четверо Плещеевых, Александр Алексеевич, Анна Ивановна и оба старших сына, Алеша и Саша. Пришли Маша и Сашенька, а Екатерину Афанасьевну представлял милейший Григорий Дементьевич, сын крестного Елизаветы Дементьевны — ныне управляющий имениями Екатерины Афанасьевны.

На стук в дверь отворилась форточка, к ногам пришедших пал запечатанный сургучом бумажный пакет. Саша подала пакет Александру Алексеевичу. Тот вскрыл бумагу — цветной сафьян. Развернули сафьян — черный шелк. Развернули шелк — рукопись. На первом листе надпись: «Скачет груздочек по ельничку».

Пьесу разучили за день. Пришли звать автора.

Спектакль. Авации. Ужин во славу драматургического дебюта.

Успех кружит голову. Через неделю артисты слушали читку нового сочинения — «Коловратно-курьезная сцена между господином Леандром, Пальясом и важным господином доктором».

Уморительная пьеса, веселие для всех, вот только у Леандра несчастная любовь.

Блажен, в кого амур — так, как горохом в стену,
Без пользы разбросал из тула тучи стрел!
О, счастья баловень! коль сладок твой удел!
Проснулся — ешь за двух! поел — и засыпаешь.
И, сонный, сладкою мечтой себя пленяешь.

А в первой пьесе, где сюжет взят из народной песенки: «Скачет груздочек по ельничку».

Ищет груздочек беляночки.
Не груздочек то скачет — дворянский сын,
Не беляночки ищет — боярышни.

На спектакль коловратно-курьезный были приглашены все соседи. Смех, радость, острословье друг перед дружкою, хвалы автору, но из всех самая, самая, самая — счастливые глаза Маши и взгляд, означавший на их языке безмолвия: «Я люблю тебя».

Слушать, что ты — первый поэт нашего времени, первый поэт России, поэт на все времена — стыдно. А тут еще равняли с Бомарше.

Василий Андреевич тихонечко сбежал и укрылся от веселящихся за плотиной, где река, отдавши воды барскому пруду, была воробью по колено, зато золотая, пескариная.

Смотрел на стайки рыбок. Диво-дивное! Переступишь с ноги на ногу, и косячок единым существом стрельнет в сторону и снова через минуту-другую вернется на вкусное для пескариков место. Василий Андреевич пытался посчитать рыбок, но быстро сбивался. Пескари и поодиночке плавали. Значит, понятие «индивидума» у них есть. Почему же в косяке все индивидумы становятся стадом? Солдаты, да и только! Любому вахт-параду на зависть.

Непонятно только, кто команды подает. Как эти команды слышат разом все, и ни единого сбившегося.

Чтоб не пугать рыбок, Василий Андреевич отступил от берега, сел на камень. И тут его спросили:

— Вы наблюдаете жизнь рыб?

Алеша с Сашей.

— Смотрю на реку. Как река бежит, видно, а вот как время течет, никак не углядишь.

— Надо глаза покрепче зажмурить, а потом — рраз!

— Ну и что — р-раз! — передразнил Алеша. — Сашка у нас выдумщик.

— Пожалуй, надо попробовать! — Василий Андреевич посмотрел на Сашу. — И все-таки следы времен нам дано и видеть, и ощущать.

Поманил за собою мальчиков под обрыв. Смотрел под ноги и вдруг нагнулся.

— Закаменелость! — сказал Алеша.

— Отпечаток коралла. Мы живем на дне океана.

Саша встал на колени, перебирал камешек за камешком.

— Вот!

— Отпечаток аммонита. Даже перламутр сохранился. Хорошая находка.

Алеша полез вверх по обрыву.

— Только землю на нас сыплешь! — сердился Саша. Он отыскал осколок окаменевшей гигантской устрицы и два камня с отпечатками кораллов.

Алеша вернулся с нарочито-печальным лицом.

— Ты здесь ищи! — посоветовал Саша.

— А я и там нашел! — На Алешиной ладони лежала каменная пластина, на ней отпечаток какого-то растения.

— Пожалуй, это допотопная лилия! — определил Жуковский. Они сели на траву в тени черемушника. — Наши находки — следы времен несказанно далеких. Все сии печати поставлены природой миллионы лет назад. А вот каких-нибудь десять-двенадцать тысяч в минувшее — наша земля до Дона, до Азовского и Черного моря была заселена ариями. Арии испытали страшное бедствие, оледенение Земли. Отсюда они ушли в Индию.

— А следы найти можно?! — загорелся Саша.

Василий Андреевич улыбнулся:

— Можно. Но не в земле, а в нашей русской речи.

— В словах? — не понял Алеша.

— Язык самый надежный хранитель древностей. Слово «вече».

— Новгородское вече! — обрадовался Алеша. — Я знаю. У новгородцев была воля. У них не было крепостных. Весь народ приходил на вече и решал дела. Все были царями.