— Мультик есть такой, про волка и зайца. Волк там штангу выжимает, тренируется, а над ним бабочка. Сядет на левый край штанги — волка тянет налево, сядет на правый — беднягу туда же…
— Да! А когда она села посередке — он вместе со штангой бряк на землю! — развеселился я. И Чибис засмеялся. Я хотел сказать, что бабочка — это все-таки шутка режиссера, но забренчал звонок…
В этом кабинете нам разрешали садиться кто с кем хочет. И мы с Чибисом сели рядом.
Программа шестого класса по биологии в нынешнем году уже закончилась, и старенькая Анна Сергеевна занимала нас рассказами об ученых. Нынче она принялась читать занудный очерк о Пржевальском и его лошадях. А я тихонько сказал Чибису:
— По моему, никакого равновесия во Вселенной нету. Сплошной кавардак. Чем дальше, тем больше. Будто каша в котле. Галактики разлетаются, черные дыры там и тут, а недавно еще какое-то серое пространство открыли… У меня есть книжка японского ученого Мичио Накамуры, «Новый взгляд на старый мир». Он там много пишет про все такое. И главное, что почти все понятно, без лишних мудростей… Максим, хочешь, дам почитать?
— Хочу, конечно… Клим, только знаешь что? Ты не говори мне «Максим». Говори, как раньше, «Чибис». Я привык, меня так с первого класса зовут. А свое имя я не люблю…
— Почему? Хорошее имя…
— Кому как… Мне вспоминается пулемет на гражданской войне. В кино «Чапаев». Как из него по тысячам живых людей…
— Что поделаешь, если война… — осторожно проговорил я. — Там никуда не денешься: кто кого…
— Вот оттого и не люблю, — сказал Чибис в сторону. Мне стало почему-то неловко, и я не придумал ничего другого, как сообщить о себе:
— Мое имя тоже связано с гражданской войной. Немного…
— Как это? — шепнул Чибис.
— Был красный полководец, Клим Ворошилов. Не слышал про такого?
— Слышал, конечно…
— А у моего отца был дед, мой прадед то есть. Очень любил прежние времена. Держал дома древний патефон с ручкой для завода и старинные пластинки. И была у него любимая, называлась «Казачья походная». Эта пластинка у нас до сих пор хранится, только патефон давно сломался. Но отец мне эту песню на электрическом проигрывателе крутил. Там есть такие слова:
Красный маршал Ворошилов, посмотри
На казачьи богатырские полки…
Прадед все просил отца: «Родится у тебя сын, дай ему имя Клим. Климентий». Хотя вообще-то Ворошилов — не Климентий, а Климент… Ефремович…
Чибис молчал с минуту и смотрел не на меня, а за окно. Потом сказал неохотно:
— Казачьи полки были всякие… В Отечественной войне многие из них воевали за немцев… Про это раньше молчали, а теперь уже не скрывают. Целые книжки написаны.
— Но не все же были изменники! Были и герои! Например, генерал Доватор. Про него тоже книжка есть…
— Я знаю… А те, кто против Красной армии были, за немцев, они ведь не считали себя изменниками. Потому что воевали не за Гитлера, а против Советской власти. Эта власть им столько всего натворила…
Я знал и об этом. Смотрел однажды про казаков историческую передачу. Однако мне стало обидно за прадеда (которого я никогда не видел). И я хмуро сказал:
— Дед моего отца здесь ни при чем. И Ворошилов тоже…
Чибис глянул быстро и как-то съежено:
— Клим, ты не обижайся. Это я… у меня дурацкая привычка: во всем копаться и делать уточнения…
Я сразу отмяк.
— Не обижаюсь я, а… тоже уточняю… А вообще-то, когда про свое имя думаю, вспоминаю вовсе не Ворошилова, а другого Клима… Есть такая толстенная книга у Максима Горького…
— Жизнь Клима Самгина?
— Да… Ты что, читал?
— Нет, конечно. Просто сериал вспомнил, показывали недавно. Я смотрел там не все, а только про детские годы. Дальше неинтересно стало.
— Я тоже только про детские… И смотрел, и в книжке прочитал. А про остальное решил, что прочитаю, когда «дорасту». Меня и в детских-то его годах зацарапало… не по-хорошему.
— А что… зацарапало? — неуверенно шепнул Чибис.
— Ну, помнишь, как он не сумел мальчишку из ледяной воды спасти? Испугался, выпустил ремень, за который тот схватился… А потом у него все толклось в голове: «А был ли мальчик? Может, его и не было?»
Чибис кивнул. Но тут же возразил:
— Ты здесь ни при чем…
— Ну да… Только все равно иногда скребет… будто это не с ним случилось, а со мной…
Зачем я в этом признался? Вроде ничего такого не было в Чибисе, чтобы откровенничать с ним… Впрочем, дальше откровенничать и не пришлось. Анна Сергеевна добродушно сказала:
— Ермилкин, шел бы ты, погулял. Все равно не слушаешь и соседу не даешь…
— А чего я…
— Иди, иди… Не бойся, жаловаться Маргарите Дмитриевне я не стану. Просто тебе полезно проветриться…
Чибис вскочил.
— Анна Сергеевна, тогда и я! Мы одинаково виноваты!
— А ты сиди…
— Ладно, пока… — шепнул я Чибису, забрал рюкзачок и без всякого огорчения покинул кабинет.
Впереди у меня было полтора часа. Половина урока биологии, потом большая перемена да еще факультатив по истории православия. На него я не ходил.
Мама, папа, Лерка и я
В начале учебного года, когда объявили, что будут такие занятия, мама Рита нам объяснила:
— «Факультативные» это значит «добровольные», но ходить на них надо обязательно, чтобы узнать побольше про историю религии и духовную жизнь. К тому же, нужна наполняемость группы. Надеюсь, ни у кого нет возражений?
Я быстренько подумал и поднял руку. Сказал, что у меня есть возражения.
— Это почему же, Ермилкин? Ты что, не уважаешь традиции своей страны?
Я сказал, что уважаю. Но еще уважаю Конституцию, а в ней есть статья про свободу совести.
— Я смотрю, ты стал слишком грамотный, — заявила мама Рита. Я немного разозлился и сказал, что не слишком, а в самый раз…
— В самый раз, чтобы я позвонила родителям… — и она повернулась к молодому священнику, который стоял рядом: — Отец Борис, это Клим Ермилкин, он у нас известный «правозащитник»…
Священник, похожий на артиста Харатьяна с приклеенной бородкой, смотрел на меня с интересом. А я разозлился сильнее. На Маргариту. Потому что никаким «правозащитником» я не был, наоборот, не любил влезать в споры. Только в прошлом году, один раз, вступился на уроке за безответную Лельку Ермакову, когда на нее начала орать англичанка Венера Аркадьевна. Из-за какой-то несчастной забытой дома тетрадки! Лелька расплакалась, ну я и сказал: «Чего вы на нее, как фельдфебель на плацу…» Что бы-ыло! «Я потребую от родителей принятия самых решительных мер!» Ну, они и приняли. Мама сказала мне, что следует аккуратнее выбирать выражения, а папа (литератор же!) заметил, что нелогично сравнивать особу женского пола с фельдфебелем, который, как известно, мужчина…
— Ты должен извиниться.
Ну, должен так должен. Трудно, что ли? На следующем уроке я сказал:
— Венера Аркадьевна, простите, я был не прав. Нельзя сравнивать женщину с мужчиной-фельдфебелем…
— Убирайся! Я отказываюсь с тобой заниматься!
Меня перевели в другую группу, к Елене Михайловне, которая ни на кого не орала, потому что работала первый год. И Лельку, кстати, тоже перевели. С той поры мы с ней сидели рядом почти на всех уроках. Но никакой особой симпатии между нами не было, напрасно Натка Белкина хихикала и поглядывала с намеком…
Отец Борис подождал, когда мама Рита умолкнет, а мне сказал:
— Однако же… Клим Ермилкин… разве ты атеист? Вот я вижу цепочку под галстуком, похоже, что с крестиком… Или я ошибся?
— Это крестик. Но откуда вы знаете, что я православный? Может быть, католик или протестант…
— М-м… ну и что? Знания все равно не помешают. У всех христиан одно Евангелие и одни заповеди…
Я ответил, что Новый завет читал еще в девять лет, а Нагорную проповедь знаю почти наизусть (малость прихвастнул). И что вера должна быть добровольной, а не превращаться в школьные уроки.
— Маргарита Дмитриевна, в суждениях Клима есть, кроме отроческой ершистости, некое рациональное зерно, — кротким голосом сообщил отец Борис. — Принуждение в самом деле здесь не даст пользы… И, может быть, Клим через какое-то время, после размышлений, изменит решение…
Я не изменил решения. Даже после звонка мамы Риты родителям. Только перед сном несколько раз виновато перекрестился на картонный образок, что был приклеен повыше отрывного календаря — маленькую копию рублевской Троицы. Надо было попросить у Бога прощения за дерзость, чтобы не случилось неприятностей…
Я — верующий? Да. Потому что полностью верю: Бог есть. Без Него некому было бы сотворить Вселенную. Само по себе на свете не возникает ничто. Но я, конечно, бестолковый верующий: не знаю толком ни обычаев, ни правил. И многого не понимаю. Например, почему люди отдали Сына Божьего на распятие? Когда я читаю про это, внутри все сжимается. Я ненавижу Пилата, хотя Булгаков как-то осторожно пытался оправдать его в своей книге… Я бы поговорил про все это с отцом Борисом, только не на уроке. Это не для школы. Там, чего доброго, еще и отметки начнут ставить…
Кроме меня на факультатив не стали ходить Рафик Мамедов и Марик Шульц. Но они — понятно, почему. А еще — Бабаклара. Он объяснил, что пока не определился в духовном выборе, но склоняется в пользу буддизма. Конечно, мама Рита пообещала позвонить Бабаклариному папе, чтобы тот подкорректировал «склонение» сына в нужную сторону. Но папа, видимо, не сумел…
Итак, у меня была куча времени. А дом — в трех шагах.
Я и раньше жил от нашей школы недалеко, на улице Крупской, в трехэтажке довоенного времени. Мы вчетвером обитали в двухкомнатной квартирке. А прошлой весной наконец набралась нужная сумма на трехкомнатное жилье в новом доме. Аж не верилось в такое счастье!.. Школа теперь сделалась еще ближе, а главное — теперь у меня была своя комната (хотя и самая маленькая из всех).
Я в этой комнате все устроил, как мечталось. Над тахтой приколотил карту полушарий — большущую, напечатанную «под старину», с пузатыми парусниками и морскими чудовищами. Над столом повесил фотопортрет Высоцкого в тельняшке, на полках расставил книжки Стругацких и Астрид Линдгрен, диски и старую «Библиотеку приключений» (еще из отцовского детства). Упросил маму-папу купить большущий глобус на высокой подставке (стоил он, кстати, не меньше, чем письменный стол). Сделалось в комнате как в старинном кабинете или в штурманской каюте. Особенно, когда я терпеливо склеил пластмассовую модель «Катти Сарк». Настоящую-то «Катти» я никогда не увижу — недавно сгорела в Гринвиче, и едва ли ее восстановят как надо, так пускай будет хотя бы вот эта, здесь…
Из широкого окна была видна крыша Исторического факультета — недавняя постройка, но, как и моя карта, «под старину», с башенками и флюгерами. Над крышей белела колокольня ближней церкви. По ночам ее подсвечивали прожекторы, красиво так! Не то, что прежний вид на Крупской с гаражами и кирпичным забором…
Слава Богу, лифт сегодня работал (что случалось не всегда). Хоть немного отдышусь, а то взмок на улице, будто грузчик на тропической пристани. Я въехал на пятый этаж, «персональным» ключом открыл дверь и через прихожую ввалился в свою комнату. Бряк на тахту…
Мама была дома. Она работала корректором в частном издательстве «Пирог» и чтением авторских рукописей занималась не в офисе, а «под родным кровом». И Лерка была уже дома. На уроки в свой первый класс она уходила вместе со мной, а возвращалась одна. И на продленку не оставалась, самостоятельная, й-елки-палки. Мама столько нервов из-за этого измотала… Теперь Лерка хныкала на кухне, что не хочет есть вермишель, потому что та «как червяки», а мама спрашивала силы небесные, за что ей такое испытание в жизни…
Я полежал полминуты, скинул пиджак и брюки и засунул себя в шкаф с тряпичным имуществом. И услышал, что мама встала на пороге.
— Ты что там ищешь? И почему явился так рано?
— Выгнали, наверно, — подала голос моя сестрица.
— Сама ты «выгнали»… Я не насовсем, а на перерыв… Мама, а где мои шмотки, в которых я в том году вернулся из лагеря?
— Ваши «шмотки», молодой человек, я еще осенью выстирала, погладила и положила в общий шкаф… А что, вас наконец освободили от обязательных фрачных пар?
Я выбрался из шкафа и поддернул трусы.
— Ну… не совсем освободили, но сделали послабление…
— Может быть, наденешь парусиновые брюки и белую водолазку?
— Не, мам… хочу тот испытанный в походах прикид. В нем лучше ощущается лето. И к тому же — ради солидарности…
— Опять эти словечки! «Прикид»… А что за солидарность? — спохватилась мама.
— Да есть у нас Чибис. Максимка Чибисов. Его тетушка гнобит…
— Клим, опять жаргон?
— Ну, правда, гнобит. Додумалась… — И я коротко рассказал о невзгодах Чибиса.
— По-моему, у его тети очень правильные взгляды, — сказала мама.
— Конечно! Он и сам так считает. Но только неуютно ему одному в таком прик… костюме. А тут будет моральная поддержка.
— Поддержки не будет. У тети Чибисова есть договоренность со школьным начальством. А тебя Маргарита Дмитриевна тут же выставит с треском.
— Ну, не сразу же выставит! А ты потом тоже договорись с ней. Скажи, что я выдул целую бутылку пива!
— Болтун!.. Между прочим, ты знаешь, что я никогда не вру…
— А ты и не ври! Я по правде могу! У папы есть в холодильнике!
Мама подбоченилась и глянула на меня с высоты своего роста. Большая такая, с круглыми руками, с уложенными в тяжелую прическу бронзовыми волосами. И с глазами, в которых усмешливые искорки (ну, самая «мамистая мама», как я иногда говорил ей). Ногтем почесала подбородок.
— Смотрю на тебя и удивляюсь: почему ни разу в жизни я не дала тебе даже подзатыльника?
— Потому что я образцовый!.. А как это «ни разу не дала»?! Два раза! Один раз еще в детском саду, когда я пришел с горок в обледенелых штанах. А второй в позапрошлом году! Когда я сказал Лерке, что она клизма навыворот…
— Значит, оба раза не без причины… Только не понимаю до сих пор: что значит «клизма навыворот»?
— А ты выверни Лерку на левую сторону, сразу поймешь… Что, пошла выворачивать?
— Болтун. За твоим «прикидом» пошла…
Я подпрыгнул и поболтался на турниковой перекладине, вделанной в дверной проем.
— Сгинь с дороги, — велела мама, возвращаясь. — Вот, облачайся…
Я прыгнул двумя ногами в штаны из серо-зеленой легонькой плащовки. Выдернул из брюк ремешок с чеканной пряжкой, протянул в петли на шортах. Схватил рубашку, тряхнул, прежде чем сунуться в нее головой. Что-то щекотнуло меня по ноге. А мама быстро нагнулась.
— Подожди-ка… — Он держала двумя пальцами пятисотрублевую бумажку. — Клим, это что?
— Естественно, деньги…
— Сама вижу. И они выпали из кармана твоей рубашки.
— Правда?
— Не валяй дурака! Это та ассигнация, которую я потеряла осенью. С ног сбилась и не нашла. Последние деньги тогда были, за день до зарплаты… Клим…
Я помигал, обдумывая ситуацию (словечко-то какое — «ситуация»!) Впрочем, без особой растерянности.
— Ну да. Типичный случай из жизни трудного подростка. Шестиклассник Клим Ермилкин стырил у родителей полтыщи, но не успел истратить на сигареты и наркотики и хитро запрятал подальше…
— Я вот тебе сейчас «стырю»!.. Ты можешь что-то объяснить?
— Сей момент… — И я гаркнул на всю квартиру: — А ну иди сюда, Холерия!
Так я называл сестрицу Валерию в минуты справедливого гнева.
Она тут же возникла на пороге (с вермишелью на щеках).
— Ма-а! Чего он опять обзывается!..
— Цыц! — велел я и взял у мамы пятисотку. — Это что? Говори!
— Ма-а, ну чего он… — и заморгала, будто кукла.
— Признавайся лучше сразу, — посоветовал я. — Осенью ты увидела эти деньги на полу и засунула в мой карман. Думала, мама найдет и мне попадет… Так?!
Малолетняя Валерия была вредна и подловата, но изворачиваться как следует еще не умела.
— Лера, зачем ты это сделала? — тихо спросила мама.
— Я не делала… Я только… А потому что он тогда… меня… Я хотела посадить моих киндеров на его корабль, а он меня вы-ыгнал… Ы-ы-ы…
— Вот это и есть клизма навыворот, — объяснил я маме. Мама сухо сказала:
— Выдерни, пожалуйста, обратно свой ремешок. Сейчас он пригодится…
— Он туго сидит. Лучше я поищу в шкафу папин, туристический. Он толще и крепче.
— Правильно. Поищи…
Лерка знала, что ее не тронут пальцем, но завыла в два раза громче…
— Искать? — спросил я.
— Подожди… Валерия, марш на кухню и сядь за холодильник, носом в угол. Будешь сидеть, пока не придет папа. Он с тобой разберется, как надо…
— Ы-ы-ы… — Лерка понимала, что папа вернется вечером, а у мамы слушать это «ы-ы-ы» хватит терпения на полчаса, не больше.
Когда она, подвывая, удалилась, мама взяла себя за щеки.
— Ну, что ты будешь делать с такой особой…
— Терпеть, — объяснил я. — Пока не женится… то есть не выйдет замуж… Но и на этом ничего не кончится.
— Почему не кончится? — Мама опустила руки.
— Потому что… вскоре она явится с розовым сверточком на руках. — Мама-папа, это ваша внучка Светочка. Мы будем жить у вас. А он оказался таким негодяем…
— Тьфу на тебя! Надеюсь, что до того момента я не доживу.
— Как это не доживешь?! А кто будет нянчить моих детей?
— Здрасте! А куда денется твоя жена, мать этих самых детей?
Я поскреб затылок. Потому что неясно еще, как оно повернется в жизни. Вдруг, как с матерью Лерки?
Лерка была не полностью моя сестра, а, как это говорят, «сводная». Отец один, а матери разные. Потому что, когда мне было три года, в нашей семье произошла «обычная для наших дней драма» (это по маминым словам). Впрочем, вспоминать драму у нас было не принято.
Случилось вот что. Отец тогда работал на областной телестудии «Наши горизонты», в сценарном отделе, а в редакции «Актуальная тема», по соседству, появилась сотрудница Ева Сатурнадзе. Про нее говорили — «гламурная особа второй пробы», но папа почему-то втюрился в особу стремительно и по уши…
У папы совсем не героическая внешность — он щуплый и даже слегка косоплечий. С быстрыми глазами и торопливыми движениями. Когда говорит, чертит в воздухе ребром правой ладони и часто мигает. Но характер у него прямой. И папа не стал скрывать от мамы новую любовь. Так мол и так, вот я весь перед тобой, можешь меня клеймить и осуждать, но все равно ничего тут не поделать.
Не знаю, что тогда чувствовала мама, плакала ли по ночам. Я же совсем кроха был, ничего не понимал. Насколько помню, скандалов не было. Папа собрал чемоданчик, и мне было сказано, что он уехал в командировку. А на самом деле — в новый микрорайон «Андреевский», где они с Евой сняли комнату. Мама — как всегда спокойная и деловитая — отводила меня в детский сад, хлопотала по дому, читала мне по вечерам про Буратино и Карлсона, иногда уходила на ночные дежурства в издательство, а меня оставляла ночевать у соседей. Вот соседская-то девочка Галка (на год старше меня) и сообщила мне, что «у твоего папы другая жена».
