2

Анастасия Пруднич ушла собирать слизней и не вернулась. Слизневый питомник находился недалеко, поэтому мегабанковцы не боялись ходить туда по одному. После недолгих поисков ее тело нашли в коллекторе. Кто-то ее изрешетил ножом, оставив свое оружие со странной рукояткой в теле убитой.

Еще день они ждали следователя, а труп оставался на том же месте: Уголовный Закон Республики запрещал нарушать обстановку места преступления до прихода следователя. Работы отменили, возле тела выставили охрану.

В семьях Муоса превалировало средневековое грубое отношение к женщинам. Но стареющий Пруднич относился к своей Анастасии с каким-то неестественным для подземелий трепетом, категорически отказавшись от второй жены. После Великого Боя, сократившего мужское население Муоса почти наполовину, Законом Республики сроком на двадцать лет было введено многоженство. А для управленцев, к коим относился и Пруднич, право взять вторую жену и показать тем самым пример другим мужчинам было негласной обязанностью. Но от второй жены он отказался наотрез, несмотря на согласие Анастасии, несмотря на откровенные сватанья вдов, несмотря на требования инспекторов.

Пруднич, разом постаревший лет на десять, не находил себе места, стараясь всеми силами этого не показывать: администратор должен стойко переносить личную боль и с пониманием воспринимать то, что его жена почти сутки так и лежит в луже крови на холодном бетоне коллектора.

Он с детьми сидел при лучине в своей просторной квартире. Костя возился возле Надиной кроватки, украдкой вытирая постоянно бегущие из глаз слезы. Прудничу бы остаться одному да приглушить образовавшуюся в сердце пустоту изрядной долей браги. Но он сидел на топчане рядом с Верой, прижимая к себе единственной рукой постоянно вздрагивающую от рыданий дочь.

— Ничего-ничего, Верочка. Мама не умерла. Мама ушла на небо к Боженьке. Она теперь с Ангелами. Ей хорошо, не больно, не холодно, не голодно. И когда-нибудь мы встретимся с нею. И мы будем каждый вечер молиться Боженьке за маму. И мама будет на небе молиться за нас.

— Мама не на небе, она в коллекторе лежит, ты же сам говорил. И ты ее в землю хочешь закопать, а не на небо к Богу отправить.

— В коллекторе осталось тело мамино, а душа ее уже у Бога. Она смотрит оттуда на нас и очень огорчается, что ты все грустишь да плачешь.

Пруднич сам поднял голову к потолку, как будто хотел там, на небе, увидеть Анастасию. У них было почти настоящее небо, нарисованное Настей. После Великого Боя люди Муоса по какому-то всеобщему наитию потянулись к примитивной форме искусства — разрисовыванию потолков и стен своих жилищ и общественных помещений. В Центре заработала целая мастерская по производству красок, спрос на продукцию которой был несоразмерен с достатком жителей Муоса. Разрисовать изнутри свою конуру, пусть коряво и неумело, пусть трясущейся от голода рукой, было делом принципа уважающего себя республиканца. Это был еще один вызов беспросветной действительности, отчаянный плевок в душащий мрак подземелий. Творения большинства таких художников ужасали или в лучшем случае смешили, но Анастасия рисовала очень хорошо. Пруднич поначалу противился столь неразумной покупке: обменять почти полный мешок картошки на пять банок краски. Но когда он увидел, в какую сказку Настя превратила их квартиру, сам застыдился своей скупости. Над входной дверью у них подымалось огромное красное солнце. Верх стен и потолок — голубое небо, кое-где с сиреневым отливом, с редкими кудрявыми облаками. Стены — это сказочный лес с избушками, серыми волками, чебурашками и прочими зверюшками, срисованными с иллюстраций из детских книжек, взятых в поселковой библиотечке.

Куда бы Пруднич ни повернул голову, он везде натыкался глазами на что-то, что вопило о незримом присутствии Анастасии. Их просторная квартира в одну комнату была пропитана ее заботой, тягой к красоте и умением создать уют, такими редкими в их голодном, жестоком мире. Скупой интерьер из четырех топчанов, самодельного стеллажа под самый потолок, стола и четырех стульев она сумела превратить в продолжение нарисованной на стенах сказки: ножки мебели были обкручены проводами в разноцветной изоляции, спинки стульев и кроватей раскрашены веселыми цветами, тут и там свисала бахрома из распушенных ниток и отходов кожи. В этой яркой квартире, наполненной смехом, плачем и разговорами неугомонных детей, нельзя было быть несчастливым! И Пруднич, в который раз закусывая губу, тихо бесился от того, что просто вовремя не заметил десятилетий счастья, которые подарила ему эта женщина.

3

Воспоминания волнами накатывали в душу администратора, вызывая жгучую тоскливую истому в сердце. Вот он, молодой ходок-партизан в длинном кожаном плаще, солдатской каске, въезжает с другими ходоками на велодрезине на Площадь Независимости. Как и подобает ходоку, пренебрежительно хмуро общается с высокомерными и насмешливыми УЗ-3 и УЗ-4. Но на самом деле под его напускной угрюмостью скрывается натура жизнерадостного любопытного юноши. Его душа рвалась осмотреть все, что есть на самой роскошной станции Муоса. На время торгов они заселились в гостиницу. Наспех перекусив, он вышел изучать станцию и окрестности. У него всего два часа — об этом неприязненно ему сообщил администратор гостиницы, в случае неприбытия — тревога. Трижды обежав все лавки, конторки, осмотрев термитники квартир и муравейники многочисленных переходов, как минимум два раза получив пинка от постовых в переходах, ведущих на запретные объекты Центра, Владимир не спеша возвращался назад. Он везде был, но в гостиницу возвращаться не хотелось.

Он спрыгнул с платформы на рельсы, решив пройтись по туннелю до ближайшего заслона в сторону Института Культуры. И тут же услышал плач и увидел автора этого плача. Автор сидела на рельсе, уткнув голову в колена и обхватив ее руками. Владимир бы развернулся и пошел, чтобы не мешать человеку. Но не смог из-за волос. Да, именно из-за волос. Он никогда не видел таких волос: у партизанок они обычно были обрезаны, немыты и неухожены. А у этой девушки они были густыми, длинными, опускались до земли и прямо так и лежали на рельсах и шпалах. Он просто должен был увидеть лицо человечка, обладавшего таким чудом. Пусть бы она оказалась страшненькой, и он бы пошел восвояси… Владимир неуверенно произнес:

— Эй, ты-ы…

Плач прекратился, голова резко поднялась, и из-под водопада волос вынырнула симпатичная мордашка с заплаканными глазами и раскрасневшимся носиком. Мордашка, чмыхнув носом, совсем незлобно спросила:

— Тебе чего?

— Ну я это… иду тут… А ты плачешь…

— Да ты кто такой вообще?

— Я — Вол.

Вообще-то Волом Владимира никто раньше не называл, да и потом называть никогда его так не будет. Это он прозвище себе сам такое придумал. У каждого ходока есть свое прозвище, и Прудничу хотелось бы, чтобы его называли Волом. Но вслух он об этом никому не говорил — не скромно себе прозвища навешивать во вторую ходку, еще ни разу не достав из ножен меча. А вот перед этой почему-то вырвалось само собой. Девчонка, моргнув глазами, ответила:

— Настя.

— Так плачешь чего?

Но вместо ответа ее головка снова брякнулась на колени и она зарыдала. Владимир присел на корточки перед новой знакомой. Уходить он просто так, не дознавшись всего, не собирался. На ее комбинезоне он рассмотрел цифру «6». Уровень значимости девушки его, конечно, не интересовал, так же как и девушку не интересовало партизанское происхождение незнакомца. Вытирая сопли и периодически чмыхая носом, Анастасия рассказала ходоку, что мать у нее УЗ-3, врач. Она тоже хотела стать врачом и три года подряд сдавала какие-то тесты в Университет. Но каждый раз ей не хватало какой-то пары баллов. После первой неудачи ее разжаловали в УЗ-6, и она вынуждена была уйти из квартиры матери в другую квартиру. Благо, устроилась санитаркой в Госпиталь. Сегодня у нее был последний шанс, она снова провалилась, и больше возможности поступить в Университет у нее не будет.

Владимир слушал в пол-уха, не отводя глаз от лица и особенно волос девушки. Ему ужасно хотелось потрогать эти волосы, но позволить себе этого он, конечно, не мог. Он, решив успокоить Настю, сказал первое, что пришло в голову:

— Ну, шестой уровень тоже неплохо… У меня вот вообще никакого нету, даже девятого… И ничего… Живу…

— Дурачок. Девятый только у мутантов в верхних помещениях.

Девушка чуть улыбнулась, а может быть, Владимиру это лишь показалось. И они разговорились. Рассказчик Владимир был не ахти какой, да и похвалиться ему было особо нечем. Поэтому он рассказывал про то, что знал от других: про змеев, лесников, шатунов и прочие страхи Автозаводской линии. Анастасия слушала его, раскрыв рот. До нее, конечно, доходили кое-какие слухи про этих кошмарных существ, но пересказывали это ее же ровесники, которые толком сами ничего не знали. А теперь она все это слышала чуть ли не из первых уст! И Владимир постепенно, но неуклонно вырастал в ее глазах. Через два часа для пятнадцатилетней Насти семнадцатилетний Владимир стал героем, невесть откуда свалившимся прямо к ней в этот туннель между Площадью Независимости и Институтом Культуры. Они не обращали внимание ни на время, ни на центровиков, проходивших мимо и косившихся на странную пару.