Пошли назначения и среди колонновожатых. В Главную квартиру в Вильно отправились братья Муравьевы, Дурново, Зинковский, Голицын-2-й.
Прошло несколько томительных дней, и определилась судьба братьев Перовских. Ехали квартирмейстерами в казачьи полки, во 2-ю Западную армию. Главная квартира князя Багратиона то ли в Луцке, то ли в Житомире.
Гора войны всё дыбилась, дыбилась, но покуда стояла недвижно.
Граф Огиньский
В Петербург из Парижа, хотя из Парижа отбыл в январе, а теперь апрель, прибыл граф Михал Клеофас Огиньский. В Берлине подзадержался, в Варшаве. Доложил о себе обер-гофмаршалу Николаю Александровичу Толстому и уже через три дня был приглашен отобедать с императорской четою.
Столь высокая милость оказывалась графу не первый раз. Аристократ, смутьян, сочинитель возвышенно-трагических полонезов, безупречно, до блажной нелепости честный, Михал Клеофас с первой встречи поразил государя. Царская любовь на дрожжах выгоды, но Александра влекло к Огиньскому, как влечет запретными чудесами книга тайноведенья.
Познакомился с графом два года тому назад в Вильне, дважды приглашал норовистого поляка к своему столу, когда тот посетил Петербург. Обеды заканчивались многочасовыми беседами один на один.
Огиньский был безупречен естественностью. Прекрасная голова, густые вьющиеся волосы, в лице что-то детское, и улыбка детская, но глаза, разучившиеся смеяться.
В двадцать четыре года граф был уже чрезвычайным полномочным послом Польши при Голландской республике, а чуть позже в Англии. Противостояние политике Екатерины в делах Польского королевства кончилось для него утратой имений в Литве и Белоруссии, и чем дальше в лес… Участник восстания Костюшки (на свои деньги сформировал егерский полк), беглец — скрывался под именем слуги соседки-помещицы в Галиции, мыкал жизнь эмигранта в Вене, в Венеции. Не сломался. Продолжая борьбу за восстановление польской государственности, граф вел тайную работу в Стамбуле, искал сторонников среди турецких пашей. Да, слава богу, скоро понял тщетность всех этих тайн. В тайны охотно играли и турки, и важные персоны европейских дворов, но — играли. Огиньский впал в отчаянье, отправился в Европу и уже в Будапеште узнал: умерла Екатерина Великая. Ее наследник Павел, во всем противореча матери, польских эмигрантов помиловал. Помилования русской тирании граф не признал и остался без поместий.
Помилования все-таки просил. О, нет! Не потому что обнищал — гордость дама заносчивая — а потому что отринул путь конфронтации с Россией. Граф возлагал надежду на прозорливость сумасбродного монарха. Павел ответил. Письмо пришло за подписью Ростопчина: «Господин граф! Его Величество император, получив Ваше письмо от 12 марта, признал соответственным отказать в Вашей просьбе».
Имения вернул Огиньскому Александр. Ангел на престоле звал графа на службу, но тот предпочел уединение.
Осел в Залесье, близ Вильны. Самоуничтожительный затвор вдали от мировых бурь длился семь лет. И вот, не стремясь к чинам, к почету, — сенатор Российской империи, тайный советник, впрочем, без места. Но весьма нужный человек. Знакомство с Талейраном, с Лагарпом, с Наполеоном и, прежде всего, авторитет среди ясновельможного панства.
Перед обедом граф передал императору объемистый пакет от Лагарпа, а Елизавете Алексеевне ноты оперы композитора Пэра.
— О мой учитель! О мое детство! — Александр трогательно коснулся лбом еще не открытого послания из Франции. — Граф, подумайте, какая это несуразность! Мой любимый язык — французский, человек, сотворивший меня таким, каков я есть, именно такого я люблю в себе — француз. Вольтер, Дидро, Руссо — восторг мысли, остроумия, человеколюбия. Этим живет просвещенная Россия. — И что же? По злой воле возжелавшего быть господином мира — всё, на чем образ Франции, может в любой день, в любой час превратиться во враждебное, в отвергнутое, ибо несет на себе клеймо войны. Войны, на земном шаре невиданной от века.
Александр высоко поднял плечи, резко опустил, улыбнулся виновато.
— Не к обеду…
— С какою радостью развеял бы я беспокойство Вашего Величества! — Огиньский говорил, покачивая головой, словно не хотел верить тому, что скажет. — Увы! На дорогах Европы обозы, обозы… Перед Варшавой я с трудом обогнал транспорт. Везли ружья, мне сказали: сорок тысяч, а пушки я сам посчитал: их было двести… Говорят, чему быть — не миновать! Но, Господи, миновало бы!
Александр, соглашаясь, прикрыл глаза веками и посмотрел на императрицу.
Огиньский прочел огорчение во взгляде государя. Поспешил обратиться к Елизавете Алексеевне:
— Ваше Величество, мне довелось перед отъездом из Парижа разговаривать с актрисой Жорж. Она, вспоминая встречи с Вашим Величеством, роняла слезы. Именно роняла. Я никогда не видел таких крупных, таких необычайных слез. Лицо Жорж светилось, глаза блестели удивительно хорошо и — слезы! Кап! Кап! Кап!
— Привезли бы этих дорогих для меня слез! — молвила Елизавета Алексеевна, ноздри очень правильного, очень красивого ее носика трепетали.
— Ваше Величество! Ведь именно это и пришло мне в голову! — воскликнул граф. — Я глядел на слезы, падающие с дивных ресниц вежливой актрисы, и чуть было не подставил ладонь.
— Как мило! Как трогательно! — Елизавета Алексеевна вместо глаз тронула платком уголки губ. — Я рада, что Жорж у себя… Здесь по-французски и говорить скоро станет невозможным.
Беседа снова скатывалась к войне, и Александр, противясь этому, улыбнулся полной своей улыбкой.
— Мне рассказали сегодня об одном москвиче… Граф, вы по-русски понимаете?
— Я — славянин.
— Так вот этот Офросимов любит говорить о себе: я человек бесчасный, безвинный, но не бездушный… Понимаете, граф? Без-часный, то есть лишенный счастья, без-винный — иначе невиноватый, но не бездушный. Имеющий, стало быть, душу. Понимаете? — Александр сделал паузу, и Елизавета Алексеевна попалась на уловку, спросила, и тоже по-русски:
— В чем же соль?
— А в том! — рассмеялся довольный рассказчик. — Офросимов, как и я только что, дожидается вопроса и разъясняет: часов не ношу — вот и бесчасный, вина не пью — вот и безвинный, но духи употребляю, потому и не бездушный.
Разговор поправился, стал ни о чем, как и подобает в свете, и наконец перешел на музыку. Императрицу интересовали свежие музыкальные события Европы.
— Из самого замечательного — Бетховен сочинил седьмую симфонию. Музыка нарядная, в ее основе — мелодии народных танцев, — рассказывал Огиньский. — В Берлине мне довелось слышать 59-й опус — три квартета, некогда сочиненные маэстро по заказу графа Разумовского. Два из этих квартетов созданы на темы русских песен. Граф отменный музыкант, владеет скрипкой, как виртуоз. Он, должно быть, и познакомил Бетховена с русскими мелодиями.
— Я слышала, у маэстро трагическая для его дара немочь. Почему не лечится? Почему он оставлен баз помощи? — У Елизаветы Алексеевны глаза от сострадания замирали.
— Врачи бессильны, Бетховен глохнет.
Огиньский говорил все это, наслаждаясь красотою императора, императрицы и тоскуя, до щемления в паху, о невысказанном, но ради чего он здесь и, может быть, именно ради сего, не высказанного, но непременного, он и востребован Господом к жизни.
Всего-то и надо было ахнуть, как саблей, чтоб до седла: ваши величества, верните Польше Польшу. Зачем сия земля необъятной России? Какой прок русскому мужику, что он — владетель Варшавы и Кракова? Зачем Польша просвещенному обществу, вашей империи, когда у русских тяга к французам, к немцам, а у польской элиты тяги к русскому не было от века и не будет до Страшного суда.
Государь — ты же немец! Государыня Луиза Мария Августа, тебе дороже всей России уютным Баден Дурлахский. А я поляк. Давайте договоримся.
Русские и не заметят, что лишились Польши, как не замечают, что она у них есть.
Ужаснулся. Поймал себя: умоляет собеседников взорами.
Его волнение увидели, но приняли за сочувствие престранному, удивительному композитору. Елизавете Алексеевне хотелось пригласить графа помузицировать, однако Александр выказывал явное нетерпение залучить гостя в свой кабинет. Пришлось уступить.
В кабинете государь подвел Огиньского к окну.
— Когда приходится думать о судьбе империи, меня тянет сюда. Смотрю на могучий ток Невы, и в эти мгновения голова моя свободна от каких-либо расчетов, раскладов. Разве что само собою скажется: Петр Великий.
— Река — образ времени, — согласился Огиньский.
— Граф, вы проехали через несколько государств. — Александр смотрел на воду, и на висках его проступала под кожею грибница тонких жилок. — Чем живет Европа? Не показно — изнутри.
— Страхом, Ваше Величество, — сказал Огиньский не задумываясь. — Страх как раз нутряной, но его и не пытаются скрывать.
Александр быстро глянул на графа.
— Наполеон непобедим… Но неужели…
Не договорил.
— Наполеон — ничтожество, — тихо, но не терпя прекословия, сказал граф.
Конец ознакомительного фрагмента
