(Как нам с той стороны иной раз звонили.)

Ответки всё не было.

Я включил свой телефон, который на передке на всякий случай вырубал, и он тут же замигал, задвигался: Казак.

Голос у Саши почти всегда был весёлый:

— Это вы там… шалите? — спросил он.

— Откуда вестишки? — спросил я.

— Ташкенту корпусная разведка по секрету сообщила: одиннадцать двухсотых на той стороне, только в одном укреп-районе. По признакам — ракета. Вы?

— Было дело.

— Там через посёлок «скорые» туда-сюда летают. Много раненых.

— Будут ещё новости, сообщай.

— Приедешь сегодня?

— Да, наверное. Смотрю пока.

Уже темнело; я сообщил новости комбату, тот снова засмеялся.

Вышел ещё потолкаться, подышать, посмотреть на бойцов.

Народ толпился возле штаба, все зудели, как после весёлой игры.

«Беспилотник!» — подметил кто-то; я поднял голову вверх, — да, нас пасли.

Из штаба на улицу выскочил комбат:

— По домикам все! Не торчите!

Я вернулся в штаб, сел там, верней, полулёг на шконку, и закурил.

На другой стороне посёлка, по звуку — метров за триста от штаба, раздалось два взрыва: их миномёты.

Медленно выпуская дым, в который раз с удивлением вдруг увидел себя со стороны: ведь это же не реальность — а из какого-то фильма выпала плёнка, зацепилась за рукав, я её, как репейник, отодрал, разглядываю первый попавшийся кадр на свет, — а в кадре я: сижу в блиндаже, мерцает свет, лампочка под потолком без абажура, тусклая, — рядом связист, по рации перекликаются наши посты: «Пятый, наблюдаю», «Седьмой, у тебя шнурок развязался», пауза в три секунды, «А у тебя лифчик», тут же жёсткий наезд начштаба: «Отставить!» — и все молчат, — а у меня автомат на коленях, а у меня сигарета тлеет, я смотрю на её мерцающий огонёк — а в расфокусе сидит комбат; тишина.

Кажется, большого обстрела сегодня не будет.

— Так, — говорю, — я поеду. Разузнаю получше, куда от нас прилетело. Если что — звоните, вернусь.

Мы усаживаемся в «круизёр», Арабу бросаю, опустив стекло: «Буду скучать», — он молча кивает; срываемся с места — до свидания, мальчики, ма-а-альчики…

Забавно, что по трассе, в километре от Пантёхи, поворот направо и указатель: «Троицкое — 2 км»; между прочим, там стоит ВСУ, мы в ту сторону стреляли сегодня, стреляли месяц назад, и три месяца назад тоже стреляли, — а они в нашу, — но здесь чувствуется странный слом представлений о расстояниях: когда я смотрю в бинокль — мне всё равно кажется, что они где-то далеко, с той стороны стекла, и если туда пойти, то можно провалиться во временную яму, в миражный обморок, будешь идти-идти-идти — а горизонт, вернее, их окопы, и это самое Троицкое, будут удаляться, удаляться, удаляться…

Мы так давно стоим напротив Троицкого, что иногда я вообще перестаю верить, что они есть, что там кто-то живёт, дышит, думает о нас.

А с трассы — два километра! Если свернуть, и удивительным образом миновать блокпосты — наши, потом их, — чего тут ехать? — считаные минуты!

У них там сейчас шумно, суматошно, кроваво, — носятся медбратья-медсёстры с носилками, — перемешанная русская, украинская речь, — телефоны звенят, — поселковый глава приехал, стоит в стороне, — чёрт знает, что у него на уме, за кого он…

Можно подъехать, спросить: не помочь ли чем.

…пролетели мимо.

Отсюда рукой подать до Донецка, потом ещё полчаса, а то и меньше, по городу; а заскочу-ка я в «Пушкин» опять.

Ну, конечно, так и думал: сидят и Казак, и Ташкент.

И та, уже виденная мной, пара, жених и невеста. Весь день, что ли, просидели? Или позавтракали и вернулись ужинать? Никогда их тут не видел.

Я завалился в кресло. Ташкент смеющимися глазами смотрел на меня, Казак улыбался.

— Ну что, нормально? — спросил Ташкент.

— Космос, — сказал я.

Они, видимо, тут как раз ракеты и обсуждали, Ташкент рассказывал о своём ведомстве, а при мне продолжил:

— …в момент взрыва происходит резкий перепад температур: получается что-то вроде вакуума. Никакие укрытия не спасают, кроме герметичных… Могут органы полопаться. Раненые — не жильцы.

Я поискал внутри реакцию на это: её не было. Это война.

Когда с той стороны выкладывали пакет за пакетом «Града» на донецкий ядерный могильник — я находился здесь и видел: они осмысленно хотят устроить катастрофу, чтоб всё живое распалось от радиации. Могильник надёжно, в прежние времена, делали: он пережил «Грады», а потом ещё «Ураган» — «Ураган» та сторона тоже применила, и с тем же результатом: никаким.

Наконец, они военные: хочешь жить — не ходи сюда; спрячься от сборов, сбеги в Россию, сними форму, заберись под куст. Надел форму — умирай, это долг.

Я заказал рюмку коньяка, и выпил, и покурил, и кофе заказал, который не люблю, и ещё покурил, и куриный бульон — просто ради тёплой жидкости внутри.

Суп только принесли, а на телефоне высветилось: «Личка Главы». Я взял трубку.

— Личка Главы.

(Так они и представлялись.)

— Я понял.

— Глава сказал, что нужен язык. Вам нужно добыть языка. Сказал: передайте Захару: нужен язык.

— Вот как. Плюс. Принято.

Положил трубку, оглядел Ташкента и Казака.

Казак спросил умными глазами: что там?

Я мимикой ответил (дрогнув левой щекой): ничего такого. Потом словами добавил: «Да по нашим…» — имея в виду: по нашим батальонным делам.

— Вернёшься? — спросил Казак.

— Конечно, — ответил я, хотя догадывался, что сегодня уже не приеду, но мне лень было прощаться, заставлять начальство подниматься из-за стола, всё такое, — церемониал этот.

В машине думал: такого приказа ещё не было.

Вообще говоря, это могло оказаться подставой — личка в глаза улыбалась, но… там имелись люди, могущие подкинуть мне подлянку.

Потом Батя скажет: а кто тебе звонил?

А я не знаю кто: не представились. Но они и не представлялись никогда: набирали с одного и того же стационарного телефона в его доме — кроме лички, никто с него звонить не мог.

Да, письменного приказа не поступало, но для подставы слишком глупо.

Скорей, было так: возникла проблема — видимо, какого-то важного ополченца либо выкрали прямо из города, либо взяли на передке, — Бате доложили, — и Батя тут же бросил личке: «Так, позвоните тому, этому, кому там ещё, Захару, — пусть ищут языка на обмен».

Осталось придумать, как мы это сделаем.

«Круизёр» опять покатился в сторону Горловки. В машине играл рэпер Честер.

* * *

От наших окопов и почти до самого Троицкого — лежало поле: оно просматривалось и, кроме того, было минировано-переминировано.

До нас тут стояли три подразделения — и куда они дели карты минирования, чёрт их знает; последние, кого мы меняли, ситуацию изложили устно: «Туды… — широкий взмах руки, — нэ ходы…»

Разведка Домового протоптала свои муравьиные тропки, они подползали метров на сто пятьдесят к нашему несчастному неприятелю; первый раз — через пару недель после нашего захода сюда: влепили с гранатомёта в бойницу блиндажа, как в копеечку, — задвухсотили четверых и уползли, как их и не было. Но ту тропку нам пропалили и заминировали.

Другие тропки заканчивались и того дальше. В любом случае, даже если подползти на двести метров — остальные не перелетишь; сигналок, наверняка, понаставлено на целое новогоднее представление.

У Томича сразу возникли решительные планы: выкупить языка у корпусных соседей.

Неподалёку от наших позиций имелся контрабандистский лаз — по нему перегоняли сигареты. Злословили, что соседский комбат, имея долю, закрывал на это глаза. Но время от времени глаза вдруг открывал — контрабандистов обстреливал, а то и отстреливал, — и таким радикальным образом цену прохода контрабанды повышал.

С территорий, временно оккупированных нашим несчастным неприятелем, груз сопровождали украинские военнослужащие — малосильные солдатики, посланные охранять стратегическую фуру и за работу получавшие в лучшем случае блок сигарет, а то и меньше.

Барыш с одного грузовика был отменный — мне называли цифру, я испугался и забыл её навсегда.

Если сегодня одного солдатика унесёт нечистая — на неделю-другую канал закроется, солдатика спишут как беглеца или без вести пропавшего, и начнут по новой.

Но для такого варианта надо было провести срочные переговоры с тем комбатом, что соседствовал с нами, — а груз, может, уже проехал, это раз; а два: с чего бы комбату рисковать постоянным доходом ради нашего языка — мы ему столько всё равно не заплатим; и, наконец, три: с какого-то времени у нас испортились с ним отношения — его бойцы приезжали на Пантёху покуролесить, а там дежурила наша ГБР, группа быстрого реагирования, с тем самым бесстрашным и чудовищным чехом; по идее, ГБР должна была вылавливать наших бойцов, ушедших в самоволку, — но наши быстро сообразили, чем это заканчивается, и мирно, приключений не ища, торчали на позициях, — зато соседи заехали раз, заехали два, попали на нашего чеха — и были за бытовое уличное хулиганство обезоружены и биты.

Участковый на Пантёхе души в нас не чаял, на чеха смотрел как на сказочное существо — и то, что этот бородатый тип едва говорил по-русски, лишь добавляло колорита.

На словах соседский комбат нас поблагодарил, — молодцы, мол, так и надо с моими демонами, — а на деле затаился: всё-таки его бойцов замесили, это унижение; да и в другой раз, если ему самому надо ночью на Пантёху заехать — по сторонам теперь озираться?