Все-таки не шесть, а пять. Причину своей ошибки он понял очень быстро. Один из кораблей засел на песчаной банке [Банка — мель.] и уже развалился напополам. Сломанная мачта свесилась, касаясь топом воды, а парус накрывал палубу, будто скатерть.

— Где же остальные? — прошептал ливонец.

— Где-где… — ворчливо отозвался Торгейр. — Потонули небось… Ты прости, брат Генрих, мне нужно к абордажу готовиться… — С этими словами он вернулся на корму, принял из рук Свена колдершток.

Одноглазый рубака радостно оскалился — все ж таки не зря мерзли и терпели всяческие неудобства — и нырнул в трюм. Вскоре оттуда послышались раскаты его голоса, а вооруженные и одетые в бригантины [Бригантин — защита корпуса, состоящая из пластин, нашитых или наклепанных изнутри на тканевую или кожаную основу.] ватажники принялись выскакивать один за другим на палубу. Многие озирались спросонку, но топоры, самострелы и корды [Корд — колющее и рубящее оружие с широким коротким клинком.] сжимали крепко. Выбрался и Свен, который напялил на голову шлем с бармицей, купленный по случаю на псковском торгу.

— Убрать парус!!! — гаркнул капитан, когда расстояние между «Бурым медведем» и засевшими на мели кораблями сократилось до полета арбалетной стрелы. Все-таки он опасался с размаху налететь на песчаную банку и повторить участь французов.

Датчане дружно налегли на фалы, и рей опустился на палубу.

С проклятиями из-под мокрого полотнища выбрались двое рыцарей-ливонцев. Соприкосновение с холодной парусиной изгнало из их сердец смирение и благостность. На взгляд Торгейра, ругались они похлеще, чем портовые грузчики.

— Почему медлишь? — воскликнул брат Генрих, указывая на французов острием клинка.

— То, что продвигается медленно, продвигается уверенно, — старинной норвежской пословицей ответил капитан. И добавил, видя недоумение, смешанное с ожесточением, которые отразились на лице ливонца, как облака в луже: — Они в наших руках. Никуда не денутся.

И тут на его глазах набежавшая волна подхватила кормовую часть разломленной ладьи и перетащила на глубокое место. Только пузырь, большой и грязно-белый, вздулся и лопнул на месте исчезновения обломка.

— Ты этого ждешь?!! — Рыцарь схватился за меч.

— Я не хочу оказаться на их месте! — прорычал в ответ датчанин.

Он внимательно присматривался к французским судам — не покажутся ли на борту люди, способные оказать сопротивление? Кто-то вроде бы шевелился, но, сколько их там и намерены ли они обороняться, сказать трудно. И Торгейр решился.

— Отдать якорь! — скомандовал он, надеясь, что Ресвальд и Эйрик догадаются последовать его примеру. — Лодки на воду!

Заскрипели блоки.

Рыцари с сержантами, подгоняемые братом Генрихом, первыми рванулись к штормтрапу.

Неторопливо взмахивая веслами, опасно кренясь, скрываясь за длинными грядами волн, лодки ползли к застрявшим плоскодонкам.

Торгейр, поручив колдершток более-менее смышленому моряку, внимательно следил, как датчане окружают первый корабль. Словно волки старого и ослабевшего зубра. Хотелось надеяться, что одноглазый Свен сумеет сдержать порыв ливонцев и не даст увлечь себя в ловушку.

Первые крючья зацепились за обшивку самого большого насада. Никто не сопротивлялся. Не рубил веревки, по которым ползли нападающие. Не стрелял, не сбрасывал на голову врагу бочки и мешки, да хоть бы лавки, на худой конец.

Неужели французы сбежали?

Или…

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе старого морского волка.

И тут…

Взламывая палубу и прочную обшивку бортов, посреди самого первого корабля, казавшегося беззащитной добычей, вспух огненный шар. Ярко-рыжий с багровыми прожилками, обрамленный обломками досок и черными завитками дымных «усов», он рванулся в стороны и вверх, сметая в ледяную купель раскоряченные фигурки людей. А по ушам оставшихся на «Буром медведе» ударил оглушительный хлопок. Так мог бы звучать бубен лапландского шамана, если бы вырос от берегов Суоми до Померании. Словно пламя дракона из оживших сказаний!

Сильная волна качнула когг так, что у многих клацнули зубы.

— Колдовство… — охнул Торгейр.

Дымящиеся обломки ладьи неспешно скрывались под волнами, когда таким же пламенем окутались еще три судна.

— Проклятые чародеи!

От грохота — а точнее, от ужаса, который он пробудил в сердце закаленного и до сей поры невозмутимого морехода, — Плешивому захотелось упасть на колени и молиться. Но он сдержался — ведь кто-то должен командовать спасением уцелевших товарищей? Четыре лодки из шести потонули, и отчаянно барахтающиеся датчане цеплялись за скользкие борта.

Капитана била крупная дрожь. Слишком высокая плата за жадность. Хотя, конечно, его моряки знали, на что шли: без труда не дается не только богатство, но и самый обычный достаток. И все равно ему очень хотелось добраться до горла брата Генриха фон Бауштайда. Только бы ливонец выжил.

Он выжил. Только наглотался сверх меры соленой воды.

Но когда датчане подняли на борт «Бурого медведя» пострадавших от адского пламени людей и рассказали Плешивому, что рыцарь, уже теряя сознание, держался за планширь лодки, а пальцы его левой руки мертвой хваткой вцепились в ворот Свена Кривого, обожженного и вряд ли способного выплыть самостоятельно, Торгейр понял — убивать он никого не будет. По крайней мере сегодня. Вначале нужно расспросить очевидцев и сделать выводы. А там — как получится.

Глава первая

Хмурень6815 года от Сотворения мира

Неподалеку от Витебска,

Полоцкая земля, Русь

Мороз игриво пощипывал мочки ушей. Ослепительными искрами переливался нетронутый снег на обочине. Лошади неторопливо шагали, изредка встряхивая головами. Из их ноздрей вырывались клубы пара, хотя, на взгляд Никиты, холодно не было.

Ученик Горазда уже полностью освоился в седле, а ведь поначалу езда верхом казалась ему мукой мученической. Главным образом из-за необходимости ухаживать за конем — седлать, чистить, стреноживать на ночь, выдумывать, где бы добыть корма среди зимы. Да в лесу и летом не просто прокормить шестерых коней. Шишки еловые они жрать не будут, кору с деревьев драть на манер лосей — тоже. До сих пор выручал старый Мал, холоп загадочной Василисы, благодаря причуде которой друзьям удалось выбраться из смоленского поруба [Поруб — темница, тюрьма, погреб.]. Вечно недовольно бурчащий дед, краснолицый, стриженный «под горшок», захватил с собой полных два торока ячменя. Надолго их не хватило, понятное дело, но старик не растерялся. Казалось, он знал не только все деревни, примостившиеся вдоль дороги на Витебск, но и каждого смерда, а те, в свою очередь, знали его и всегда с радостью помогали. Следует признать, расплачивался Мал щедро — здесь, близи Великого княжества Литовского, наряду с кунами и векшами [Денежные единицы в период безмонетного торгового обращения на Руси. Куньи и беличьи шкурки. 1 гривна равнялась 50 кунам или 100 векшам.], вовсю ходили монеты западного образца: турские и пражские гроши, денарии и брактеаты [Брактеат — плоская тонкая серебряная монета с чеканкой на одной стороне, имевшая хождение в Европе в XII–XV веках.]. Никита мельком увидел мешочек с деньгами, который старик прятал за пазухой, и еще больше уверился в том, что Василиса не простая девчонка. По меньшей мере, боярская дочка. Пару раз он пытался ее разговорить, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки, но безуспешно — хитростью смолянка могла бы поспорить с Лисой Патрикеевной. Напротив, парень понял, что сам пару раз сболтнул лишку. О том, что видел Ивана Даниловича, говорил с ним и выполняет поручение князя московского.

И Василиса не преминула вцепиться в его оговорку:

— А как так вышло, что князь мальчишке, у которого едва-едва усы пробиваться начали, важное дело поручил? — задорно воскликнула девчонка.

Никита открыл было рот для отповеди, но, вспомнив, что поручение у него тайное, тут же захлопнул. Да так, что зубы отозвались болью.

Девушка посмотрела на него округлившимися глазами, и, быть может, все обошлось бы, но тут вмешался Улан-мэрген. Влез с присущей ему горячностью и с обычной для всего его племени бесцеремонностью.

— У иного вся голова седая, а за саблю не знает с какого конца взяться! — провозгласил ордынец. — А Никита-баатур с голыми руками любого бойца завалит!

— Уж прямо-таки и любого?! — хитро прищурилась Василиса, а Мал лишь покосился подозрительно, окидывая цепким взглядом щупловатое тело Никиты.

— Ты бы видела! — в восхищении поцокал языком татарчонок.

— Да перестань… — засмущался Никита.

Только его никто не слушал.

— Нет, пускай рассказывает, что за воин великий с нами едет! — Девушка повернула разрумянившееся на морозе лицо. — А мы послушаем.

— Никита-баатур двух моих нукуров [Нукур — дружинник.] убил! Они с саблями были, а у него только два кинжала…

— Это что за кинжалы? Те, про которые ты в пору-бе вспоминал? — спросила Василиса. — Вилы, что ли, короткие?

Парень удрученно кивнул. Конечно, нужно быть полным олухом в воинском искусстве, чтобы назвать течи [Теча — короткое клинковое оружие, используемое в Китае. Его наиболее известный нам «родственник» — окинавский сай. Теча употребляется в шаолиньском направлении ушу, в стиле «мей-хуа».] вилами, но, видно, ей так понятнее. А может, просто издевается над ним? Дразнится? Никита пять лет прожил в лесной избушке, в учениках у отшельника Горазда, а потому имел самое смутное представление, как общаться с девчонками, о чем разговаривать, какой каверзы от них ожидать можно. Об этом учитель не говорил. Зато много рассказывал о воинах из чужедальней страны — за рекой Итилем [Итиль — Волга.], за степями и холмами, за морем Абескунским [Абескунское море — одно из названий Каспийского моря.], за горами и лесом. Земля та носит название короткое и звонкое, как щелчок тетивы, как вскрик лесной пичуги, — Чинь.