— Что, проняло? — послышался веселый голос с ближайшей телеги.

Румяный старичок, доверив вожжи курносой девчонке, должно быть внучке, сидел, свесив ноги в новеньких лаптях с задка телеги. Он улыбался и глядел на Никиту ясным взглядом человека, прожившего всю жизнь в согласии с Божьими законами и собственной совестью.

— Ага! — кивнул парень.

— То-то же! Расцвела Москва при батюшке Даниле Лександровиче. Ох, расцвела! А ведь когда Егорий-князюшко, Долгорукий который, крепость ставил, еще при прадеде моем, царство ему небесное, никто и не думал, что городу быть.

Словоохотливый старичок, заметив интерес в глазах Никиты, пошел как по писаному:

— Городу ведь не бывать, пока люди вокруг селиться не начнут. Понимаешь меня, паря? Люди — они всему голова. Так или нет?

— Так, — кивнул Никита.

— Вот видишь, паря! Ты, хоть и молодой, а с понятием! А говорят — молодежь-де только пить да гулять желает… Прыгай ко мне!

— Да я уж как-нибудь… — попытался отказаться парень.

— Нет уж! Прыгай! — Для убедительности старик похлопал ладошкой по пузатому тюку рядом с собой. — Нютку не боись! Она только с виду грозная! — Он мотнул бородой в сторону недовольно сморщившей веснушчатый нос внучки. — А сама, как увидит добра молодца, навроде тебя, аж пищит…

— Деда!.. — зарделась девчонка, закрывая лицо рукавом кацавейки.

— А что деда? Деда врать не будет. Энто все знают — спроси кого хошь!

Никита тоже покраснел. Живя отшельником в лесной землянке, он пять лет не видел ни баб, ни девок и теперь невольно смущался под женским взглядом. Поэтому он с наигранной лихостью запрыгнул на телегу и устроился плечом к плечу старика.

— Спасибо!

— Не за что! Тебя как звать?

— Никитой.

— Богомолец? — Дед кивнул на посох.

— Ага! — легко соврал посланец Горазда.

— Зови меня дедом Ильей.

— Ага…

— Вот «разагакался»!

— Прости, дед Илья.

— Да не за что прощать тебя! «Агакай», ежели так хочется. — Старик прищурился: — В первой раз в Москву-то?

— В первый, — едва сдержался, чтобы не ответить «ага!», Никита.

— То-то я гляжу — идет, рот разинул. Москва — она настоящим княжьим, стольным городом только при Даниле Лександровиче стала. Он народ окрестный защитил. И оружием, и хитростью… Супротив татарски полчищ-то сила ведь не всегда помогает, приходится ужом виться. И князьям, и боярам. Да и простому селянину тоже… Зато, как поняли люди, что в Москве жить можно, так и повалили. Кремль-то всех не поместит, хоть и расширили его изрядно, аж до Неглинки. Так народ, вишь, где селится! — Дед Илья махнул в сторону Посада с такой гордостью, будто сам был по меньшей мере Юрием Долгоруким. Ну или Даниилом Александровичем.

— Вижу, — согласился Никита. — Народу — уймища!

— Да уж! Всякого ремесла люди! И всем место находится! Всяк при деле, от каждого польза! Вот так, паря! Такая она, наша Москва!

Никита кивнул. Хотя на языке так и вертелся ехидный вопрос: а что, во Владимире или Новгороде иначе? Но дед Илья просто дышал радостью и убеждением. Разочаровывать его не хотелось.

— Смотри! — частил старик, дергая парня за рукав. — Вот наш Посад. Видишь, людей-то тут сколько, людей! И всяк трудится на величие княжества Московского. Князь с дружиной по-своему, а мы по-своему. Зато все мы, как тот веник, — когда вместе, об колено не переломишь, а порознь — в пальцах захрустим.

Дед Илья от волнения даже руками размахивать начал. Наверное, в дороге поговорить было не с кем.

— Ты, паря, в Свято-Даниловский, на богомолье?

— Да.

— Заночевать-то есть где?

Никита пожал плечами:

— Да я привычный…

— И не думай! У моих заночуем! Мой младшенький на Подоле живет! Прохор-кожемяка. Не слыхал?

— Да я же первый раз тут, дед Илья. Кого я в Москве знаю?

— Вот и познакомишься!

— Да не нужно. Я сам как-нибудь.

— Обидеть хочешь? — делано нахмурил брови старик. — Нет, ты скажи — обидеть меня хочешь?

— Не хочу. Прости, дед Илья.

— То-то же! — Отец кожемяки улыбнулся до ушей. И вдруг закричал: — Нютка! Ты куда правишь?! Влево, влево заворачивай!

— Да заверну я, деда, — бросила девчонка, не оборачиваясь. — Забыл, как в прошлый раз на этой улице завязли?

— Да? Ну, ладно. — Илья обернулся к Никите: — На Подол нам надо. Это за Кремлем, как к речке спускаться. — И вновь начал сыпать словами. О том, как Москва строилась, как защищалась. Как рязанский князь Глеб жег и крепость, и ремесленные слободки. Как прокатились через город орды Батыя. Как уже совсем недавно, на памяти деда Ильи, хан Дуденя разорил Москву, великого вреда наделал, ограбил и в полон множество людей увел, и как князь Данила отстраивал потом столицу, как разбежавшиеся по лесам жители возвращались в Посад, восстанавливали мастерские и лавки. Как два года назад всем миром отбивали нападение тверского князя Михаила Ярославича. И ведь отбили. Так и убралась рать тверичей с воеводой Акинфом во главе прочь, несолоно хлебавши.

Вот тут Никита заинтересовался рассказом по-настоящему. Он начал понимать, почему озаботился Горазд, и если до сих пор какие-то сомнения терзали душу парня, то теперь он уверился — не зря отправил его учитель, ох, не зря. Он даже принялся задавать вопросы, чем несказанно обрадовал словоохотливого деда, и наслушался столько нелестного о тверском князе и его боярах, сколько и за десять лет не узнал бы, сидючи в лесной глуши.

Узнал бы и больше, но они приехали.

Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.

— Дядька Прохор! — завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.

А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».

Глава третья

Желтень 6815 года от Сотворения мира

Дорога из Твери на Переяславль, Русь

Человек сидел около маленького костерка. Угли едва-едва тлели, не давая света. Лишь немного тепла, достаточного, чтобы согреть озябшие ладони. Ведь гибкие пальцы для воина — главное. Натянуть тетиву лука, выхватить меч, поймать повод коня. Всегда нужно ожидать подвоха, от каждого встречного ждать нападения. Даже если это твой старинный знакомец, с которым и на войну ходил, и мед пивал за одним столом. Люди меняются. И очень часто не в лучшую сторону.

Хотя…

Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…

Фыркнул конь, бродящий неподалеку.

Человек поднял голову, огляделся.

Никого.

Показалось? Или нет?

Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?

Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута.[Чопкут — плотный войлочный халат со стоячим воротником.] Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.

«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка — должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»

В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.

Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.

— Эге-гей! Ты здесь, что ли? — послышался настороженный голос.

Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?

— Слышишь меня, нет? Слышишь?! — Голос из темноты запнулся. — Эй, Кара-Кончар![Кара-Кончар — черный меч (тюрк.).] Не молчи, ответь!

— Что ты орешь, как корова недоенная? — сквозь зубы бросил сидящий у костра. — Всю округу созвать сюда хочешь?

— А! Вот ты где! — Глухо стукнули о землю подошвы сапог. — Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?

— Где хочешь, там и вяжи, — неприязненно отозвался сидящий.

— Ты добрый, как я погляжу…

После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами — на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:

— Здоров будь, Кара-Кончар.

— И тебе не хворать, Пантелеймон.

— Я гляжу, ты совсем обтатарился.

— Тебе какое дело?

— Злой ты.

— Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?

— Ну… — замялся Пантелеймон. — Ты же сам велел…

— Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу, Пантюха.

Десятник сник, опустил плечи:

— Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.

— Тебе какое дело?

— Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…

— Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!

— Ему необязательно. — Пантелеймон сплюнул рядом с костром. — Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.

— Да? — Человек в чопкуте оскалился. — Семку… — повторил он, будто пробуя замысел на вкус. — А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.