Кинн указал крылом на Хуррана, долговязого, сутулого человека с мягкими чертами лица и русыми волосами. Он был в бежевом кафтане, как абядийский пастух, хотя по его бледному лицу скорее можно было подумать, что он вылез из могилы, чем приехал с залитых солнцем пастбищ. Я не назвал бы его красивым, но он лукаво улыбался служанке, и это делало его еще более благостным.

Я уселся на алую подушку напротив него. В глазах цвета сухой березы не появилось ни намека на удивление.

— Ты похож на рутенца. — Он затянулся, и в кальяне забурлила вода. — А это значит, ты маг Кева, как я полагаю. Рад познакомиться с тобой в это ясное утро.

— А ты похож на человека, просидевшего в камере шесть лет.

— Именно так я себя и ощущаю. Какое же это чудо, свобода. — Хурран выдул облачко абрикосового дыма. Аромат слишком старался быть сладким. — Я уже не думал когда-нибудь снова увидеть этот город, если честно. Он действительно выглядит святым.

Сестра и брат освободили его после того, как Мансур лишился головы. Они не были согласны с решением отца наказать Хуррана. Но, помня о том, что сделал этот человек для того, чтобы его отправил в тюрьму собственный отец, я знал — к нему нельзя относиться легкомысленно.

На его лице появился намек на гнев.

— Я оделся как простой пастух, чтобы никто не смотрел на меня так, как ты сейчас. Хоть раз хотелось бы, чтобы на меня не таращились, будто я тащу на плечах гигантского джинна.

— Мои извинения. Мы все заслуживаем второго шанса, если раскаялись. И все же зачастую невозможно изменить то, как люди тебя видят.

— Нет ничего невозможного.

— В этом мы согласны.

— Знаешь, мне это не доставило радости. Я до сих пор слышу крики. Пока был в кандалах, я каждый день молил о прощении.

Последние слова прозвучали заученно.

— Как же они кричали с перерезанным горлом?

Он снова затянулся.

— Я не резал глотки всем. Только мужчинам и женщинам. А дети погибли в огне, так что у них была уйма времени на крики.

— Ты был милосерднее к взрослым, чем к детям.

— Мне пришлось бы смотреть им прямо в глаза, и это оказалось непросто. А у огня нет чувств.

— Ты захватил кальян.

Хурран удивленно усмехнулся.

— Где же мои манеры… Кто бы мог подумать, что маг курит?

Я затянулся абрикосовым дымом. Как я и ожидал, он был отвратительно резким и лишенным кислинки, которой я так жаждал. Тем не менее я задержал его в легких, прежде чем выдохнуть.

— Так что ты думаешь о Зелтурии?

— Думаю, что Кярса отсюда не выкурить. Кроме того, война — последнее, чего хотелось бы человеку, только что вышедшему из темницы. Я постараюсь уговорить Эсме и Шакура успокоиться. Они бьют в барабаны с того момента, как услышали о зверском обезглавливании нашего отца.

— Ты не так сильно скучаешь по отцу?

— Я скучаю больше, чем они. Он никогда не навещал меня в темнице. Ни разу. А Кярс лишил меня последнего шанса сказать ему: «Прости, что разочаровал тебя».

Я сделал еще одну затяжку и вернул трубку Хуррану.

— Хочешь знать, что я думаю?

— О чем?

— О том, что ты сделал.

Он пожал плечами и скривился. Но я все равно собирался сказать, даже если ему это будет неприятно.

— Мансур сделал глупость, предоставив этой семье убежище в Мерве всего через несколько месяцев после того, как они попытались свергнуть кашанского шаха. Шах Бабур не слишком добр. Он отправил бы целую орду слонов и приказал сокрушить весь ваш город, лишь бы избавить мир от единственной семьи, обладающей достаточным влиянием, чтобы бросить ему вызов, и наказать тех, кто осмелился приютить его врагов. Убив их, ты спас множество жизней.

— Это меня как-то оправдывает?

— Пусть решает Лат. — Я встал. — Хорошего тебе утра, пастух.

Вернувшись в храм святого Хисти, я прошел по бесчисленным лестницам, коридорам и туннелям к жилищу шаха Кярса. У дверей стоял Като в золотой кольчуге, за спиной у него висела аркебуза с позолоченным прикладом, а на поясе — золотая сабля. Он защищал Кярса в самом буквальном смысле слова, при этом не забывая о своих обязанностях командующего семью тысячами гулямов.

Одна из них заключалась в том, чтобы превратить храм в крепость на случай, если в город каким-то образом проникнут силгизы или йотриды. В реальности храм представлял собой огромную сеть пещер с единственным известным входом. Като набил все свободные помещения пулями, порохом, стрелами, саблями и копьями. Гулямы и наемные рабочие из города привозили бочки с ячменем, кускусом и чечевицей.

— Ты хорошо пахнешь, маг, — сказал Като. — Абрикосовый гашиш?

Я кивнул.

— Никогда бы не подумал, что ты любишь абрикосовый. — Като постучал в дверь Кярса. — К вам Кева, ваше величество.

— Впусти его, — крикнул Кярс, перекрывая шум какой-то болтовни.

Като распахнул передо мной дверь.

По обе стороны от Кярса сидели обнаженные женщины. Я не разглядывал их намеренно, но не видел таких щедрых даров с тех пор, как оседлал своего верблюда. У обеих были типичные для аланиек вьющиеся черные волосы, которые трудно было не оценить. Увидев меня, девушки вскочили и начали одеваться. Конечно, я узнал их, хотя и притворился, что не узнал. Обе принадлежали к сестринству Святой смерти. Большинство сестер этого ордена были изгнанницами из владений Селуков.

Я никогда не видел, чтобы кто-то так быстро одевался. За пару вдохов они уже исчезли из комнаты.

— Что? — буркнул Кярс. — Если я проиграю войну, то пусть мне хотя бы будет весело в процессе.

— Дети Мансура здесь. Ты уже должен был вымыться и одеться.

— Я здесь шах. Пусть подождут. И пусть потерпят вонь моего немытого тела.

— Ты вообще понимаешь, что находится прямо над нами?

Кярс состроил глубокомысленную физиономию, но так и не дал ответа.

— Храм святого Хисти, — сказал я. — Ты мог бы развлекаться где-то в другом месте.

— Хочешь сказать, что никогда не трахался с Сади в этих пещерах?

— Не используй это слово, когда говоришь о ней. И нет, только не здесь.

— Здесь, там. Какая разница?

— Это святое место. Более того, Апостолы будут в ярости, а они нужны тебе. Они провозгласили тебя защитником города. Если потеряешь этот статус, то кем ты будешь?

— Я шах Аланьи. И даже если враги убьют меня, я умру шахом Аланьи. Разве не так ты говорил на днях?

Кярс, спотыкаясь, поднялся на ноги, его член болтался.

— Дать что-нибудь от похмелья? — спросил я.

— Като знает, что мне нужно. Като! Как обычно! — выкрикнул Кярс.

— Сию минуту, ваше величество, — крикнул в ответ через дверь Като.

— На будущее: не волочись за женщинами из ордена, — сказал я. — Большинство происходит из влиятельных семей, тебе не нужна их неприязнь из-за того, что ты обесчестил их дочерей.

— Но их легче всего заполучить. Мой член для них — просто оазис. — Кярс схватил его. — Большая раскачивающаяся пальма в оазисе.

— Мне плевать. Не знаю, сколько времени ты провел в Зелтурии…

— В общем-то, нисколько. Я не любитель таких мест.

Он пытался смутить меня — обычная тактика Селуков по отношению к подчиненным. В конце концов, бесстыдство демонстрирует превосходство.

Но я был слишком опытен для такой чепухи.

— Это не Кандбаджар. Люди здесь грешат, но осторожно.

— А я слышал, что ты открыто разгуливаешь по улицам вместе с Сади. Она тебе не жена.

— Да, но я не трахаюсь с ней под храмом самого святого человека из когда-либо живших.

— А тебе, значит, можно использовать это слово по отношению к ней?

Он начал натягивать свободные бархатные штаны. Я быстро подошел и навис над ним так близко, что он съежился.

— Я служил шаху Джалялю. Я служил шаху Мураду. Поверь, они грешили больше и лучше, чем ты. Грех меня не волнует. А знаешь, что волнует? Идиотизм. Глупость. И больше всего — высокомерие.

Дверь со скрипом открылась.

— Ты проявляешь неуважение к моему шаху, маг? — произнес Като.

Я повернулся и увидел в его руках медный кувшин.

— Я внушаю нашему шаху здравый смысл, что является моим правом как его советника.

— Все хорошо, Като. — Кярс, все еще в одной штанине, встал между нами. — Кева совершенно прав. Это не Кандбаджар. Моя власть здесь покоится на других столпах, и лучше бы мне научиться не шатать их, чтобы все не рухнуло. В будущем я буду более… избирателен и осмотрителен.

Ничто так не привлекало меня, как шах, признающий свои ошибки. Джаляль был таким же.

Като налил желтый сок в медный кубок, и Кярс осушил его одним глотком.

Через полчаса мы с Кярсом восседали на подушках в невзрачном зале под храмом святого Хисти. Напротив нас расположились трое взрослых детей Мансура — Хурран, Шакур и Эсме. Слуги подали всем мятную воду. По углам, возле мерцающих в нишах свечей, сидели писцы.

Я откашлялся и произнес заготовленную речь:

— Если мы не помиримся, Сира уничтожит нас всех. В ее руках все темные силы Ахрийи. У нас десять тысяч гулямов, но этого недостаточно. В одиночку мы обречены. Но вместе сможем вернуть Аланью Селукам.

— Какой ветви Селуков? — спросила Эсме, средняя дочь Мансура, тщедушная женщина с седеющими волосами, почти полностью скрытыми золотой вуалью с узором в виде симургов.