Всемил вяло оправдывался, что два раза проверял, после чего кто-то суровый и немногословный пообещал накостылять ему по шее. Дымком, который почуял парень, тянуло, похоже, от костра. Кто же это такие? Где учитель?

— А вот и Никитша пожаловал! — раздался громкий голос Горазда. Бывший дружинник самого Александра Ярославича Невского умел вроде бы и не кричать, а так сказать, что за полверсты слышно. — Выходи вьюноша, не таись! Не враги у нас, гости!

«Как только узнал, что я здесь? Нет, ну не волшбой же, в самом деле?»

Старик будто услышал его мысли.

— Да я тебя давно жду! — проговорил он уже тише, приближаясь к пеструхиному жилью. — Небось неладное заподозрил? Выходи, Никитша, не бойся! Свои, русские.

Горазд стоял ссутулившись, опираясь на посох. На вид старик стариком. Такому только на завалинке кости греть да внукам побасенки сказывать. Однако Никита знал, что учитель умеет вытворять с длинной палкой, и мечтал достичь хотя бы половины его мастерства.

— Что смурной-то такой?

— На жерди не устоял… — опустил глаза парень.

— Неужто свалился? — усмехнулся старик. Длинный, багровый шрам, пересекающий его лоб, бровь и щеку, зашевелился, будто диковинный червь.

Пять лет назад, только познакомившись с Гораздом, Никита часто расспрашивал о прошлом учителя, но узнал немного. А о старой ране, которую не нанесешь ни мечом, ни саблей, — так и совсем ничего.

Уже позже бывший воин признался как-то под хорошее настроение, что ходил в свое время с суздальской дружиной далеко-далеко — аж в страну Чинь, где живут люди желтые лицом и узкоглазые, но не татары, а другого племени.

Тогда Александр Невский обещал помочь оружными людьми Сартаку, своему названому брату. Вот и отправились суздальские дружины с темниками хана Хубилая.

Горазд с товарищами попал в отряд, возглавляемый Уриан-гадаем, сыном знаменитого военачальника — Субудая-богатура. Но не повезло молодому тогда бойцу — под стенами города, название которого Никита, как ни старался, а выговорить так и не мог, Горазд был ранен. Подобрали и выходили его монахи, великие искусники рукопашного боя.

В монастыре Горазд прожил больше двадцати лет, но далекая родина звала и манила. Снились по ночам березовые рощи, земляничные поляны, пушистый снег на еловых ветвях и весенняя капель. И он ушел. Пешком. С мечом на поясе и котомкой за плечами. Добирался домой шесть лет, перевидав столько народов, сел и городов, что оставшейся жизни пересказать не хватит. Да он и не стремился. Любил повторять: «Молчание — верный друг, который никогда не изменит».[Высказывание принадлежит Конфуцию.] Мол, так говорил один мудрец, учение которого почитали в стране Чинь.

— Нет… — покачал головой Никита. — Свалиться не свалился, но едва удержался.

— Надо бы тебе еще поработать с равновесием, вьюноша, — вздохнул старик. — Поди на столб.

Парень кивнул. Подбежал к толстому бревну, поставленному «на попа» и вкопанному напротив землянки, одним прыжком взметнулся на его верхушку. Застыл, раскинув руки и слегка наклонившись. Левую ногу он согнул в колене и поднял назад-вверх так, чтобы и носок смотрел в небо. «Ван юэ пинхэнь» — «наблюдение луны» — называл это Горазд.

Тем временем к Горазду подошел кряжистый боярин. Явно вояка, закаленный в десятках сражений и сотнях стычек, он напоминал дубовый комель, выглаженный степными ветрами и зимними морозами. Вороненая кольчуга мелкого плетения обтягивала тело, как змеиная чешуя. Битые сединой кудри растрепались от ветра, а борода упрямо топорщилась, хоть он то и дело приглаживал ее широченной ладонью.

— Это и есть твой новый воспитанник? — Боярин с интересом разглядывал Никиту, будто к коню приторговывался. — Жидковат что-то…

— Какой есть, — без особой приязни отозвался Горазд. — Мне учеников откармливать не с руки. Чай, не поросята.

— Ершистый ты! — хмыкнул боярин. — Каким был, таким и остался.

— А ведь и ты не мед, Акинф Гаврилович.

— Какой есть! — захохотал боярин.

Его смех подхватили дружинники, собравшиеся вокруг костра, на котором булькал душистым варевом котел. Было их не больше десятка — охрана, должно быть. Все-таки в лесах лихие люди попадаются, да и просто именитому военачальнику негоже без свиты путешествовать — не к лицу.

Акинф зыркнул на них через плечо. Нахмурился. Сказал, глядя на Горазда исподлобья:

— Князь Михаил Ярославич тебе поклон шлет.

— Благодарствую. Честь то великая для меня — поклон от князя тверского получить… Неужто лишь для этого своего соратника верного ко мне послал?

— Нет. Не только, — не стал лукавить боярин.

— И что же князю Михаиле Ярославичу от старика надобно? — прищурился Горазд.

— Помощи надобно.

— Помилосердствуй! Чем же я — старый, увечный, нелюдимый — самому князю тверскому пособить могу? У него ж такие бояре-разумники, дружина ближняя мастерству боя обучена, закрома богатые, смерды покорные да трудолюбивые…

— Боец ему нужен. — Боярин играл желваками, но на едкие подколки Горазда не отвечал. — Такой, чтоб равных ему не было от Орды до немецких земель.

— Ну, ты сказал! Где ж сыскать такого? И для какой такой надобности князю Михаиле боец понадобился? Опять с князьями московскими ратиться решил?

— Для чего ему боец, то не твоего разума дело, старче, — свел мохнатые брови Акинф. — Князь, он для того Богом поставлен над людьми, чтобы самому решать, что да как… Если совет понадобится, то спросит. А нет, так непрошеного советчика и взашей может приказать…

— Так с какой такой радости ты, Акинф Гаврилыч, ко мне пожаловал тогда?

Боярин отвел взгляд, усилием воли сдержался, чтоб не вспылить. Переступил с ноги на ногу.

— Федот… — проговорил он через силу.

Старик поднял бровь:

— Чего? Федотка? Так он к вам сбежал?

— К нам, — Акинф развел руками. — Чего ж скрывать теперь… Явился не запылился. Желаю, говорит, при особе князя состоять да помогать ему супротив выскочек московских, Юрки с Ванькой, бороться. Князь-батюшка тогда молод был, четвертого десятка не разменял. Посмеялся да велел взашей выставить дерзеца…

Суровый воин передернул плечами, будто холодом его прошибло. Что он вспомнил? Как мальчишка, у которого едва-едва усы пробились, швырял его по всему княжьему терему? Или как он, опытнейший боец, не мог попасть клинком по юркому пареньку? Или обидные слова Михаила Ярославича, который хвалил приблуду, возвышая его над старыми, не раз и не два доказавшими свою преданность, дружинниками?

— Федотка всегда хвастуном был, — сказал Горазд. — Ему бы учиться и учиться… Тогда, может быть, толк и вышел бы.

— Телохранителем его князь назначил. Ни днем ни ночью не расставался. А волчонок этот и рад. Кочетом ходил. Боярину Ивану Зайцу руку сломал… И все ему сходило! Как с гуся вода!

— А чем же он нынче не потрафил князю Михайле? Или надоел? Или зазнался чересчур?

— Да сгинул он. Еще два лета тому… — пояснил боярин. Повез в Орду грамотку и пропал. С той поры ни слуху ни духу.

— А вам, значит, новый телохранитель понадобился?

— Бери выше! Для особых поручений человек князю нужен.

— Убить, что ль, кого?

— Не твоего ума дело!

— Ну, не моего так не моего, — легко согласился Горазд. — Только это ты ко мне с просьбой приехал, а не я к тебе.

— Князья не просят. Они приказывают. А смерды выполняют.

— А ты никак со смердом разговариваешь? — Старик взялся двумя руками за посох. — Тогда я могу тебе ответить, Акинф Гаврилович… Там, за леском, брод, за бродом дорожка прямая на Тверь. Не ошибешься, прямиком доедешь.

— Ты что морозишь, старый? Понимаешь, с кем дерзкие речи ведешь?

Никита, все так же неподвижно стоящий на столбе, заметил, как вскочили спутники боярина. Один из них, горбоносый с черной бородой, что-то коротко приказал другим.

— Ты, Акинф, не пугай меня, — Горазд говорил тихо. — Я ни тебя не боюсь, ни дружинников твоих, ни князя твоего. Старый я уже, чтобы вас бояться. Восьмой десяток доживаю.

— Жить все хотят.

— А ты с мое поживи, там узнаешь. Я, Акинф Гаврилович, умер давно, полста лет назад. В Чиньской земле… С той поры я смерти не боюсь.

Старик перенес тяжесть на левую ногу, поднял посох на плечо. Никита догадался, что будет, если боярин, поддавшись гневу и самоуверенности излишней, прикажет дружинникам хотя бы попытаться обидеть учителя. Парень прикидывал, успеет ли соскочить со столба, чтобы помочь, или уже придется ему складывать побитых-покалеченных в кучку да водой отливать?

Акинф насупился, сгорбился, не прикасаясь, впрочем, к рукояти меча.

— Зря ты речи такие ведешь, Горазд. Я по-хорошему договориться хотел. Гостинцев тебе привез дорогих от князя. Порты[Порты — общее название одежды в средневековой Руси. Более узкое понятие (штаны) появилось гораздо позже.] новые из полотна беленого. Шапку кунью. Серебра пять гривен…

— Я учениками не торгую, — твердо ответил старик. — Он — не телок и не баран, а человек. С душою, понимаешь ли…

— Я и не думаю покупать! — обиделся боярин. — Это — помощь. По дружбе.

— Ежели по дружбе, то извини. — Горазд дурашливо поклонился, не сводя глаз с Акинфа и его дружинников. — Не догадался. Это все глупость моя стариковская. Из ума выживаю, видно.