Оказалось, что так и есть. Виталя умудренно рассудил, что незачем Теньке томиться неизвестностью и осторожно подъезжать к маме (а ему, Витале, возиться с бродячей Лисаветой). Такие вопросы надо решать быстро. «Матвеевна, все равно ведь приютишь кошку, поэтому не мотай нервы ребенку, возьми сразу. И будет в доме мировая гармония…» — Виталя умел убеждать интонацией и словами.
— Злодеи вы с Виталей… Неси животное, — велела мама.
Тенька ускакал, забрал в дворницкой Лиску («Виталя, спасибо!»), примчался опять в вахтерку.
— М-да… — Мама аккуратно взяла Лиску за шкирку. Лиска не сопротивлялась, обвисла апельсиновой тряпицей и прикрыла единственный глаз. Потом вопросительно мявкнула.
— Терпи, подруга… — Мама посадила Лиску на табурет и достала из-под скамейки жестяной тазик. — Тенька, слетай домой, принеси шампунь…
Тенька помчался снова и вернулся через пять минут. Во время купания Лиска не дергалась, не пищала, не царапалась. Будто понимала, что в ее жизни наступает новая пора и надо подчиняться счастливым переменам. Тенька смотрел, как летят клочья пены, и думал: почему мама сказала «подруга»? Может быть, увидела в беспризорной кошке такую же пострадавшую, как она сама? У Лиски нет глаза, у мамы изуродовано лицо… В этих мыслях была и печаль, и жалость, и осторожная радость, потому что стало ясно: теперь-то уж мама ни за что не прогонит Лиску.
Мама вытерла Лиску старым халатом, закутала, помазала ей слипшуюся щелку выбитого глаза светлой жидкостью из флакончика (Лиска и здесь не дернулась).
— Держи свое сокровище…
Сокровище представляло промокший сверток с розовым носом и усами. Тенька прижал его к животу. Снизу торчал из синего сатина удивительно тощий хвост. Он, сырой и прохладный, осторожно стегал Теньку по ногам.
…Поздно вечером Лиска, сухая и распушившаяся, лежала на постели с Тенькой. Она устроилась у него под мышкой, прижималась к торчащим под майкой ребрам, а щекочущий подбородок положила рядом с ключицей. Мурлыканье Лиски было ровным и спокойным: все хорошо…
Нет, Лиска не стала совсем ручной и домашней. Видимо, прежняя жизнь сказалась на ее характере. Лиска часто уходила из дома. Деловито сбега?ла по лестнице с шестого этажа и шла гулять по окрестностям. Тенька скоро понял, что ничего здесь не поделаешь. И Виталя подтвердил:
— Такая натура…
Лиска бродила по Дворам, грелась на поленницах, навещала в вахтерке Тенькину маму, а иногда путалась под ногами у студентов, которые спешили от калитки у вахты к входу в «карпухинское» общежитие. Студенты ее гладили и угощали чем придется. Иногда Лиска приходила в дворницкую. Любила сидеть там вместе с ребятами…
Но вечером она обязательно возвращалась домой. И сразу шла в уголок на кухне, где стояли плошки с кошачьим кормом и водой. Мама сочинила стихи:
Погуляв по белу свету,
В дом вернулась Лисавета.
«Подавайте мне еду,
А не то совсем уйду»…
Тенька показывал Лиске кулак:
— Я вот тебе уйду…
Но Лиска и не собиралась уходить. Поужинав, ждала, когда Тенька сядет на кровать. Потом прыгала ему на колени. Она никогда не выпускала когти, и на Тенькиных ногах не было ни одной царапины (то есть не было от когтей, а вообще-то хватало). Тенька переворачивал ее на спину, укладывал между ног, будто в люльку, и щекотал кошачье брюхо с белым пятном. Лиска радостно махала растопыренными лапами — делала вид, что хочет цапнуть Теньку. Но опять же не показывала когтей, лишь колотила по Тенькиным пальцам кожаными подушечками.
Правда, один коготь иногда Тенька ощущал. Это был коготь-мутант. Он вырос у Лиски между пальцев на левой задней лапе. Большущий, согнутый в кольцо. Этакий костяной калачик диаметром в сантиметр. «Калачик» постукивал по обшарпанным половицам, когда Лиска ходила по квартире. Но, поскольку он был загнутый и гладкий, ссадинами Теньке не грозил.
Про кошку Ресницына узнали ребята в классе. И про то, как она к нему попала. И одобряли Теньку. Иногда интересовались: как поживает Трущобная кошка (некоторые читали книжку с таким названием). А Танюшка Юкова однажды увидела коричневые царапины на подзагоревших Тенькиных ногах и тихонько спросила:
— Это тебя Лиска поцапала?
— Ты что! Она никогда… Это мы с Шуркой Черепановым вчера на велике по старым репейникам проехали…
Последние дни мая — последние дни учебы. Никто теперь не ходил в школьной форме — жара на улице. Третий «Б» своей пестротой напоминал группу детсадовцев, которые вдруг подросли в одну минуту. Тенькин костюм за две недели пообмялся и слегка выгорел, но вышитые кораблики оставались яркими, разноцветными. Только на левой штанине матерчатый квадратик с вышивкой немного отпоролся, торчал оторванным уголком («Мама, пришей, а?» — «Ты разве маленький? Сам не можешь?» Но самому охота ли…)
Начинался урок, Тенька и Танюшка сели рядом за стол, и она вдруг спросила:
— Шурик твой друг?
— Ну… сосед. Играем иногда вдвоем… Он хороший…
Тенька стеснялся слова «друг». Оно — как признание в сокровенном. Юковой вот тоже не скажешь: «Ты моя подружка»…
Танюшка скользнула мизинцем по засохшей царапине над Тенькиным коленом. Шепнула:
— Больно было?
Она, конечно, знала, что больно не было. Ей просто вздумалось пожалеть его. И Тенька это понял. Хотел сказать «фигня какая» и дернуть ногой. Но… вместо этого положил свою ладонь на Танюшкины пальцы.
— Тань, а ты когда уезжаешь? Сразу, как начнутся каникулы?
— Сразу…
— Жалко…
Она чуть улыбнулась:
— Знаешь что? Мы будем пускать кораблики и вспоминать друг дружку. Ладно?
— Ага… — выдохнул Тенька. И вдруг догадался: — Подожди… вот! — Он дернул уголок нашивки с корабликом. Нашивка оторвалась легко, словно ждала этого. На штанах с краю остался не выцветший квадратик. Сразу ясно стало, каким ярким был Тенькин костюм две недели назад. — Тань, держи. У тебя будет кораблик, как у меня. Ты пришей… Тогда, если даже не станут работать запускатели, мы все равно… ну, как за одной партой… — Он тут же застеснялся, засопел, но Танюшка осторожно взяла лоскуток, подержала у щеки.
— Тень, спасибо… Ой, а тебе не попадет?
— Ни капельки!
Теньке не попало. Потому что он сразу показал маме след от споротого лоскутка:
— Вот… Подарил Таньке Юковой. Пусть у нее будет такой же…
Мама не успела ничего понять — он всхлипнул.
— Господи, да что случилось?
— Ничего не случилось. Только… почему так? Еле-еле успеешь подружиться, и — в разные стороны. Эта заср… ювеналка. Из-за нее…
Мама не рассердилась на Теньку за нехорошее слово.
— Ну-ка, расскажи…
Он всхлипнул снова и рассказал.
Мама пригладила ему недавно подстриженные волосы.
— Что поделаешь. Такая жизнь. Кабы все было гладко на свете…
Тенька улыбнулся сквозь слезинки:
— Виталя говорит: была бы полная гармония во вселенной. Только ее не добиться никогда…
— Ну, давай я хоть чуточку заделаю пробоину в гармонии. Вышью тебе новый кораблик. Такой же…
И вышила. За пару дней. Для нее всякие вышивки и аппликации были «отдыхом души».
В последний понедельник мая Тенька пришел на уроки с новой нашивкой на штанах. Похвастался перед Танюшкой (слезинок теперь не было):
— Вот, мама сделала ре-став-ра-цию…
— Она молодец…
— Да!.. Эй, Запал!
— Че? — остановился пробегавший по классу конопатый Лех Семейкин, у которого было такое прозвище.
— У тебя ведь мобильник с фотиком, да?
— Козе понятно, — с удовольствием отозвался Лех.
— А у нас с Юковой… с Танюшкой то есть — без. Слушай, сними нас вместе. А потом пришли мне по е-мейлу. А я ей. А то ведь она уедет скоро насовсем… Можешь?
Это была храбрая и честная просьба. Ни для каких «тили-тили» после нее ни у кого не повернулся бы язык.
— О чем базар, — сказал Лех. — Становись. На первый-второй рассчитайсь…
И они встали рядом. Танюшка Юкова в синем платьице с вышитым корабликом у плеча и Тенька Ресницын с такими же корабликами на костюме. И Лех несколько раз мигнул аппаратиком. В этот момент подошла Анна Евсеевна.
— Сними меня с Таней и Теньчиком! Пусть у меня будет память о Танюшке. А у нее обо мне…
…Забегая вперед, надо сказать, что Семейкин добросовестно переслал Теньке снимки. На казенный компьютер, что стоял в вахтерке. У Юковых компьютера не было, и Тенька попросил маму отпечатать несколько фотографий в институтской лаборатории и отправить Танюшке в большом конверте. А еще один снимок — на котором они с Анной Евсеевной — он приклеил над кроватью. Но это случилось лишь в середине лета. А пока заканчивался май, доцветала сирень…
Тополиная коса
Тенька и Шурик мотались на качелях недалеко от Виталиной дворницкой. Было это в начале июня. Стояла жара.
— Свариться можно, — сказал Шурик. — Тень, пройдем на Косу, искупнемся.
— Не…
— Да ты чего? Простыть боишься? Вода уже прогретая, как молоко в духовке…
Тенька помолчал и признался:
— Мне мама не велит…
— Она не узнает.
— Шурка, я ей честное слово дал, что не буду купаться без взрослых. Слово лучше уж не нарушать, а то хуже будет… В прошлом году попробовал, и потом несколько ночей жуть снилась.
— Какая? — сочувственно спросил Шурик.
— Всякая…
Тенька не стал рассказывать, что приснилось, будто мама умерла. Это было ужасно само по себе. И еще ужаснее от того, что умерла из-за нарушенного Тенькиного слова. И ничего (ну совершенно н и ч-е г о!) нельзя поправить. Хоть заберись на самый высокий балкон и грохнись оттуда головой об асфальт — маме это не поможет… Нет уж, на фиг такие купанья. Проще попросить, чтобы мама сходила с ним к разрушенной водной станции и посидела на берегу, пока Тенька плещется на мелководье (пловец-то он был так себе). Но сейчас мама была на дежурстве…
Шурик, видать, что-то понял. Помолчал. И нашел выход!
— А мы не будем без взрослых! Позовем с собой Дед-Сергея! Он любит гулять у тополей. И за нами понаблюдает, как мы бултыхаемся! Полная техника безопасности…
Это была мысль!
Дед-Сергей — это дед Шурика, он приехал к Черепановым в мае три недели назад. Встречался со старыми друзьями. Друзей осталось немного. Они вспоминали молодые годы и бывало, что участвовали в студенческих пикетах, которые охраняли тополя. Блондаренко по телику пообещал, что зеленстроевские деятели не тронут деревья, но веры ему не было, и пикеты с Косы не уходили. И рельсы между тополями висели. Весь окрестный люд — и взрослые, и ребята — знал, что зря колотить по рельсам нельзя: получится ложная тревога. Никто и не колотил. Только однажды компания, в которой были Трафик и Спица, попробовали поднять звон. Студенты их напинали и обещали в следующий раз выпороть при стечении публики…
По ночам на Косе горели костры. Бывало, что Дед-Сергей приходил сюда в такое вот позднее время. Подсаживался то к одному, то к другому костру, заводил беседы, рассказывал о прежних временах и о том, кто какой посадил тополь. Иногда он путался, забывал имена, однако его все равно слушали почтительно и с пониманием. Два раза Дед-Сергей брал с собой внука Шурика…
А гулять по Айзенверкенбауму Дед-Сергей не любил. Говорил, что от прежнего Колыбельцева не осталось ничего…
— Испоганили город чиновничьи души. Только и сохранилось, что наша аллея…
На приглашение Шурика и Теньки Дед-Сергей отозвался охотно. Украсил себя старомодной панамой, облачился в просторную белую рубаху и прихватил отполированную клюку. Ну, настоящий старый профессор на отдыхе (каким он и был в самом деле).
Вышли на Косу. Дед-Сергей — высокий, костлявый, длинноносый — шагал бодро и широко. Рубаха болталась на нем, как повисший вдоль мачты парус. Дед клюкой показывал то на одно, то на другое дерево.
— Это вот — мой одноклассник Матвей Кокошкин. Летчиком стал. А в семьдесят втором испытывали новую машину и не дотянули до посадочной полосы. Как в песне про Серегу Санина. Слышали такую?
Шурик и Тенька покивали.
— …Вот Галка Соломчук. Известная журналистка в матушке-столице, виделись в прошлом году. Рассказывала, как на митинге подралась с помзоповцами, которые хотели отобрать у нее фотокамеру…
— Сейчас надо говорить «с попзоповцами», — хихикнул Шурик. И был прав. Год назад имперскую милицию переименовали в полицию. Поэтому Подразделения Особой Милиции для Защиты Общественного Порядка — ПОМЗОП превратились в ПОПЗОП.
— Хрен редьки не слаще, — сказал Дед-Сергей.
— А камеру не отобрали? — спросил Тенька.
— У Галки-то? Ха… А вот Мишка Звонарев. Он был третьеклассником, когда мы уже кончали школу. На концертах выступал, пел, как жаворонок. Потом стал скрипачом…
— Наверно, известным? — почтительно уточнил Шурик.
— Может, стал бы известным, талант ведь. Да водка сгубила. Жена его бросила, уехала с каким-то вертихвостом, он и сорвался…
В Теньке напряглись тревожные жилки.
— А вон того великана посадил Дмитрий Ворошенко. Тоже был из нашей школы, только гораздо старше. Воевал, четыре ордена Славы принес домой…
Чтобы погасить дрожанье тревожных струнок, Тенька быстро спросил:
— Сергей Сергеич, а почему тополя сажали разные люди? Ну, из разных классов. Как они вместе-то собрались?
— Не только из разных классов, а даже из разных школ. И техникумов… Да ведь мы тогда уже были не школьниками, даже не студентами, я за год до того защитил диплом… Случился в Колыбельцеве субботник в честь двадцатилетия Победы. Победу тогда снова начали праздновать после долгого перерыва. Народу высыпало на улицы… Я уже не жил здесь, но приехал к родителям в гости. Пошел к своей школе, а там людей полно — и знакомые, и незнакомые. Но в тот момент все сделались как друзья. Накануне прокатилась по улицам могучая гроза (все говорили — «отголосок войны»). Тополей наломало столько, что везде груды сучьев. Мы и решили — пойдем на Косу, посадим аллею. Тополиные сучья, они ведь легко пускают корни, превращаются в деревья… Ну вот, взяли у школьного завхоза лопаты (поклялись, что вернем) и пошли. Человек двадцать. А по дороге к нам прибилось еще столько же. Вырыли ямы, вкопали сучья, которые потолще, попрямее. Постояли, вспомнили друзей…
— Хлебнули небось из горлышек… — храбро вставил Шурик.
— Александр, ухи надеру… Ну, может, кто и хлебнул маленько ради праздника. Потом кто-то раздобыл картонки, сделали таблички со своими именами, привязали к тополятам, которые посадили. Обещали приходить сюда в каждом году, в майские дни… Ну и приходили, кто мог. Я тоже был несколько раз… Картонки, конечно, пообветшали, пообрывались, но кто-то, говорят, сделал полный список тополей. Только вот не знаю, кто… А сам я уже все не помню, лишь некоторые…
Он подошел к тополю, который был в двойной обхват — Шурика и Тенькин…
— Мой…
С тополя слетали пушинки. И с других — тоже густых и высоких — летел пух. Он щекотал Теньке переносицу. Тенька сморщился и засмеялся. Тревога улетела. По аллее Ветеранов пробежал ветерок, пух закружился, взмыл.
— Уф… — Шурик помахал руками. — Можно стало дышать. А то как в кочегарке…
Дед-Сергей скользнул по нему и по Теньке бледно-коричневыми глазами.
— В годы моего пионерского детства, когда я гулял в таких штанишках, как на вас, мне в голову не приходило жаловаться на жару. Мы впитывали солнце, как Божью награду…
— Пионеры не верили в Бога, — заметил Шурик.
— А награду впитывали…
— Ну и сейчас гулял бы и впитывал, — посоветовал Шурик. — Нынче взрослых дядек в шортах не меньше, чем пацанов…
— Гулял бы, да только… вы не видели мои ноги. На венах синие узлы величиной с кулак… Нет уж, братцы, каждому овощу свой маринад…
Они прошли мимо тополя, под которым устроились с бутылкой кока-колы длинноволосые парень и девушка. Они проводили старика (а заодно и мальчишек) уважительными взглядами. Дед-Сергей вдруг оглянулся:
— Скажите, юные коллеги, нельзя ли где-нибудь поблизости раздобыть мороженое?
«Юные коллеги» не удивились.
— Маша, дай мобильник! — И парень весело закричал в телефон: — Валентин, ты где?.. Ты на колесах? Раздобудь немедленно три пломбира или эскимо и жми на Косу!.. Да не нам, а Сергею Сергеичу Черепанову и его внукам!.. Давай!
Дед-Сергей, кажется, смутился.
— Не ожидал такой популярности. Мы с вами встречались, молодые люди?
— Зимой. Вы приезжали на семинар в Институт связи…
— Весьма признателен… Мы будем вон там, на оконечности Косы…
Пришли к станции. Никого поблизости не было. Любители купания, даже ребята, предпочитали ездить на Верх-Сарайское озеро: там и песок на пляже, и вода почище, и будочки для переодевания. Да к тому же народ школьного возраста с папами-мамами разъезжался на лето из бетонного Айзенверкенбаума. Кто побогаче — в Турцию, в Таиланд и на Багамы, кто «так себе» — на дачи к бабушкам-дедушкам. Те, кому совсем не повезло, томились в городских и загородных лагерях. Даже на Макарьевском и Карпухинском дворах детское население сократилось раза в два, хотя там народ летом не скучал…
Дед-Сергей, покряхтывая, устроился у кирпичной стены.
— В прежние времена здесь берега были усыпаны загорелой ребятней, — вспомнил он.
— Ага! — подтвердил Тенька, стряхивая штаны и рубашку. — Анна Евсеевна рассказывала, как она плавала на плоту с пацанами… — И с разбега плюхнулся в воду…