ГЛАВА 4

— Мисс Лайза, — маленькая служанка стремительно вбежала в кухню, где готовились к выпечке имбирные пряники. — Ваш папа требует, чтобы вы пришли к нему в кабинет, и немедленно — он очень нетерпелив.

— Ах, черт возьми!

Лайза, стряхнув передник и бросив его на стул, быстро пошла по коридору в заднюю часть дома, к кабинету отца, успев расправить закатанные рукава, поправить юбки и стереть муку с носа.

Она тихонько постучала в дверь, одновременно поворачивая ручку. Сердце ее опустилось, когда она увидела преподобного Кордуэлла, сидящего в удобном кресле напротив отца. Филип Фэртон неудобно примостился на краешке стула с деревянной спинкой.

Лайза почувствовала комок в горле, стоило увидеть выражение папиного лица: челюсть застыла неподвижно, зубы крепко стиснуты. А глаза… — они-то причинили ей самую большую боль — веселые голубые глаза потухли.

— Лайза, — тяжело начал он, но тут же был прерван преподобным Кордуэллом.

— Дитя мое, — произнес он торжественно, — мой племянник признался во всем мне и церковным старостам, а признаться и исповедоваться в грехе означает ступить на тропу спасения. Не сделаете ли то же самое?

Под ее молчаливым, презрительным взглядом Филип краснел все больше и больше.

Лайза повернулась от него к священнику.

— В чем признался Филип? — спросила она с обманчивым спокойствием.

— В ваших тайных встречах, в греховном поведении и окончательном грехопадении: не будучи связанными священными узами супружества, вы познали друг друга во плоти.

— Он в самом деле рассказал вам все это? — спросила Лайза, бросив искоса уничтожающий взгляд на Филипа.

— Признался в своем грехе, как и подобает мужчине. Его раскаяние искренне и правдиво. Не последовать ли вам, дитя мое, его примеру и снова снискать Божье расположение?

— Если я должна снискать его таким образом, то пусть меня Бог простит! — ответила Лайза. — Признаюсь в тайных встречах, поцелуях и объятиях, которые разрешала, но это все, папа. Все. Клянусь.

Лицо отца просветлело — он очень хорошо знал, что Лайза не умела лгать.

— Так он не взял тебя?

— Думаю… полагаю, что сделал это.

— Изнасиловал тебя, Лайза? Скажи правду! Взгляд Джориса Ван Гулика предвещал бурю, голос стал таким угрожающим, что племянник священника вскочил со стула и стоял со шляпой в руках, безумно оглядываясь вокруг себя, как будто ища отходные пути для бегства. Он покраснел еще больше, когда Лайза обратилась непосредственно к нему.

— Ты тоже был девственником, как и я?

Он что-то тихо пробормотал, чего никто из них не услышал, и его дядя довольно грубо оборвал его:

— Говори громче, парень!

— Был, пока эта женщина не соблазнила.

— Всегда считала, что Адам тоже был никчемным трусом, — презрительно парировала Лайза, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Ни у кого из мужчин не возникло сомнения, что другой никчемный трус, которого она упомянула, находится здесь, в этой комнате, вместе с ними.

Лайза, подойдя к отцу, встала рядом и заговорила так, будто тех двоих здесь не было.

— Даже учитывая, что его действия были противны моей воле, папа, не могу оправдываться и говорить, что изнасилована. Более того, подозреваю, что ему ничего не известно о женщинах, — девушка послала взгляд, полный уничтожающего презрения, несчастному объекту диалога, — что посчитал мое согласие на поцелуи и ласки за что-то большее. Когда я умоляла его не делать этого, скорее всего, он не смог остановиться. — Она резко повернулась к Филипу. — Больше всего ненавижу тебя не за то, что ты сделал со мной, а за то, что разболтал об этом старостам. Ты, трусливая собака, напыщенный индюк, благополучно вернешься в свой колледж, оставив меня одну лицом к лицу с презрением и осуждением.

Никогда за все время его существования к Филипу не обращались так неуважительно, не заставляли усомниться в собственной значимости. Его глубокий баритон прозвучал, как жалобное мычание теленка.

— Не собираюсь уклоняться от ответственности, — выпалил он. — Хочу… хочу…

Но под гневным взглядом ее глаз заколебался, не будучи уверенным, что хочет жить с этой мегерой, несмотря на ее большое наследство.

Как только племянник с головой выдал себя, дядя пришел ему на помощь.

— Филип действительно раскаивается и хочет сделать то, что полагается в таких случаях, — согласен жениться на вашей дочери.

— Нет! — воскликнул Джорис.

— Никогда! — отрезала Лайза.

— Но это необходимо, — настаивал обескураженный священник. — Может появиться плод их греха.

— Не думаю, — ответила Лайза чистым, почти веселым голосом. — Я видела нашего жеребца с кобылами, преподобный отец: продолжительность того, что случилось, и сила вашего племянника таковы, что вряд ли от этого может родиться ребенок. Даже если я ошибаюсь, папа, — она повернулась к Джо-рису и снова заговорила с ним так, как будто они были одни, — немыслимо представить, что признаю такое ничтожество мужем.

Джорис Ван Гулик притянул ее к себе и положил руку на дрожащие плечи. «Истратила последний запас храбрости, осадив эти праведные монументы», — подумал он, переполненный нежностью к дочери, которую любил больше всех.

— Джентльмены, благодарю вас за то, что пришли, думаю, мы сказали все, что считали нужным. Разрешите попрощаться. Если выйдете через эту боковую дверь, — сказал он, широко открывая обе створки, — окажетесь ближе к конюшням.

Они вышли друг за другом, священник с выражением изумленного недоверия, а племянник с переполнявшим его чувством облегчения: что бы с ним ни случилось в дальнейшем, он был свободен от Лайзы Ван Гулик.

Джорис дал выход своим чувствам, захлопнув с грохотом за ними обе половинки двери. Лайза уткнулась лицом в его плечо — она все еще дрожала.

— Спасибо, папа. Я так сожалею, так сожалею. — Прильнув к нему, она заплакала. — Ты разочаровался во мне?

— Только огорчен, моя Лайза, но не разочарован. Нельзя поставить тебе в вину храбрость. Несмотря ни на что, горжусь тобой.

— Но я разочаровалась в себе, — призналась она. — Думала, что обладаю здравым смыслом. Как могла так ошибиться? Принять гниль за красоту?

Он слабо улыбнулся.

— Не казни себя, дорогая, — обратился к ней отец на голландском, что делал всегда в минуты большой нежности. — У тебя есть и здравый смысл, и умение разбираться в людях, но нельзя казнить себя за то, что в возрасте шестнадцати лет приняла красоту, которой у этого молодого человека в избытке, за порядочность, чего, совершенно очевидно, ему недостает, — не волнуйся, все это придет со временем.

— Надеюсь, — обрадовалась Лайза, все еще продолжая сомневаться.

Отец повернулся к окну.

— Дитя мое, — спросил он странно приглушенным голосом, — когда ты сможешь сказать с уверенностью, что не беременна?

— К концу недели.

Джорис снова повернулся к ней.

— В таком случае подождем до этого времени, прежде чем сообщить матери. Намного лучше, если уверим ее, когда она узнает эту историю, что ребенка не будет.

Лайза всхлипнула.

— Разве обязательно говорить маме?

— Должны, — твердо ответил он. — Лучше ей услышать это от нас, нежели от кого-то другого: церковные старосты расскажут об этом женам, а те вряд ли удержатся, чтобы не поделиться такой сплетней; наверняка скоро всем станет известно.

— Ты прав, папа. — Губы Лайзы дрожали, голова же оставалась высоко поднятой. — Скажу сразу же, как узнаю.

К счастью, пятью днями позже подтвердилась уверенность, что о беременности не может быть и речи, но сплетня о печальной ошибке дочери Ван Гулика уже гуляла по округе: безнравственная девчушка, которой гордый Ван Гулик дал слишком большую свободу, согрешила, и не с кем-нибудь, а с племянником священника!

Но молодой человек, сообщалось также, по крайней мере, признался и раскаялся, в то время как она носится по округе на своей лошади и, не краснея, смотрит каждому прямо в глаза, как целомудренная девушка.

Что касается отца и матери, то яблоки от яблони далеко не падают: держатся по обе стороны от нее, отправляясь в город или церковь, так же высоко, как и прежде, несут свои головы.

А Аренд Ван Гулик, ее брат, превзошел всех — встает и выходит из Голландской реформистской церкви в середине проповеди преподобного Хорна, в которой утверждается, что женщины вводят в грех мужчин. И в довершение ко всему, разукрасил синяками оба глаза Джейкоба Кеслера: тот сказал что-то о его сестре. И все это в воскресенье, вот так!

Спустя месяц после той ужасной очной ставки в кабинете Джориса с преподобным Кордуэллом и Филипом, Лайза снова отправилась к отцу.

— Папа, как ты считаешь, не малодушно ли с моей стороны, если я на какое-то время уеду из дома?

— Зачем ехать, если не хочешь, чтобы считали тебя сбежавшей?

— Не хочу уезжать из своего дома, — призналась Лайза, пытаясь проглотить застрявший в горле комок, — но все-таки надо сделать это. Аренд дерется из-за меня каждый раз, и мама… — Дочь решительно сдержала подступившие слезы. — Мама… так добра, но ее гордость уязвлена, когда женщины хихикают вслед, пытаясь заставить нас обеих чувствовать себя ничтожествами; тогда и я начинаю понимать, что чувствует Аренд, и мне самой хочется разукрасить несколько физиономий.

Она умоляющим жестом протянула обе руки.

— Может быть, поехать к бабушке Микэ в Морристаун? Когда вернусь месяца через три или четыре, разговоры обо мне, возможно, утихнут.

Заметив, что отец погрузился в глубокие размышления, она мягко добавила:

— Действительно, папа, так будет лучше — не думай, будто я не переживаю, доставив вам столько неприятностей. В самом деле, мое предложение — выход для всех нас.

— Ладно. — Он решительно кивнул, ласково пожав ей руки. — Поговорю с мамой, она напишет бабушке и все объяснит.

Озорная улыбка прежней Лайзы осветила ее лицо, и она достала письмо.

— Я уже сделала это, — сообщила она. — И вот ответ. Убедись сам — бабушка не придает особого значения моим злоключениям и приглашает погостить у нее столько, сколько мне захочется.

Джорис быстро пробежал письмо. В нем было радушное приглашение; от каждой строчки веяло здравым смыслом, который он всегда высоко ценил у своей тещи.

«Не стану утверждать, что ты поступила мудро в отношениях с этим недостойным молодым человеком, — писала бабушка Лайзе мелким аккуратным почерком. — Совершенно очевидно, что это не так. С другой стороны, не следует принимать на веру всю эту новоявленную религиозную чепуху, будто, согрешив, нельзя надеяться на искупление. Тебе шестнадцать лет, мое дорогое глупое дитя, а мне шестьдесят, и я знаю, что значит позволить одной небольшой ошибке в столь юном возрасте разрушить всю жизнь».

ГЛАВА 5

Не считая родителей и Аренда, Лайза больше всего на свете любила острую на язык бабушку по материнской линии, жившую в окружении слуг в Грейс-Холле, большом особняке, подаренном ей дедушкой Жаком в день свадьбы, недалеко от Джоки-Холлоу и в трех милях от Морристауна.

Вот уже целых десять лет она оставалась вдовой, но все еще носила черные траурные платья: хлопчатобумажные или шерстяные — днем, шелковые или из тафты с прекрасным старым кружевом на рукавах и маленьким круглым кружевным воротничком, приколотым брошью из оникса, — по вечерам и воскресеньям.

— О, небо, конечно же нет, мое дитя! — живо воскликнула она в ответ на вопрос Лайзы. — Конечно, я не в трауре по дедушке Жаку, хотя не проходит и дня, когда бы не вспоминала его, этого шельмеца! — добавила нежно. — Дело в том, что легче одеваться в черное, нежели постоянно беспокоиться, что сейчас в моде; кроме того, это спасало от мужчин: едва Жака опустили в могилу, как они стали кружить вокруг меня, наподобие собак во время своих свадеб.

Она проницательно посмотрела на Лайзу.

— Можешь смеяться сколько угодно, мисс, но не думай, что они не увивались за мной, потому что мне было за пятьдесят: богатая вдова, у которой уже не может быть детей, должна тебе сказать, более выгодна для брака, чем хорошенькая девушка без приданого.

— Не смеюсь, бабушка, или, во всяком случае, смеюсь не над тобой. Держу пари, ты дашь еще фору молодым, включая и меня.

— Не льсти, девочка. Расскажи лучше о той беде, в которую ты попала, и поподробнее, не просто голые факты.

И Лайза рассказала все, не щадя и себя.

— Фу! — фыркнула бабушка Микэ, когда рассказ закончился. — Благодари Бога, что не забеременела, а у твоего отца и у моей Кэтрин хватило здравого смысла.

— Мама держалась молодцом, и папа тоже, а вот Аренд постоянно дрался из-за меня, поэтому я решила, что будет лучше для всех, если удалюсь на некоторое время.

— Чепуха! Это твоя семья. Как еще им следовало поступать? Прекрати думать об этом. К тому времени, как вернешься в Холланд-Хауз, наверняка появится более новый, более изысканный скандал, который захватит всех в округе.

— Почему так думаешь?

— Потому что так бывает всегда, — цинично ответила бабушка. — Все неприятности вызываются тем, что кто-то согрешит, поэтому не стесняйся. Однажды я поймала свою Кэтрин в яблоневом саду с твоим отцом в тот момент, когда он соблазнил ее, и я, насколько могла, ускорила день свадьбы. Если бы не сделала этого, боюсь, твою сестру Эмили пришлось бы объявить родившейся семимесячной.

— Бабушка, зачем ты мне все это рассказываешь?

— Потому что в прошедшие три дня ты вела себя, как Магдалена, а это ни к чему. Кроме того, когда приходят посетители, пугаешься мужчин, этого я также не потерплю. Mon dieu, [Боже! (франц.).] Лайза! В самом начале жизни ты вытащила из бочки одно из гнилых яблок. Поверь мне, ma petite, [Малышка (франц.).] — ее рука с проступившими на ней венами ласково легла на руку внучки, — там осталось много хороших фруктов, и придет день, выберешь один из них по своему вкусу. Не позволю тебе в возрасте шестнадцати лет отречься от всех мужчин. Слышишь меня, девочка?

Лайза засмеялась, и это был ее первый громкий беззаботный смех за длительное время.

— Mais oui, Grand-mere, [Конечно, бабушка (франц.). // (Marivaux. La Vie de Marianne, ou les aventures de Madame la comtesse de ***. Texte etabli, avec introduction, chronologie, bibliographie, notes et glossarire pas Frederic Deloffre, Paris, Garnier Freres,1963.) ] слышу тебя. Не сомневаюсь, что тебя хорошо слышно даже на той стороне Гудзона в Нью-Йорке.

— Госпожа Дерзость! — Бабушка погрозила Лайзе пальцем в серебряном наперстке. — Хотя, признаюсь, предпочитаю дерзость, чем ту поникшую мрачную позу, в которой ты пребываешь в последнее время.

Лайза снова громко засмеялась, затем внезапно остановилась.

— Согласна, — призналась она, — я действительно немного потеряла присутствие духа. — Девушка, поднявшись со стула, быстрым грациозным движением опустилась перед бабушкой на колени. — Видишь ли, все домашние ходили вокруг меня на цыпочках, боялись сказать что-нибудь, напоминавшее о происшедшем, — создалось напряжение, а с тобой все по-другому, бабушка, — сказала она нежно.

— Гм! — бабушка похлопала ее по щеке. — Ты права, здесь вокруг тебя ходить на цыпочках не будут — нет причин. Мы побудем в обществе друг друга, прежде чем я отправлю тебя назад… давай посмотрим когда… — Она молча что-то подсчитывала, загибая пальцы. — Вероятно, надо ехать в середине апреля, и с новыми красивыми платьями.

— А почему в середине апреля? — полюбопытствовала Лайза, зная, что бабушка ничего не делает без серьезной на то причины.

— Пораскинь мозгами, дитя. L'affaire [Дело (франц.).] племянника священника произошло в конце сентября. В начале ноября ты надолго уехала из дома к родственникам. Не будь такой наивной, пойми, какие пересуды могут возникнуть в связи с этим?

Лайза, оставаясь зрелой только телом, покраснела до корней волос, и бабушка насмешливо кивнула.

— Так я и предполагала. Итак, вернешься домой в это время, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений. Будешь ездить верхом по окрестностям, как и прежде, выезжать в экипаже со своей маман в город и наносить визиты, и всегда в красивых, идеально сидящих платьях, чтобы всем стало ясно: вопрос о ребенке никогда не возникал.

Она встала, внучка тоже. Бабушкина миниатюрная фигура казалась еще ниже рядом с высокой девушкой. Но это преимущество только в росте, объяснила себе Лайза, нет сомнения, кто из них обладает большей силой.

— Теперь, когда появилась ясность в наших планах, — предложила бабушка Микэ, — надо поесть — эти разговоры вызвали у меня аппетит. Завтра, — продолжала она, направляясь в маленькую гостиную, — испечем что-нибудь вкусненькое, а на следующей неделе пригласим портных.

Таким образом, Лайза, свыкшись с мыслью, что следующие несколько месяцев станут для нее наказанием, неожиданно почувствовала себя втянутой в различного рода деятельность и развлечения — обеды, танцы, встречи с друзьями, катание на санках, вечеринки.

А вскоре заметила, что больше не боится мужчин, хотя и выслушивала их напыщенные речи с ироничной улыбкой. Когда они расточали ей щедрые комплименты, на ее губах появлялась усмешка, а брови поднимались вверх, что приводило в замешательство любого джентльмена, пытавшегося открыть ей сердце, — нельзя же восхищаться леди, которая, похоже, смеется над тобой!

Полные страстного желания мужчины стекались в Грейс-Холл, благодаря им время текло быстро, и ей совершенно не хотелось возвращаться домой.

В намеченный день середины апреля экипаж отца стоял у парадной двери особняка, и ее два сундука были уже внизу — старый, привезенный ею, и новый, приобретенный бабушкой и наполненный красивой одеждой. Лайза почувствовала, что сейчас расплачется.

Бабушка и внучка расцеловались на французский манер в обе щеки, Лайза крепко обняла бабушку.

— Merci bien, Grand-mere, [Большое спасибо, бабушка (франц.).] — прошептала она. — Спасибо за все.

— Не глупи, дитя, — проворчала бабушка своим излюбленным тоном. — Ты должна знать, что доставила радость своим пребыванием здесь, однако, как бы мне ни хотелось отсрочить отъезд, этого делать нельзя: возвращение домой имеет определенную цель, — добавила она многозначительно. — Красуйся в своих одеждах, дитя, и держи высоко голову. Позже, если захочешь вернуться… — она выразительно пожала плечами. — Комната всегда будет к твоим услугам, но мне хотелось бы, чтобы у тебя появился муж.

— Не хочу никакого мужа.

— Не настраивай себя так упорно против замужества, Лайза. Согласна, бывают ситуации, когда одной жить лучше, — разве сама не испытала это после смерти Жака? Но надо, по крайней мере, дать себе возможность узнать и другую жизнь — не будь трусишкой, это на тебя не похоже.

Лайза отступила от бабушки. Слезы уже высохли на ее глазах, сверкая молодым огнем, она присела в реверансе в знак глубокого уважения.

— C'est bon, [Хорошо (франц.).] — удовлетворенно воскликнула бабушка. — Так-то лучше. Всегда помни, моя Лайза, борись и никогда не сдавайся!

В последующие месяцы Лайзе часто вспоминались эти слова, поддерживавшие ровное настроение. Новые и наверняка более пикантные скандалы произошли на территории от Хэкенсака до Хобокена, но в окрестностях Элизабеттауна память о грехе Лайзы Ван Гулик все еще давала знать о себе.

Приличные молодые люди из хороших семей не решались ухаживать за ней, как это было принято. Какие бы чувства они ни испытывали к ней на самом деле, стыдясь сверстников, никто не решился бы жениться на такой девушке, как Лайза. Их семьи тоже не дали бы согласия на женитьбу.

И эти же молодые люди, встречая ее на Прекрасной Девочке во время поездок по фермам отца, легко и свободно предлагали ей известно что. Лайза разбила несколько физиономий и приложилась кнутом ко многим спинам, прежде чем приставания прекратились. Она изливала душу в письмах к бабушке Микэ, но никогда не говорила ни Аренду, ни отцу об этих многочисленных оскорблениях — они, конечно же, бросились бы защищать ее.