Давным-давно, вот уже сто лет тому назад, ее завоевали орды монгольского хана Темуджина, еще до того, как полчища узкоглазых всадников на косматых большеголовых лошадях хлынули на Русь. Живут там люди желтолицые — весьма похожие на татар, как на взгляд Никиты. Живут чинно: сеют на залитых водой полях белые продолговатые зерна — рис, строят города из камня и дерева, добывают руду и отличаются изрядной мастеровитостью. А еще там есть монахи, которые молятся кроткому богу — Будде, но сами кротостью не обременены сверх меры. Живут они в горных монастырях, куда не так-то просто добраться постороннему человеку, и занимаются тем, что совершенствуются в боевых искусствах. Кроме боя голой рукой, в котором большинство монахов преуспели изрядно, развивали они умение в драке на палках — коротких и длинных, навроде странницкого посоха; в сражении на мечах — кривых и прямых, коротких и длинных; в поединках на копьях и палицах, секирах и кинжалах. Вообще-то все что угодно в руках умелого бойца могло стать оружием: чашка для риса, лавка, веер. К счастью для завоевателей, таких монастырей было мало. А люди благородного сословия земли Чиньской сражались отменно, но все же уступали монахам. Во всяком случае, лучшие монгольские баатуры, которых звали тургаутами, составлявшие особые сотни для охраны военачальников, бились с ними на равных. Вот так и завоевали дикие кочевники землепашцев и мастеровых.

Но народ чиньский, казалось бы забитый и затюканный, не решающийся не то что слово молвить против завоевателя, а даже взгляд от земли поднять, на самом деле не смирился с поражением. Бремя от времени появлялись отчаянные люди, собиравшие вокруг себя таких же сорвиголов, и поднимали бунты — резали баскаков, или как там в их краях называли сборщиков дани? Что ж тут удивительного? Не всякому нравится спину сгибать. Не каждый, получив затрещину, вторую щеку подставит. Кто-то и в ухо со всего маху может ответить. На Руси в последние годы тоже народ начал возмущаться, восставать против набегов и грабежей. Хотя князья по-прежнему в Орду за ярлыками на княжение ездят, но люди то здесь, то там били и бьют татарских находников. В Ростове и Твери, в Угличе и Ярославле. Правда, подавлялись эти восстания жестоко и решительно, как и все, что делают монгольские ханы. Дудень с войском едва ли не больше разорения принес на землю Русскую, чем Батый в свое время.

Вот так и во времена Александра Ярославича Невского случилось. Побратим великого князя, хан Сартак, попросил помощи. И русский князь не смог отказать. Горазд, тогда еще молодой дружинник, сражался в войске нойона Уриангадая, сына знаменитого военачальника — Субудая-багатура. При штурме одного из городов русич был ранен и уже прощался с жизнью, но его подобрали чиньские монахи. Выходили и оставили жить у себя в монастыре. Там молодой воин освоил многие ухватки из монашеских единоборств. Нельзя сказать, что на Руси или, скажем, в западных державах бойцы были совсем неумелые — с седых времен передавались из поколения в поколение навыки и рукопашного боя, и сражения всяческим оружием. Славились отличными рубаками и викинги, и славянские Дружинники, и поляки, и франкские рыцари. Только времена, когда богатырь сражался с богатырем, а вождь с вождем, давно миновали. Сила теперь не в мастерстве одного бойца, а в слаженности дружины, в умении держать строй и ударять как единое целое. В земле Чинь, да и в окрестных краях, упирали на другой подход — на силу духа, умение владеть собой, а оружие рассматривали лишь как продолжение руки воина. Самая лучшая победа, говорили чиньские мудрецы, та, которая одержана до начала боя. Хотя это не означало, что они не умеют сражаться. И Горазд это вскоре понял.

Двадцать лет русский дружинник жил в монастыре, постигая не только умение драться разным оружием, но и дух восточных мудрецов. О них он потом пересказывал Никите не одну легенду. Кто-то из монахов, достигая духовного совершенства, делался неуязвимым для стали, другой мог сутками обходиться без воды и пищи, третий взлетал над землей, используя лишь усилие воли. Признаться честно, в последнее парень не слишком-то верил. Человек — не птица. С чего бы ему летать? А вот как ловят голыми ладонями сабли и ломают их легким движением, наблюдал воочию. У Горазда получалось…

Но, как бы хорошо ни жилось русскому на чужбине, а родина всегда манит. Березками, ручьями, заливными лугами и заснеженными лесами. Никакие заморские земли, изобильные и богатые, никакие реки парного молока и караваи, растущие прямо на ветвях, не заменят Отчизны — пускай израненной, голодной, залитой кровью и слезами, прокопченной дымом пепелищ. Поэтому Горазд поблагодарил учителей, собрался и ушел прочь. Взял он с собой, кроме почерпнутой мудрости, только прямой узкий меч, который чиньцы называют смешным, на взгляд Никиты, именем — «цзянь», да два кинжала, больше похожих на трезубцы: перекладины крестовины длинные, загнутые кверху, словно усы, да вдобавок еще и заточенные. Это уж потом, блуждая в лесах за Иртышом, он вырезал себе посох и соорудил охотничий лук, чтобы не умереть с голода…

— Вовсе они не вилы… — слегка обиделся Никита, услышав обидное такое прозвище любимого оружия. — Хотя в Чиньской земле и вилами сражаются, и лопатами, и даже граблями. Мне учитель рассказывал.

— Граблями?! — звонко рассмеялась Василиса. — Это как?

— Граблями и у нас смерды дерутся, случается, — весомо заметил Мал. Как оказалось, старик не только смотрит по сторонам, но и внимательно прислушивается к разговору. — И вилами. И лопатами, случается. Как браги напьются…

— Видел и я, как смерды вилами дерутся, — закаменев лицом, ответил Никита. — Мой стрый [Стрый — в Древней Руси брат отца.] двух нукуров вилами завалил, когда наши выселки грабили. А после браги как-то не приходилось замечать.

— Смерд и есть, — пожал плечами Мал. — Не проще ли отдать было то, чего хотели?

У парня невольно сжались кулаки, и правая рука поползла по поясу в поисках рукоятки меча. Но он вовремя вспомнил, что девушка, хоть и посулила дать им с Уланом оружие, не торопилась выполнять обещания. Зато сама ехала при сабле. Да и старик вооружился, что называется, «до зубов». Кроме меча, широкого «чухонского» ножа на поясе, еще одного — засапожного, короткого лука в сагайдаке с полным колчаном стрел, он тянул на себе еще кистень, засунутый сзади за перевязь, и топор, привязанный к задней луке.

— Это тебе, холопу, легко хозяйским добром распоряжаться! — срезал он обидчика метким словом. — А попробовал бы своим горбом нажить!

Язвительное замечание зацепило дедка гораздо сильнее, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он рванул повод, разворачивая саврасого коня. Выкрикнул, побагровев лицом:

— Ты кого холопом обозвал?!

— Тебя, а что? — скривился Никита.

— Ты — недоносок! Заморыш московский! — Глаза Мала налились кровью, выпучились. — Я тебя, крысеныш, сейчас по-свойски проучу…

Он схватился за плеть, одновременно ударяя пятками в конские бока.

— Стой! — взвизгнула Василиса, бросаясь наперерез.

— Назад! — крикнул Никита, заметив, что татарчонок направил своего коня прямиком в бок саврасому.

Они успели одновременно: парень схватил друга за шиворот, едва не выдернув из седла, а девушка поймала запястье Мала.

— Пусти, я этого щенка таки высеку! Давно хотел! — рычал старик, но вырывался не слишком старательно. — Давно проучить его надобно…

Улан-мэрген выровнялся в седле, виновато потупился, но ответил дерзко:

— Не к лицу баатуру терпеть обиды и спускать оскорбления!

— Отъедь в сторонку! — прикрикнул на него Никита. — Я за себя сам постоять могу!

Татарин дернул плечом, но ослушаться не посмел.

— Сосунок… И один, и второй — сосунки! — брызгал слюной Мал. — Как посмели на меня… Да я втрое старше! У меня ран только на службе князевой…

— Остынь, кому говорю! — прикрикнула девушка. И повернулась через плечо к Никите. — Ты, москвич, старого дружинника обидел! Рабом назвал!

— А кто ему право дал моих родичей позорить? Его там не было, когда ордынцы нас резали. Его там не было. Никто из княжеских дружин не прискакал на подмогу. Только Горазд пришел…

Старик глубоко вздохнул, расслабил занесенную руку.

— Езжай, остынь, — напутствовала его Василиса, а после неторопливо и веско сказала Никите: — Твои выселки какой князь защищать должен? Юрий Данилович?

— Нет. Михаил… свет Ярославич, — не сдержал ехидства парень.

— Так что ты смоленскому дружиннику в вину ставишь, что порезали вас ордынцы?

— Не я первый начал…

— А еще холопом обозвал!

— А откуда мне знать было, что он из дружины?

— А спросить?

— Так он нос воротит! Не поймешь, что ему не нравится…

Девушка вздохнула.

— Это он из-за меня. Головой он за меня отвечает, а я, видишь, какая непослушная.

— Да уж…

— Когда я с вами удирать из Смоленска задумала, слово с него взяла, что пять дней батюшке ничего не скажет, а потом — как хочет. А он уперся, что никуда меня одну не отпустит. Уговаривал долго, чтобы выбросила дурь из головы. Да меня разве уговоришь?

— К воеводе Илье в разъезд ты тоже так напрашивалась, а он ничего сказать не мог?