Но и другое я приметила: как Гортензия старалась почаще наполнять бокалы, чтобы раскрутить гостей на очередную бутылку. О, да она большая умница, моя дочка!

Итак, сидя в своем уголке, где меня обслуживала некая Юлия, кстати, очень хорошенькая, только слишком уж накрашенная, на мой вкус, я наслаждалась ужином, не упуская ни единого жеста, ни одного движения моей Гортензии.

Я не могла ею налюбоваться, так она была прелестна — тоненькая, изящная. Мне приходилось без конца урезонивать себя, припоминая наставления Изабеллы, чтобы не поддаться непреодолимому желанию встать и открыть ей, кто я на самом деле. И кто — она.

Шел уже первый час ночи, я прекрасно продержалась весь вечер, однако теперь нужно было уходить. Но я уже знала, что завтра приду снова и сяду за столик вверенной ей части зала. Завтра я просто с ней заговорю, пока не открывая правды.

— Через какое-то время ты с ней познакомишься, — советовала Изабелла. — И помни, ни в коем случае нельзя ускорять события. Главное, чтобы она была там и ты не потеряла ее снова.

Но когда прелестная Юлия с утомленным личиком положила передо мной счет, который я попросила (пятьдесят два евро, однако!), я увидела, что Гортензия надела плащ и, обращаясь к сослуживцам, произнесла:

— Всем пока! До завтра!

Одна из официанток ответила ей, приветливо помахав рукой, а босс за стойкой, важный, как папа римский, заметил:

— Спокойной ночи, Эмманюэль. И не забудь, смена начинается в восемнадцать тридцать, минута в минуту.

— Идет, минута в минуту! — весело подхватила дочь.

Она окинула взглядом зал. Готова поклясться, что на мгновение он задержался на мне, и она улыбнулась. Мне не удалось улыбнуться в ответ, Гортензия уже убегала — было видно, что она куда-то спешит. Может быть, мне только показалось, и все же я хотела в это верить.

Через окно, усеянное дождевыми каплями, я видела, как она подбежала к скутеру. Водитель в шлеме с матовым козырьком, не вставая, протянул ей второй шлем. Перед тем как Гортензия его надела, он фамильярно потрепал ее по щеке. Оставив на столике три купюры по двадцать евро, я поспешила на улицу: в это время она как раз усаживалась сзади мужчины, обхватив его за талию. Скутер тронулся и помчался к концу улицы. У меня всегда было хорошее зрение, да и улица была ярко освещена, и, несмотря на мелкий дождик, бивший меня по лицу, я прищурилась, чтобы разглядеть номерной знак. Но увидела лишь две буквы — «В» и «Т», а цифр не различила. Мне только и удалось, что проводить глазами мою дочь, исчезнувшую в ночи с незнакомцем. Что она, интересно, сейчас говорила тому, кто, не посмотрев на непогоду, приехал за ней на работу? И куда они направлялись?

И мне снова показалось, что Гортензия посмотрела в мою сторону, прежде чем скутер свернул налево.

Эмманюэль, так ее назвал босс.

Мерзавец Сильвен даже не оставил ей настоящего имени.

Когда я вернулась домой, мысль эта, вместо того чтобы выбить меня из колеи, лишь подстегнула сочувствие к моему несчастному ребенку.

Мне не терпелось пересказать все события этого вечера Изабелле. Даже если пришлось бы ее разбудить.

То-то же она удивится, когда узнает, что этот негодяй дал моей Гортензии имя собственной матери.

12

София

Эмманюэль Дюфайе вызвали в полицию через двое суток после похищения. Она пришла одна. Так я узнала, что его мать была вдовой. Поль, его отец, умер от рака четырьмя годами раньше. В то время, когда мы жили вместе, отец Сильвена был уже серьезно болен, однако я ничего не знала и даже не была с ним знакома.

А мне тогда очень хотелось познакомиться с его родителями, но Сильвен говорил, что почти не поддерживает с ними отношений. На самом деле он был единственным сыном в семье — братьев у него не было, но зато имелась сестра, и жили его родители вовсе не в захолустной лотарингской деревушке, а в Жиф-сюр-Иветт [Город в 20 км к юго-востоку от Парижа (департамент Эсон), расположенный на реке Иветт.], в Эсоне. Он уверял меня, что, несмотря ни на что, он с родственниками отлично ладит и однажды мы с ним обязательно у них побываем. Мать якобы была социальным работником, а отец — врачом. «Славные старики, — говорил он, — жаль, что мы так редко видимся». В самом начале нашей связи я задавала ему много вопросов, ведь со своими родителями я его познакомила почти сразу, и мне казалось естественным проявлять интерес к его родне. Ответы Сильвена всегда были односложны: разумеется, совсем скоро он все организует, родители будут счастливы со мной познакомиться и тому подобное. Вот только момент подходящий никак не наступал: слишком уж далеко, ему сейчас некогда, они только что отправились в путешествие… Предлоги, чтобы отложить визит, следовали один за другим, и со временем я перестала об этом думать.

Порой я спрашивала себя, а так ли уж я этого хотела? В конечном счете его семья меня мало интересовала. Для меня был важен только он. Что Сильвен оказался лжецом, манипулирующим людьми, паразитом, живущим за чужой счет, мошенником — я ничего этого не видела.

Прояви я чуть больше любопытства, его вранье быстро бы вскрылось, и тогда, возможно, ничего бы этого не произошло.

Стоявшая передо мной женщина с непроницаемым лицом была высокой и стройной. Элегантной, как и ее сын, ухоженной. Увяла она уже позже, много лет спустя. Худа она была до болезненности, а длинные черные волосы, забранные в хвост, придавали ее облику строгую законченность. При виде его матери я поразилась ее сходству с Сильвеном, и в сознании мгновенно вспыхнуло: перед тобой — враг.

Помню ее первые слова, произнесенные почти с презрением:

— Ах, бедное мое дитя…

— Помогите, умоляю вас! — Я и правда умоляла.

Там, в коридоре комиссариата, до того как полицейский увел ее на допрос, я подошла, чтобы ее обнять. И она обхватила меня руками — слишком слабо, слишком неубедительно, словно уже успела войти в роль «несчастной матери, неспособной повлиять на события». Затем она отошла назад, держа меня за кончики пальцев, и, пока я бормотала «помогите мне, помогите!», продолжая рыдать, не сделала ни единого жеста, чтобы выразить сочувствие.

Наоборот, вперив в меня колдовские глаза, она проговорила таким сухим тоном, что внутри у меня все похолодело:

— Мне ничего не известно. Я даже не подозревала о вашем существовании, сын о вас никогда не рассказывал.

Чистой воды ложь, вот что это было, однако она продолжила, и слова ее прозвучали обвинительной речью:

— Как же так получилось, что вы до сих пор не удосужились меня навестить?

Взбешенная ее агрессивностью, я выпалила первое, что пришло мне в голову:

— Сильвен говорил, что у него нет никого из близких, что все вы погибли в автокатастрофе, и он воспитывался в приюте, где-то под Мецем [Мец — город в Лотарингии (Франция).].

Все это было, конечно, сказано очень по-детски, даже глупо, но ее нападки меня сильно обидели, и теперь я с удовольствием наблюдала, как моя ложь угодила в цель. Ее это точно задело, и я порадовалась своей мелочной победе. Но я снова совершила ошибку и очень скоро в этом убедилась. Вместо того чтобы сделать ее союзницей, я заполучила врага, да еще какого!

При первом взгляде на нее в коридоре участка, напряженную, угрюмую, я уже понимала, что ей нельзя доверять. Интуиция редко обманывает. Мне бы стоило действовать похитрее.

Конечно, у меня ни в чем нет уверенности, поскольку эта тварь уже умерла и похоронена, но я думаю, она знала, где находились Сильвен и Гортензия. И что она неустанно поддерживала сына все эти годы.

Умерла Эмманюэль Дюфайе от рака, как и муж. Так ей и надо, стерве, подумала я, когда узнала эту новость.

Конец ознакомительного фрагмента