Я, командир, медик и мой второй номер расчета БПЛА расположились в небольшой комнатке, ночной свет в которую проникал только через окно, в которое мы влезли. Во мраке можно было различить советскую этажерку, подпиравшую одну из стен, кривоватое кресло родом из 80-х и четырехугольники дверных проемов. Остальные группы нашего отряда отправились дальше, занимать позиции еще ближе к Угледару, в полях и посадках, а наша четверка, согласно заранее оговоренному плану, должна была оставаться и работать где-то в этом районе.

Понятия не имею, долго мы здесь будем или нет, однако в темноте других помещений дома еще достаточно людей. Это морпехи, наблюдающие отсюда за Угледаром, на самом деле тоже не очень обрадованные визитом в их обиталище. Хотя мобилизованный и пригнанный под Угледар человек вообще вряд ли может быть кому-то или чему-то рад.

— Тут снайпера везде! Не свети! — возопил один из морпехов, когда я взглянул на циферблат электрочасов, включив подсветку.

Если бы снайпер находился с нами в комнате, то, вероятно, часы бы его привлекли. Однако все окна, кроме одного, выходящего в тыл, были завалены и закрыты.

— И откуда же он выстрелит?

Боец сделал неопределенный жест рукой, указав на окружающие нас стены, и скрылся в темноте. Подобное соседство мне, строго говоря, совершенно не нравилось. Командир и медик пристроились где-то на полу. Гиннес, мой давний напарник и второй номер, тоже притулился у стены. Я уселся в кресло, положив на колени автомат. Нет, за время участия в боевых действиях мне ни разу не приходилось использовать автомат для защиты от своих же, но… Пусть будет. Все на взводе, атмосфера напряженная. Все на одной стороне, но по факту мы просто толпа незнакомых и нервных вооруженных мужчин. Мало ли к чему это может привести.

Тем временем послышался разговор морпехов, обсуждавших между собой и нас, и свое незавидное положение.

— Кто это вообще?

— Добровольцы вроде.

— Ну, они-то ладно. А я в чем виноват? Виноват только в том, что ночью дверь открыл. Повестку вручили.

Привезли в часть, смотрю — а я уже морпех! И вокруг меня тоже все морпехи. Через неделю уже окопы копали…

Действительно, трудно сохранять доброжелательность и боевую мотивацию, когда тебя поймали, сделали морпехом и отправили под Угледар в бригаду, которую уже несколько раз пересобирали из-за постоянных потерь. Постоянно быть на острие и не получать от этого никакого удовольствия — просто жить, сжираемым собственным страхом и пониманием того, что ты живешь и умираешь против своей воли. Незавидная участь для человека, на которого ежедневно поглядывает ОстротА и стремится прибрать к своим рукам.

Но в конце концов, это их участь. Моя же в том, чтобы после недолгого отдыха отправиться из «домика Ганса» назад, вглубь дач, за оставленным в одном из домов баулом с оборудованием, где лежали аккумуляторы, дроны и прочая техника. Тащить все вместе было решительно невозможно, поэтому мы вернемся налегке, заберем и придем сюда, в гости к старику Гансу — дел оставалось на полчаса. В том доме остался наш расчет АГС, туда опять пробираться по разрушенной и грозящей неизвестностью местности. Я решил немного расслабиться и не брать с собой антидроновую пушку, которая, на мой взгляд, затруднила бы путь, дополнительно нагрузив и без того уставшее тело. Ведь за все время нашего похода я не слышал ни одного дрона.

Но ОстротА не любит, когда ты расслабляешься. Острота вообще тебя не очень любит, она стервозна, склочна и вспыльчива. И время от времени карает тех, кто относится к ней легкомысленно — например, меня с Гиннесом, что пробирались за оставшимися вещами вглубь сметенных дач.

Что может случиться, если ты пошел и оставил средство борьбы с дронами? Разумеется, над твоей головой раздастся омерзительный, режущий ухо и вызывающий желание скрыться под землей звон пропеллеров. Я скатился куда-то под покосившийся забор, подпираемый реденьким кустом, и заорал, что нельзя шевелиться. Такое стойкое, подтвержденное опытом правило — не двигаться. Я сам неоднократно понимал, что где-то под дроном замечена не ветка и не кусок мусора, только после того, как вэсэушник начинал совершать какие-нибудь телодвижения (в том числе и танцевать, чистить автомат, переминаться с ноги на ногу). А теперь я сам замер в надежде на то, что камера была наведена не на нас с Гиннесом, что оператор в этот момент не жадно всматривался в экран, а решил закурить или поковырять в носу.

— Что, затаился? — раздался над головой вкрадчивый голос, в котором звучали злорадство и торжество, — затаился… Я тебя вижу. Я тебя чувствую, от меня не спрятаться.

Стальные когти ОстротЫ скользнули по моему затылку, будто бы ласково поглаживая, и я замер, а сердце начало колотиться куда быстрее. Если кто-то летает по ночам, то, скорее всего, оснащен тепловизором. Тепловизор нас однозначно может увидеть, поэтому не стоило бы сделать все наоборот и рвануть со всех ног, бежать, бежать, потом найти укрытие и нырнуть в него? В любой момент на голову может упасть ВОГ — осколочная граната для автоматического гранатомета, которая разлетается сотнями мелких осколков и шинкует все в радиусе нескольких метров. Ведь неподвижная цель куда более легка, чем бегущая. Но менее заметна. Что делать? Если бы, мать его, я не решил оставить ружье, все бы было иначе. А сейчас… Ну не стрелять же на звук из автомата. Самое тупое решение, пожалуй. Себя обнаружишь вспышками, а вероятность поразить противника нулевая.

Мысли в голове быстрые и хаотичные, но точные. Было принято решение лежать — значит, лежим. Значит, не шевелимся совсем. А ведь это сложно, лежать в неестественной позе на земле под забором и не двигаться. Хочется перемяться, лечь на бочок, сделать все что угодно, но не изображать замершую восковую фигуру, пока режущие ухо и воздух винты подкрадываются все ближе.

— Нет, нет. Не сможешь, не заберешь, не нашинкуешь. Сейчас я точно не дамся.

— Не дашься? Да кто тебя спросит, — захихикала ОстротА, лежавшая рядом со мной на холодной земле и игриво скалящая клыки. Бледное лицо, худое, молодое, но с печатью болезненности и сладострастия, было растянуто в улыбке. Глаза сверкали в темноте, делая богиню солдатской судьбы похожей на нимфоманку, уверенную в том, что скоро она получит дозу удовольствия и удовлетворения. Квадрокоптер висел над нами, и ОстротА была близка ко мне как никогда ранее.

Сначала дрон что-то прочесывал, патрулировал местность, постепенно приближаясь к нам. Ближе, ближе. Какова вероятность, что он целенаправленно идет сюда? К двум светящимся на черно-белом фоне фигурам, пытавшимся спрятаться от своей смерти? Висок стучит, организм воет об опасности, дыхание учащается. Страх ли был это? Не думаю. Скорее, ожидание скорой и тупой смерти, которое взводило организм, а не мозг.

Мозг же понимал, что дрон уже висит прямо над нами. Он, должно быть, прицеливается и стабилизирует подвешенный ВОГ. Сколько раз я запускал дроны! Я прекрасно понимаю, как звучит висящий в двадцати метрах от тебя квадрокоптер.

Какова вероятность? Об этом думал мозг. Я молился, чтобы повысить вероятность на выживание. Вероятность, вероятность. Постоянно зудящие расчеты в голове, попытки представить, насколько возможно, что ты умрешь на этой тропинке, в этом блиндаже, в этом выходе. Умрешь, отправившись за этим многострадальным баулом с техникой. Не знаю, помогало ли это мне выжить, но точно позволяло держать себя в руках, не проваливаясь в пучину панических мыслей.

Итак, какова вероятность того, что мне на голову сейчас упадет граната? Безумно, безумно велика. Ногам хочется вскочить и побежать, но нет. Тогда точно заметят, и я видел столько роликов, где на головы бегущим падают гранаты… Сейчас еще есть шанс. Призрачный, но есть. Даст ли ОстротА мне еще немного пожить или прижмет к себе и начнет погружать в меня свои когти, выпуская черную кровь и напиваясь ею?

Пропеллеры взвыли сильнее, но дрон не удалялся. Он нарезал круги где-то поблизости, он жужжал над нами. Господи, как же тупо, тупо-то как сдохнуть, потому что оставил ружье. Побежать? Нет, нет, не бежать. Ждать дальше. Ждать.

Чуть дальше — чуть ближе. Он будто играл на нервах, пытался сделать так, чтобы мы сдохли не от гранаты, а от сердечного приступа. Но нет, конечно же нет, запугать человека, который уже кучу раз мог умереть, не так уж и просто. ОстротЕ не удастся меня сломать, погрузить в панику. Я не покажу свой страх — страх точно даст ей повод наброситься на меня, как бешеной собаке. Молиться и ждать, ждать и молиться.

Кажется, опять патрулирование. Он просто случайно висел над нами? Или сейчас решил вычислить, куда мы побежим, и навести туда арту? В любом случае мы его слышим, значит, он может нас видеть. Нужно лежать дальше, пусть все мышцы, нервы и жилы тела были вытянуты в одну линию и готовы со звоном порваться в любой момент.

И дрон стих. Темная украинская ночь перестала оглашаться звоном несущей гибель «газонокосилки». Телу пора выстрелить, сорваться с места, как выпущенной стреле, натянутым жилам пора быть отпущенными.