Юхан Теорин

Кровавый разлом

Вальпургиева ночь

Сознания он не терял. Каждое движение причиняло нестерпимую боль, левая рука обожжена до мяса, ребра сломаны, в глазах плывут темные пятна… но сознания Пер Мернер не терял.

Он сидит на камне на подогнутых коленях… почему бензин кажется таким теплым? Холодно, а бензин теплый… и, когда попадает на ссадины, жжет, как кипяток.

Бензин лился не равномерно, а выплесками, с утробным бульканьем, словно кто-то звучно пил воду. Потом бульканье прекратилось, и он равнодушно проследил, как пустая канистра полетела в сторону.

Теперь он сидел в большой луже, и одежда была пропитана бензином. Пер оперся на руки и сделал попытку подняться. Он никак не мог сфокусировать взгляд. На фоне последней темно-багровой полосы заката над горизонтом фигура человека казалась размытой уродливой тенью.

Человек ли? Тролль, смутно подумал Пер. Горный тролль.

— Вальпургиева ночь, — услышал он, как сквозь вату. — Костры, костры… По всему острову костры…

Тролль полез в карман, достал коробок спичек и встряхнул.

Перу суждено сгореть живьем. За грехи отца.

Он поднял голову и вдруг сообразил, что мог бы попытаться попросить о пощаде.

Открыл рот и почувствовал вкус бензина.

— Я буду молчать, — прошептал он.

Нет, конечно… Как он мог молчать — он теперь знал слишком много и о Джерри, и о Бремере, и о Маркусе Люкасе… Но ведь все эти с таким трудом добытые имена ровным счетом ничего не значат. Все они скоро покроются пылью забвения.

— Я буду молчать, — повторил он.

Но тот не услышал. Вместо ответа достал спичку, аккуратно закрыл коробок и чиркнул. Спичка зашипела и вспыхнула в каком-нибудь метре от Пера.

Она горела неровно и ярко.

Джерри, Бремер, Маркус Люкас, Регина… и все остальные.

Он закрыл глаза. Наверное, в последний раз — пришло ему в голову, — наверное, я закрыл глаза в последний раз в жизни. Но даже эта леденящая мысль не отвлекла его — в сознании по-прежнему тянулась длинная нескончаемая череда повторяющихся имен.

Джерри, Бремер, Маркус Люкас, Регина, Джерри, Бремер… и все остальные.

1

Еще только начало марта, а весеннее солнце на северном Эланде уже сияет вовсю, весело и бесшабашно. Последние сахарные островки снега дотаивают на прошлогоднем газоне у Марнесхеммета. На флагштоках у въезда на парковку шелковисто лоснятся под солнцем два приспущенных флага — шведский, с желтым крестом на голубом поле, и эландский, с золотым оленем.

К главному входу дома престарелых медленно подкатил длинный черный лимузин с затемненными окнами. Из него вышли двое — оба среднего возраста, в тесных черных пальто. Они открыли заднюю дверцу и вытащили складную каталку. Опустили ножки, закрепили и покатили перед собой — вверх по пандусу, через стеклянную дверь в вестибюль.

Работники похоронного бюро. Только они носят такие пальто.

Так решил капитан грузового парусника Герлоф Давидссон — бывший капитан, давно уже на пенсии. Он пил кофе в столовой с соседями. Двое в пальто вышли из лифта и, неторопливо толкая перед собой каталку, с постными физиономиями двинулись по коридору. На каталке желтые одеяла и широкие ремни по краям. Наверное, чтобы покойник часом не свалился. Герлоф представил, смешно ли это будет, если покойник свалится, и решил, что нет. Не особенно.

Они закатили коляску в грузовой лифт. Грузовой лифт шел в подвал, а в подвале была морозильная камера.

Все ненадолго притихли. Каталка исчезла в лифте, и разговоры начались снова.

Пару лет назад, Герлоф прекрасно помнил… да, пару лет назад кто-то предложил, чтобы катафалк подъезжал с задней стороны здания. Надо забрать покойника — значит, надо. Забирайте, но потихоньку. К чему эти демонстрации? Даже голосование провели, но большинство было против. И Герлоф тоже был против.

Что значит — потихоньку? Как так — не попрощаться, не проводить товарища в последний путь?

А в этот солнечный, но холодный день пришла очередь Торстена Аксельссона. Он умер, как и большинство, в своей постели, глубокой ночью. Почему-то умирают чаще всего именно ночью, в самые глухие часы. Сестры из утренней смены вызвали врача, тот дал заключение о смерти. Покойника одели в специально сохраненный для такого случая дорогой темный костюм. На запястье закрепили пластиковую ленту с фамилией и персональным номером, подвязали челюсть.

Торстен прекрасно представлял, что будет с ним после смерти. До пенсии он работал могильщиком на кладбище. Ему довелось даже хоронить известного убийцу Нильса Канта, но в основном, конечно, попадались обычные островные жители.

Он копал могилы круглый год, независимо от погоды: в снег, в мороз, в дождь. Торстен рассказывал Герлофу, что копать труднее всего весной — очень уж медленно отходит мерзлота у нас на Эланде. Но хуже всего не это, добавил Торстен. Копать трудно — это бы ладно; хуже всего хоронить детей. Когда приходилось копать могилу для ребенка, он просто не мог заставить себя подняться с постели.

А теперь пришла и его очередь. Теперь в могилу опустят урну не с чужим, а с его прахом — Торстен много раз повторял: хочу, чтобы меня кремировали.

— Пусть лучше сожгут, чем швыряют туда-сюда мои кости, — сказал он.

— А пепел не перепутают? — робко спросила Майя Нюман. — Еще выдадут чужой…

— Может, и перепутают, — сказал тогда Торстен. — Кто их знает… нас в крематорий не пускали. У нас свое, у них свое.

А раньше-то ничего этого не было, подумал Герлоф. Если в дни его молодости умирал кто-то из родственников — никаких тебе катафалков, никаких церемоний. Это теперь все хлопоты берет на себя похоронное бюро. А тогда кто-то из родни сколачивал гроб, и вся недолга.

Сколачивал гроб — и все… Когда его мать с отцом только поженились в начале двадцатого века, они переехали в перестроенную хижину в Стенвике. Ночью их разбудили странные звуки на чердаке — словно кто-то ворочает сложенные там доски. Отец поднялся на чердак — никого. Пусто и тихо.

Не успел он вернуться и лечь, с чердака снова раздался грохот.

Так родители и лежали всю ночь без сна, прислушиваясь к странным звукам, и боялись не только пойти на чердак, но даже встать с постели.

Быстро работают — не успел Герлоф допить кофе, каталка появилась снова, только теперь уже с телом Торстена, закрытым желтым одеялом и привязанным ремнями. Двое быстро катили ее к выходу.

— Пока, Торстен, — произнес он про себя. — До встречи.

Как только каталка скрылась за дверью, он отодвинул стул и медленно встал, опираясь на палку.

— Пора, — сказал Герлоф соседям по столу. — Мне пора.

Он прикусил губу от боли в колене и медленно двинулся по коридору к кабинету заведующего отделением.

Уже несколько недель ему не давала покоя мысль. Праздновали его день рождения… и вдруг он сообразил, что до восьмидесяти пяти осталось всего два года. Да уж, не зря говорят — год в старости, как неделя в молодости. А сейчас, после смерти Торстена, Герлоф решил окончательно.

Осторожно постучал, дождался ответа и толкнул дверь.

Заведующий отделением Бёль сидел за экраном компьютера и, судя по всему, составлял очередной отчет. Герлоф молча остановился на пороге.

Наконец Бёль поднял голову:

— У вас все в порядке, Герлоф?

— Да… но…

— А в чем дело?

Герлоф набрал в легкие воздух:

— В общем… ухожу я от вас.

Бёль покачал головой:

— Герлоф…

— Решено.

— Вот как?

— Я расскажу вам одну историю… — Бёль нетерпеливо завел глаза к потолку, но Герлоф упрямо продолжал: — Мои родители, значит, поженились в тысяча девятьсот десятом году. Им достался заброшенный хутор… там уж давно и не жил никто. И вот легли они спать… легли они, значит, спать — и вдруг слышат странные звуки. В первую же ночь, как поженились… будто кто-то перебирает доски на чердаке. Отец их сам там уложил. Полез на чердак — никого. Так и не поняли, в чем дело. А на следующее утро сосед пришел…

Герлоф помолчал.

— Так вот, значит, сосед пришел и говорит: дескать, брат его помер накануне — не одолжит ли ему отец досок для гроба? Отец и говорит: конечно, говорит, иди на чердак, выбирай, что нужно. А они с мамашей, значит, внизу сидят. Вот сидят они в кухне, и слышат — сосед-то, значит, там наверху, на чердаке, доски перебирает, а звуки — ну точно как ночью…

Он замолчал.

— И что? — спросил Бёль.

— А то, что, значит, предупреждение было. Помрет кто-то…

— Веселая история, Герлоф, ничего не скажешь. И к чему вы ведете?

Герлоф вздохнул:

— Веду я вот к чему… Если мне оставаться, то я следующий… это мне будут гроб сколачивать. Я уже слышал, как доски ворочают…

Бёль не нашелся, что возразить.

— Когда же вы собираетесь уйти? И главное, куда?

— Домой, — сказал Герлоф. — Домой.

2

Умираешь? Кто сказал, что ты умираешь, папа?

— Я сам и сказал.

— Курам на смех, ей-богу. У тебя много лет впереди… много весен… — Юлия Давидссон подумала немного и добавила: — Ты же ушел из дома престарелых. Сам. Живой. Кто может таким похвастаться?

Герлоф промолчал. И в самом деле, мало кто. Он вспомнил стальную каталку с телом Торстена Аксельссона. И продолжал молчать всю дорогу, пока они ехали к побережью, где испокон веков стояла деревня под названием Стенвик.

Солнце светило прямо в лобовое стекло. Юлия то и дело опускала защитный козырек, а Герлоф зажмурился и начал думать о бабочках, прилетающих птицах… обо всем, что несет с собой весеннее тепло, — и, к своему удивлению, понял, что жить ему пока еще хочется. Ему даже пришлось сделать некоторое усилие, чтобы придать голосу похоронные интонации:

— Один Бог знает, сколько у меня лет впереди. Если бы Он хотел, чтобы я еще пожил, время бы шло помедленнее… но если уж умирать, то дома, в своей деревне.

Юлия вздохнула:

— Ты, похоже, начитался некрологов.

— А как же. Газеты только с них и живут. Реклама да некрологи.

Собственно, Герлоф хотел пошутить, но Юлия даже не улыбнулась. Молча помогла ему вылезти из машины.

Они медленно двинулись к домику на опушке маленькой рощицы в Стенвике, всего несколько сот метров от моря.

Герлоф понимал, что почти все время будет один, в этом он даже не сомневался. Зато никто не будет говорить о болезнях. Таблетки, кислородные баллоны… а главное, они ни о чем больше там не говорят, в этом доме престарелых. Герлофу это действовало на нервы. Его подружка, Майя Нюман, стала совсем плохой, почти не вставала с постели.

Вопрос решали чуть не месяц. Наконец Герлофу разрешили переехать в Стенвик — сообразили, должно быть, что освобождается место для кого-то, кто и в самом деле хочет жить в Марнесхеммете. Конечно, он будет получать всю необходимую помощь: уборка, лечение, продукты ему будут привозить — все это легко решается. На это есть социальные службы.

У Герлофа, по крайней мере, голова ясная, а вот с ногами — хуже. Голова и зубы в полном порядке, а руки, ноги, да и все тело нуждается в ремонте.

В деревне, где он когда-то родился и вырос, Герлоф не был с прошлого лета. Эту землю Давидссоны возделывали столетиями… а дом он построил для себя и жены Эллы… когда же это было… почти пятьдесят лет назад. Сюда он каждую осень возвращался в конце навигации.

Снега в саду почти не осталось. Сочащийся талой водой желто-бурый газон, густо усыпанный грязно-серыми листьями. Надо бы пройтись граблями.

— Прошлогодние листья, прошлогодняя трава… Зима все прячет, да от весны не спрячешь…

Они медленно шли по мертвой траве. Герлоф крепко держался за Юлию, но, когда они подошли к каменному крыльцу, отпустил руку и медленно двинулся по ступеням, опираясь на каштановую палку.

Ходить он, конечно, мог, иногда и без посторонней помощи, но был рад, что дочь ему помогает. Хорошо, что Элла умерла. Он был бы для нее обузой.

Достал из бумажника ключ и отпер дверь.

Воздух в доме был довольно затхлый. Он остановился и принюхался. Сыро, холодно, но плесенью вроде не пахнет. Протечек, значит, нет, черепица на крыше пока держит. И пол чистый, мышиного гороха нигде не видать. Мыши и полевки зимовали в доме — куда денешься, всегда зимуют, но под полом, в комнаты не забирались.

Юлия приехала на выходные — помочь отцу с переездом и привести в порядок дом. Это называлось весенней уборкой. Дом-то, конечно, принадлежал Герлофу, но семьи двух его дочерей давно пользовались им как летней дачей. Летом приедут, придется как-то потесниться… Там видно будет.

Довольно для каждого дня своей заботы [Евангелие от Матфея, 6:34. -Здесь и далее— примечания переводчика.].

Юлия занесла вещи, включила рубильник и открыла окна — надо было основательно проветрить дом.

Они снова вышли в сад.

Деревня как вымерла. Полная тишина, если не считать истеричных воплей чаек. Внезапно с другой стороны деревни донеслись глухие бухающие удары.

Юлия удивленно закрутила головой:

— Что это?

— Они там строят у каменоломни.

Герлоф-то нисколько не удивился — он знал про эту стройку. Прошлым летом приезжал и видел, что деревья и кусты на двух больших участках выкорчеваны, и одинокий бульдозер сновал туда-сюда, выравнивая землю. Дачи строят, решил он тогда. Летние дома. Летом-то здесь хорошо, а в межсезонье — никого. Дома стоят пустые. Также как и его дом до сегодняшнего дня.

— Пошли поглядим? — предложила Юлия.

— Почему не поглядеть.

Он опять оперся на ее руку, и они двинулись к воротам.

В начале пятидесятых из нового дома Герлофа на запад открывался вид на море, а на востоке — на часовню марнесской церкви. Но тогда здесь паслись коровы, куда ни глянь — сплошные луга. А теперь коров нет и все заросло деревьями. Деревья обступили дом со всех сторон, они стояли и вдоль дороги, так что только иногда в просветах между стволами мелькал темный пролив.

Стенвик всегда был рыбацкой деревней. Герлоф помнит деревянные плоскодонки, беспорядочно валяющиеся на берегу в ожидании путины [Путина — сезон промышленного рыболовства.]. Сейчас от них и следа не осталось, а хижины рыбаков либо снесены, либо перестроены в дачи.

Они свернули на посыпанную щебнем дорогу к каменоломне. На новой белой табличке было выведено: «Улица Эрнста».

Он прекрасно знал Эрнста-каменотеса. Они дружили. Последний каменотес в деревне — каменоломни закрылись в начале шестидесятых. Эрнст умер, а улица осталась. Интересно, назовут ли что-нибудь и в его, Герлофа, честь?

Они миновали рощу и вышли к каменоломне. Бордово-красная хижина Эрнста была цела — она примостилась на дальнем краю. Окна и двери заколочены. Дом унаследовали какие-то двоюродные племянники, но они никогда в Стенвике не появлялись.

— Ой, — удивилась Юлия, — смотри-ка! Уже!

Герлоф отвел глаза от Хижины Эрнста и совсем рядом увидел две новые виллы. Они стояли в сотне метров друг от друга на южном краю каменоломни.

— Прошлым летом только еще ровняли площадку. Быстро… Наверное, осенью строили. И зимой. — Герлоф покачал головой и нахмурился. — Меня никто не спрашивал.

— А тебе-то что? — засмеялась Юлия.

— Мне-то ничего. Могли бы проявить уважение.

Виллы были построены из камня и дерева. Сверкающие панорамные окна, белые оштукатуренные дымоходы, черные блестящие черепичные крыши, большие, нависающие над обрывом веранды. На одной вилле леса еще не были убраны, на них стояли два плотника в толстых рабочих куртках и обшивали стену вагонкой. Рядом с другой прямо на газоне красовалась огромная ванна-джакузи в полиэтиленовой упаковке.

Хижина Эрнста на фоне этих вилл выглядела как дровяной сарай.

Шикарные виллы, подумал Герлоф. Зачем они нам? Но вот стоят, почти уже готовы.

Заброшенная каменоломня длиной метров пятьсот, не меньше. Здесь несколько столетий добывали знаменитый эландский камень. Выработка глубоко вдается в сушу крутой неровной дугой, словно гигантская незаживающая язва на скалистом теле острова. Стены изъедены кирками и долотами, а внизу, отделенная от моря только прибрежной дорогой, простирается большая ровная площадка. Когда-то туда подъезжали подводы, потом грузовики. Их загружали каменными плитами и отвозили в гавань. А сейчас никто не приезжает. Площадка была усыпана гравием. Но попадались и камни покрупнее, иногда даже сложенные в большие кучи вытесанные плиты вперемежку с каменным боем — очевидно, не нашли покупателя.

— Хочешь, подойдем поближе? Может быть, кто-то из хозяев уже здесь. Познакомишься.

Герлоф покачал головой:

— Я их и так знаю. Богатые, беспечные горожане. Из столицы.

— Не только столичные покупают здесь дома.

— Ну, может быть… Но богатые и беспечные — это точно.

3

Хочешь, открою окно? — спросил Пер Мернер.

Нилла, его дочь, кивнула, не поворачивая головы.

— А птицы там есть?

— А как же!

Это была неправда. Там, за стенами госпиталя, не было ни одной птицы. Пер, во всяком случае, не видел. Но на парковке есть деревья, и там-то наверняка порхают какие-нибудь птахи.

— Тогда открой. Мне задали по естествознанию сосчитать все виды птиц, какие увижу на этой неделе.

Нилла в седьмом классе. Она положила учебники на тумбочку у койки, а рядом с подушкой аккуратно пристроила мягкие игрушки и камушки-талисманы. Потом залезла на койку и повесила на стене коврик с вышитой надписью «Нирвана».

Пер открыл окно, и надо же — сразу услышал щебетание птиц. Дело шло к вечеру. Сверкающие автомобили один за одним, газуя, уезжали с парковки — рабочий день врачей и сестер заканчивался. В таком шуме птички долго не пропоют, подумал Пер. Его «сааб» тоже стоял на парковке, но машине было уже девять лет, и она была далеко не такой блестящей — лак порядком потускнел.

— О чем ты думаешь? — спросил Нилла.

Пер оторвал взгляд от окна:

— Угадай.

— Ты думаешь о весне.

— Совершенно верно! У тебя получается все лучше и лучше.

Последнее увлечение дочки — чтение мыслей. До этого она несколько месяцев упорно тренировалась — хотела научиться писать левой рукой так же, как правой, но это так же быстро прошло, как и началось. На рождественских каникулах она посмотрела фильм о телепатии — и про левую руку забыла. Теперь Нилла экспериментировала с братом-близнецом Йеспером и с отцом — пыталась читать их мысли и передавать свои. Перу было поручено каждый день в восемь вечера посылать ей какую-нибудь мысль.

Он постоял еще немного у окна, наблюдая, как сверкает и дробится солнце в лобовых стеклах отъезжающих машин.

Весна. Конечно, весна, хотя еще холодно. Как он раньше не замечал? Птицы вернулись домой из своего Средиземноморья, фермеры приступили к севу. Он вспомнил своего отца, Джерри, — тот-то всегда томился в ожидании весны. Он уставал от зимы, потому что его настоящая работа начиналась только весной. Как там говорят? Весна — время молодости и любви.

Но Пер никогда ни испытывал весеннего прилива чувств. Даже когда они с Марикой пятнадцать лет назад встретились на семинаре по маркетингу, а потом в солнечный майский день поженились, он не особенно радовался весеннему теплу и расцветающей природе. Должно быть, догадывался, что рано или поздно Марика его бросит.

— А мама сказала, когда придет? — спросил он, не поворачивая головы.

— Между шестью и семью.

Уже почти пять.

— Хочешь, чтобы мы с Йеспером ее дождались?