Он был донецкий, местный — а Томич и я прибыли чёрт знает откуда, но ведём себя как хозяева.

Короче, этот вариант при внимательном разборе никуда не годился.

Томич говорит:

— Из тюрьмы можно выкрасть — залётчиков, которым ничего кроме пожизненного не светит.

Я говорю:

— И что? Он же расскажет, кто такой, на первом же допросе.

Томич:

— А он не доедет. «При попытке к бегству…»

Я никак не мог понять, валяет он дурака или нет; но, призна́юсь, меня всё это смешило.

— Ага, и мне Глава скажет: язык хороший, но мёртвый.

Томич задумался.

Араб всё это время молчал, время от времени поднимая свои внимательные совиные глаза и переводя их с меня на Томича и обратно.

Начали думать про соседей с другой стороны. Можно было попробовать зайти с их позиций: они стояли в некоторых местах едва не лоб в лоб с неприятелем. Домовому там разрешали поработать, присмотреться, даже пострелять, не жадничали.

Мы позвали (Араб выглянул и зычно крикнул) Домового, я ему в трёх словах всё изложил, он присвистнул. Вероятность удачи была невысока; погибать между тем пришлось бы конкретно ему. Но Домовой не огорчился: он был готов и к таким приключениям.

В плюс нам работало то, что мы забомбили для соседей неприятельский укреп-район: они пока были за это благодарны — завтра уже благодарность станет пожиже, а послезавтра совсем забудется; в довершение: у нашего несчастного неприятеля после взрыва могли «глаза» полопаться («глазами» называли тут наблюдателей): битых с укрепа оттащили, а других могли в полном составе не завести, опасаясь, что мы на прежнее место уроним новую ракету.

Я изложил всё это Домовому; ему расклад показался резонным.

Связались с соседями, напросились в гости, они: давайте, ждём. Выехали; а чего тут было ехать, даже кружным путём, — через двадцать минут уже сидели с их начштаба, длинным, костлявым, улыбчивым мужиком. (Тяжелораненый их комбат лечился.)

Тот выслушал, покачал головой.

— Попробовать можно. Шанс, да, только один: если по большей части все отошли или, как вы говорите, испеклись. Может, забыли кого бессознательного в неразберихе… Но у нас там секретки стоят, вы ж даже нашу сторону не проползёте тихо…

Я молчал, Араб молчал, комбат молчал. Домовой вообще не дышал.

— Глава, говоришь, приказал? — спросил длинный у меня.

— Так точно. И о совместном исполнении, если что, доложу лично, — насыпал я с горочкой.

Тот горько соединил брови: мол, не за ордена воюем; хотя, что-то мне подсказывает, хотел услышать именно это.

— Сейчас, — сказал он, — дам вам провожатого.

Он выглянул на улицу и попросил:

— Деда позови!

Покурил с нами, расписывая, чего и где спрятано у нашего неприятеля. В свой черёд я рассказал про «скорые» и нынешнюю суету в Троицком. И про то, что происходит с попавшими под «вундервафлю». Длинный слушал внимательно, пару раз криво ухмыльнулся. Я надеялся на более живую реакцию.

Явился, и правда, натуральный дед: древний, с белой бородой. В форме без знаков отличия.

— Вызывал, командир?

Длинный молча вышел к деду на улицу. Минут пять их не было.

У меня возникло противное чувство: словно кто-то живой поселился внутри, елозит там, возится, ноет, — и, сука, не выгонишь его.

Не то, чтоб я вертел в голове: ох, может, и не надо нам никакого языка, — зачем же ты ради нелепой бравады втягиваешь в свою затею живых людей, — а они ведь могут погибнуть, — и сам ты, дурак, сейчас пойдёшь с ними, — а ведь можно было б забить на всё это.

Нет, я ничего такого не думал. Я просто это знал.

Равно как и другое понимал: Батя просто так ничего просить не станет, и язык наверняка нужен, и пока у меня елозит, возится, ноет внутри, — взятого в плен нашего бойца пинают в грудь и бьют в лицо, и его надо менять, надо спасать, и нечего тут кривляться.

Но даже то, что я допускал внутри себя разноголосицу, послужило одной из причин, по которой, собирая батальон, я осмысленно увёл себя на второе место, — и предложил командовать Томичу, внешне вроде бы нисколько не похожему на комбата из песен про комбата, зато уверенно тащившему свою комбатскую ношу и на лишние рефлексии — мне так казалось, хотя кто знает! — не разменивавшемуся.

Чего стоит это его, впроброс, — «при попытке к бегству…»; я и сам мог отдавать приказы из раздела «преступления против человечности» — но, чёрт, у всего есть свои пределы.

Впрочем — где они?..

Я достал ещё одну сигарету, хотя только что забычковал выкуренную, и отчётливо понял: мне всё равно хочется, чтоб длинный зашёл и признался: «Нет, не годится ваш план!» — и тогда ответственность с меня будет как бы снята: я сделал всё возможное, но обстоятельства восстали против.

Длинный открыл дверь и сказал:

— А пойдёмте. А то досидимся, и светать начнёт.

Я поднялся и почувствовал, что ноги у меня не такие послушные, как хотелось бы.

Ничего, сейчас разгуляюсь. В такие минуты всегда знаешь: надо начать, а там пойдёт.

Дед стоял вроде в той же самой форме, но впечатление создавал уже совсем другое: он был весь утянутый, подобранный — его можно было сейчас перевернуть вниз головой, трясти изо всех сил, и ничего б у него не звякнуло и не выпало.

— А и правда — тихо сегодня, — сказал длинный. — Может, действительно, отошли?.. — он скосился на деда, но дед не отреагировал.

— Кто у вас разведчик? — спросил дед совсем неприветливо.

Домовой быстро глянул на комбата и на меня, и, поняв, что можно открыться, сказал:

— Я.

— …группа идёт до конюшен… — сказал дед, смерив Домового взглядом, и больше ни на кого не глядя.

Потом вдруг снова оглянулся на Домового:

— Ты, что ль, цыганок?

— Ну, я, дед! Не узнал?

— Темно ж! А я думаю: кого мне навесили…

Все сразу расслабились, даже длинный улыбнулся.

— …группа идёт до конюшен… А Домовой — со мной, — уточнил дед.

— Минуту, — сказал я.

Мы перекинулись парой слов с Томичом — он, естественно, остался тут, комбату ещё не хватало ходить по ночи туда-сюда, — одновременно я открыл свой «круизёр», — броник, шлем, — приоделся, попрыгал, — Араб: «Тоже с вами пойду»; он всегда, я давно заметил, чувствовал ответственность за меня, и, кроме прочего, ни черта не боялся, всё время норовя это показать.

Длинный нас не оставил, и оттого стало ещё спокойней. С ним было ещё трое бойцов, плюс дед, плюс Домовой, и нас четверо: Араб, Граф, Тайсон.

Чертыхаясь, мы куда-то шли в темноте, вокруг не столько виделась, сколько ощущалась свалка, — битые кирпичи, поломанные плиты, всякий мусор — обычные пейзажи подобных мест; до конюшен оказалось недалеко. Там нас встречали не по сезону тепло одетые бойцы.

«Здравия желаю, отцы! — сказал кто-то сипло. — Эка вас много… Не то сёдня чо покажут интересное? Какая ракета нынче прилетала — у Полтавы нос ушёл вовнутрь, назад высмаркивал целый час… В итоге глаз выпал, а нос так и остался внутри…»

Боец вглядывался в нас. Возраст его, как часто бывает у ополченцев, определить, тем более при свете луны, было невозможно: щетина по самые глаза, и больше ничего.

— Вы запускали-то? — поинтересовался он у меня.

Я ничего не ответил.

— Спросить хочу: после неё стоять будет?

— А то у тебя стоял, — ответил кто-то из угла. Наверное, тот самый Полтава.

— Так я о том и спрашиваю, может она обратного действия… — и он сипло засмеялся.

То, что назвали конюшней, — было, судя по всему, складскими помещениями, вполне себе крепкими, с оборудованными бойницами, и бойниц оказалось больше, чем бойцов, — кроме этих двоих, я пока никого не видел; может, заныкались где.

— …я себе только чай приготовил, — рассказывал сиплый своему длинному начальнику штаба, — всю последнюю заварку извёл, и эдак поставил на край, вот тут, в бойнице, — так кружку сдуло, командир, аж вон туда: где чай, где чё. Хорошо, сахарок во рту держал. Хотя и его проглотил не понял как.

За разговорами я упустил, как исчезли дед с Домовым.

— Тихо, — сказал, наконец, длинный, и все сразу смолкли.

Я немного поглазел в бойницу, ничего, естественно, не увидел, рядом стоял Араб, и всё, в отличие от меня, понимал: вон там, сказал шёпотом, укреп, вон там — посёлок, вон в той стороне у них техника стоит…

Получалось так, что я просто шёл и пришёл, — а он шёл и понимал, на какое место, если смотреть по карте, мы явились.

«Ну, на то он и начальник штаба, ему положено всё знать», — успокоил я себя.

Возле бойницы был ящик, я охлопал его руками — нет ли острых, колющих, режущих предметов, — и присел, и залип.

Было непривычно тихо.

Не прошло и десяти минут, как рация, которую держал один из сопровождавших длинного бойцов, ожила.

«В нашу сторону — движение», — прозвучало там отчётливо.

Поначалу подумал, что это дед докладывает, но через секунду понял: нет. Это длинный слушает украинскую волну — и, как выясняется, «глаза» на той стороне вовсе не полопались, а всё видят.

Все здесь отдавали отчёт в происходящем: и ещё минуту назад хихикавший сиплый, и прятавшийся в углу Полтава, и ещё кто-то, в соседнем помещении, — вдруг оказались у бойниц, и защёлкали предохранителями, и окружающее сразу приобрело другие, собранные и суровые, очертания. Образовалась жёсткая, пахнущая железом, готовность ко всему.