— Я ухожу, — Гжесь с неприятным хрустом сел и воткнул большим пальцем в глазницу выпавший объектив. — Справляйтесь сами.
— Куда?
— Куда-нибудь на независимые серверы.
— Нет никаких независимых серверов.
— Тогда сделаю. У меня опечатанные склады с запчастями.
— Окей, — Фрэнсис испустила извиняющийся эмот побитого песика. — Только не злись опять, — она воспроизвела для него глубокий вздох, full human & organic. — У нас есть твои бэкапы.
Из его оторванной руки выстрелили красные искры.
— Вы меня украли!
— Пришлось. Пока не воспитаем для себя ботанов два-ноль.
Миленка, погруженная в глубокую задумчивость — вероятно, скопированную прямо из пиксаровских мультиков с малышами и собачками, — прикладывала очередные куски разбитых «Хонд» к лежавшим на изрытом тротуаре изуродованным корпусам — кабели, приводы, стальные пальцы и полимерные кости, — прикусив язычок и сдувая падающую на глаза челку.
— А почему вы ругаетесь?
— Тетя сделала дяде бяку.
Проблема эпигенеза не давала Гжесю сомкнуть глаз (не в буквальном смысле, но ощущение то же самое).
Что он делал, когда не спал? Просматривал тысячи часов записей — из Рая, до Погибели, а также записей из жизни новых людей, из более ранних приплодов, рожденных методом химического синтеза Винсента Чо из сохранившихся генетических архивов.
Тысячи, десятки тысяч часов. Неустанно сравнивая: детей с детьми, жизнь с жизнью, слова со словами, смех со смехом, забавы с забавами — но в чем состоит разница? Существует ли разница вообще? Или же ошибка в глазах смотрящего, и причина лежит в совершенно ином различии — между человеком и трансформером?
Эпигенез ускользает от технического анализа.
— Берешь точно такую же ДНК, — рассказывал Ярлинка, — имплантируешь и развиваешь в точно таких же условиях, и тем не менее в итоге получаешь разные организмы.
— Значит, это все-таки не люди? В смысле, не как до Погибели?
— Что ж, геном тот же самый. Но способ экспрессии генов — какие гены включаются, какие нет, и на каком этапе — все это записано вне ДНК, в неразрывной памяти поколений. Начиная с гистонов [Базовые белки, связанные с цепочками ДНК; основной элемент генетического механизма.] — смотри, это вот эти белки — на них наматывается ДНК, как спагетти на поварешку, и форма этой поварешки определяет форму намотанной ДНК, так что какая разница, что гены те же самые, если не знаешь, какую форму поварешки задать изначально? Или весь механизм метилирования [Химический процесс, влияющий на торможение или стимуляцию экспрессии генов.]. Ты читал, что метилирование отражает в ДНК весь образ жизни, травмы, болезни, материальное положение, образование, место жительства, воздух, которым ты дышишь? Или взять наследственные экспрессии окружающей среды. Или…
— То есть гены обладают своей культурой?
— Гм?
— Изыми человека из культуры и воспитай в дикой среде — и получишь зверя, не человека. Культура не кодируется в ДНК.
Ярлинка до трансформации был нью-йоркским собирателем старых комиксов, интерес к генетике у него возник от Халка и Супермена.
— Но ведь мы же сохранили культуру! — он подсунул Гжесю под нос стопку «Бэтменов» и «Железных людей». У него теперь имелись в личной коллекции все Первые Издания мира. Он никогда не изменится, никогда уже не вырастет из подростковой гиковости. — Мы воспитаем их на том же самом, на чем сами росли!
— Мы? Или наши оригиналы?
Гжесь просматривал тысячи часов записей, в том числе самого себя — дружеские вечеринки, которых он вообще уже не помнил, городские архивы, мероприятия на работе, чужие видеобиографии с Фейсбука; он смотрел на себя, себя в теле Гжеся 1.0, и пытался вчувствоваться в ту человечность.
Как он вообще смог бы сегодня ее эмотировать? И что из нее безвозвратно пропало где-то между чувством и эмотом?
— Что за абсурдный вопрос! — возмущался Ярлинка. — Нет никакого «между». Да и с чего? Мы этими самыми эмотами гневаемся и радуемся, плачем эмотами и эмотами любим. Эмоты — и есть наши чувства.
Но Гжесь помнил по Токио, по 1К ПостАпо, все эти пронзительно грустные театры человечности, разыгрываемые заклятыми в неуклюжих мехах трансформерами, уродливые симуляции пьянства в баре «Тюо Акатётин», душераздирающие пародии нежности, пересчитанной на тонны металла и мегаджоули сервомоторов, ритуалы биологической дружбы, культивируемые в облике угловатых машин — как они чокались рюмками с алкоголем, которого не выпьют, как таращились на порно, которое не пробудит в них даже самой слабой похоти, как подкручивали динамики, чтобы подогреть атмосферу беседы — он прекрасно все это помнил, поскольку записал.
А теперь, теперь, в 10К ПостАпо, они уже даже не пытаются симулировать симуляцию, не стараются притворяться, будто притворяются, поскольку им это незачем, поскольку никто не смотрит.
Что они делают, когда не работают и не смотрят фильмы из Рая?
Ничего.
Изваяния из холодного металла. Роботы без работы.
— Суть в том, — пытался объяснить Гжесь Ярлинке, а его дисплей выплевывал мешанину стробоскопических ассоциаций, — что уже через пару лет они начнут сами размножаться и воспитывать собственных детей, они, первый-второй приплод, и это неизбежно скопируется на все последующие поколения. Как в первую секунду после Большого взрыва микроскопическая квантовая неровность определяет форму галактик и галактических скоплений, так и эти несколько лет их детства — игры, колыбельные, няньки, сказки, наказания и награды — определят форму всего нового человечества.
В ответ Ярлинка эмотировал своим «Бургом» пожатие тысячи плеч.
— Ну так иди, играй с ними.
Алисе пять лет, и она узнает Гжеся по подсознательным особенностям его поведения, в каком бы мехе тот ни появился. Иногда Гжесь еще ничего не эмотирует, ничего не скажет, а она уже бежит к нему, забирается на обшарпанные стальные пластины, мажет фломастером по голове и дисплею.
— Будем делать ура!
— Будем делать ура.
Гжесь явился в муниципальном «Таурусе» [Многопрофильный тяжелый промышленно-утилитарный мех, состоит из базового модуля (мэйнфрейма) — корпуса с ногами и головой — и набора модулей-рук, подбираемых в зависимости от условий работы, среды и т. д. Массивные плечи с кольцами для монтажа этих модулей и тяжелая голова придают ему легкое сходство с быком.], у которого вместо правой лапы большое сопло-воздуходувка. Они вышли на Вассар-стрит, в западные кварталы кампуса, за заросшие и подмокшие бейсбольные поля, уже покрытые осенними листьями с первых деревьев 2.0, которые самозабвенно высеивал Чо во времена начальных тестов. В Кембридж-порт теперь растут подобия кленов, с незнакомой природе Рая корой. Есть также карликовые дубки-бонсаи и напоминающие драные парики кусты-сорняки, жалкие ошибки неофлоры, которых уже никогда не искоренить.
Гжесь выпустил из правой руки-сопла узкий ураган, подняв разноцветные тучи листьев и методично сметая их в угол дворика Уэстгейт, на бывшую парковку. Алиса резвилась в этих шелестящих тучах, размахивая ручками, будто ветряная мельница, а ее ириготи — Слава Осени и, похоже, наложенный на нее Цирк Пчел — гонялись вокруг за кружащими листьями, будто диснеевские щенята, щебеча рекламные джинглы прошлого века.
У подножия осыпающегося небоскреба Гжесь встретился с Дагеншеллом.
— Этот твой ящик ловит ультразвуки?
— Не бойся, малышка ничего не услышит, ты все заглушаешь своим ревущим кулаком.
— Она не услышит, да и в любом случае не поймет, но ириготи все теснее связываются с Маттернетом. У Чо тут везде уши.
— Теперь уже ты впадаешь в паранойю.
— Погоди, пока я в самом деле не дал тебе повод для паранойи, — Гжесь фактически перешел на ультразвук.
— Нас не могут надуть сильнее, чем уже надули, — проворчал Дагеншелл, эмотируя фак-офф для Бычков, гномиков и всего проекта «Генезис».
— И что? Ляжете брюхом кверху и будете ждать потопа?
— Ха! В «Большом Замке» теперь строят орбитальные планы. Нужно, понимаешь, повесить новые спутники, восстановить глобальную связь, а потом торговать этой монополией.
— Уже вижу. Как они вдруг достают из рукава отряды космических инженеров. Кто из трансформеров был в Раю специалистом по топливу для ракет-носителей? Даже не смешно. Нет-нет, я имею в виду кое-что иное.
— Что?
— Чтобы вы все-таки состряпали эту новую жизнь в океанах.
— Как?
— Силами своих Чо, Ярлинок и Лагир.
Дагеншелл эмотировал полное непонимание.
— Говори, говори.
— Знаешь, что они со мной сделали?
— Замедлили тебя по-уральски на всю войну, ты уже мне плакался по кабелю.
— Не только. У них мои бэкапы, — Гжесь эмотировал едкую, будто кровь инопланетян, горечь. — Они подстраховались, чтобы не остаться без мастера-умельца по харду. Если я захочу уйти, меня запустят с запасного сервера. Потом проверят, не хочет ли и этот дубль уйти, и будут каждый раз предлагать новые условия, пока не убедят какого-нибудь меня остаться, и я стану без конца грести навоз для доктора Чо.
Дагеншелл замер на половине тирады Гжеся.
— Ты хочешь уйти к нам?
Гжесь дохнул соплом на десять метров, и Алиса с ириготи погнались за его выдохом до самого перекрестка аллей.
— Я же тебе говорил: сам я ничего хорошего для вас не сделаю, я спец по харду, в жизни два-ноль не разбираюсь. Как, впрочем, и в жизни один-ноль. Я разбираюсь в машинах.
— Так что тогда?
— Я спец по харду, у меня есть все ключи и отмычки, это я продуваю им системные платы и чищу оптическую память. Рори могла вломиться в нейрософт, но я — я вхожу в подвалы серверной, извлекаю те модули памяти, отсоединяю RAID-массивы [Redundant Array of Independent Disks (англ.) — избыточный массив независимых дисков; технология создания виртуальной дисковой памяти, объединяющей несколько физических дисков.].