Холл-стрит.

Рассохшееся крыльцо не мешало бы покрыть маслом.

Цветущая азалия в горшке.

Сосна.

Красноватая грязь, прилипшая к начищенным туфлям мамы.

— Добро пожаловать домой! —

приветствуют нас бабушка с дедушкой.

Теплые коричневые руки

обнимают нас. Вытирают слезы маме

белым платком с голубой каемкой. И я, их новое дитя,

погружаюсь в эту бездонную любовь.

Кузены

День рождения мамы, громко играет музыка.

Собрались все ее двоюродные братья и сестры — как бывало раньше, когда она жила дома.

Это с ними она играла в детстве.

То и дело слышится:

— А помнишь, как мы украли персиковый пирог с подоконника миссис Картер, как провалились в канаву рядом с домом Тодда, как перелезли через забор и пробрались в общественный бассейн. И ведь не боялись, что нас арестуют! Никто не говорил нам, где можно купаться, а где нельзя!

И мама смеется, вспоминая это.

По радио Сэм Кук поет «Твист всю ночь напролет»:

Знаешь, есть такое

Чудное местечко

В городе Нью-Йорке,

Где-то на задворках.

Кузены приехали издалека, из Спартанбурга, — парни в узких брюках, девушки в пышных широких юбках, которые взлетают и развеваются, когда гости отплясывают твист ночь напролет.

Кузина Дороти танцует со своим женихом, он крепко держит ее руку.

С мамой танцует кузен Сэм, всегда готовый подхватить ее, если вдруг

она вздумает упасть, как в тот раз, говорит он.

И мама вспоминает, как в детстве залезла высоко на дерево, испугалась, а когда посмотрела вниз, увидела Сэма — он ждал ее, чтобы помочь.

Веселятся люди здесь,

Будто нет у них забот,

И танцуют твист они

Ночи напролет.

— Мы так и знали, что ты не приживешься на Севере, — говорят кузины. — Ты наша, твое место здесь, рядом с нами.

Мама откидывает назад голову,

ее завитые и уложенные волосы блестят,

она улыбается так же, как она улыбалась раньше,

пока не уехала в Колумбус.

Она снова Мэри Энн Ирби,

младшая дочь Джорджианы и Гуннара.

Она дома.

Ночной автобус

Отец приезжает на ночном автобусе, мнет в руках шляпу. Май, идет дождь.

Когда он кончится, в воздухе разольется сладкий аромат

жимолости, а пока небо плачет, как и мой отец.

— Прости меня, — шепчет он.

На этот раз война окончена.

Завтра мы уедем в Колумбус в Огайо,

Хоуп и Делл будут бороться за место на коленях отца. Гринвилл со своей особой жизнью скроется где-то вдали.

А пока мои родители стоят под теплым дождем Каролины, не в силах разомкнуть объятия.

Сейчас для них нет ни прошлого.

Ни будущего.

Лишь безграничное счастье настоящего.

После Гринвилла № 1

Когда цыпленок поджарен, завернут в вощеную бумагу, аккуратно упакован в картонные коробки из-под обуви,

которые перевязывали веревкой…

Когда кукурузный хлеб порезан на кусочки, персики вымыты и высушены…

Когда сладкий чай разлит по стеклянным банкам и на них туго закручены крышки,

а фаршированные яйца уложены в ячейки специального фарфорового контейнера — он теперь принадлежит маме, это подарок

от ее матери перед предстоящей дорогой…

Когда одежда сложена в чемоданы, ленты и рубашки выстираны и отглажены…

Когда мама подкрасила губы, а папа сбрил колючую щетину…

Когда наши лица смазали вазелином, а потом

промокнули холодной влажной салфеткой…

…наступает время прощаний.

Бабушка обнимает нас всех вместе и прижимает нашу маленькую стайку к своему фартуку, быстро смахивая слезы с глаз…

Когда наступает ночь, чернокожие люди могут уехать с Юга и не бояться, что их остановят, а может, и изобьют и обязательно спросят:

— Вы не из Наездников свободы? Или, может, из борцов за гражданские права? Какое вы имеете право…

Ночью мы садимся на автобус компании «Грейхаунд», который отправляется в Огайо.

Реки

Река Хокинг, словно поднимающаяся рука, ответвляется от реки Огайо и быстро бежит через города, будто

стремится обрести свободу, как и штат Огайо, который на карте рвется вверх на север и убегает подальше от Виргинии,

от Юга.

Каждый город на берегах Хокинга имеет свою историю: Атенс,

Кулвилл, Ланкастер, Нельсонвилл,

каждый

надеется, что воды Хокинга унесут с собой все их невзгоды. Потом,

будто вспомнив о своих корнях и о своих владениях, Хокинг поворачивает обратно и вновь соединяется с Огайо,

будто хочет сказать:

— Прости.

Будто хочет сказать:

— Меня долго не было, но вот я вернулась, я снова дома.

Отъезд из Колумбуса

Когда родители поссорятся окончательно,

моему старшему брату будет четыре года,

сестре около трех,

а я только что отпраздную свой первый день рождения.

Правда, никакого праздника

не будет.

От того времени осталась только одна фотография, на которой родители вместе, —

свадебный снимок, вырванный из местной газеты.

Отец в костюме и галстуке,

мама в белом платье, очень красивые, хотя никто из них не улыбается.

Только одна фотография.

Возможно, воспоминания о Колумбусе были слишком тяжелы для мамы, чтобы хранить снимки из той жизни.

Возможно, память о маме всегда отзывалась болью

в душе отца.

Как уходила мама? Как это было?

Женщина ростом почти шесть футов,

с прямой спиной и гордой осанкой

идет по улице холодного Колумбуса, по бокам двое малышей, на руках я, ведь я тогда еще не научилась ходить.

Мой отец, чья красновато-коричневая кожа

потом будет напоминать мне красную плодородную землю Юга, одной рукой держится за металлическую ограду, а другой лениво машет нам вслед.

Провожает нас, будто обычных гостей после воскресного ужина.

Часть II. Истории Южной Каролины текут, как реки

Наши имена

В Южной Каролине мы становимся

Внуками

Гуннара, тремя маленькими внучатами сестры Ирби,

детьми Мэри Энн.

И когда бабушка зовет нас по именам, они сливаются в одно:

ХоупДеллДжеки,

но дедушка

никогда не торопится

и произносит каждое отдельно,

будто впереди у него целый день

или даже вся жизнь.

Огайо уже в прошлом

Когда мы спрашиваем маму, надолго ли мы

здесь останемся, иногда она отвечает: какое-то

время, — а иногда говорит нам, чтобы больше

не спрашивали,

потому что она сама не знает, сколько мы пробудем

в доме,

где она выросла,

на земле, где ей все знакомо.

Когда мы расспрашиваем, она рассказывает

нам,

что когда-то этот был ее родной дом,

но сейчас ее сестра Кэролайн, наша тетя Кей, переехала

на Север,

старший брат Оделл погиб,

а младший, Роберт, говорит, что почти уже накопил денег,

чтобы уехать к Кэролайн в Нью-Йорк.

— Может, и мне стоит перебраться туда? — раздумывает она. — Раз все остальные разъехались.

Все остальные

разъехались.

И без них возвращение домой совсем не похоже на настоящее.

Сад

Каждую весну

в каждом клочке черной земли Николтауна

ты чувствуешь обещание тех даров, которые

получишь,

если распашешь поле,

засеешь его и

защитишь от сорняков.

Мой южный дедушка не застал рабства.

Его дед был рабом.

Его отец работал на земле с утра до вечера, получая за это

мизерную плату и немного хлопка.

Ну а дедушка верит, что на земле нужно трудиться не покладая рук, и тогда она даст тебе все, что попросишь.

Сладкий горошек и листовую капусту, перец и огурцы, салат-латук и дыню,

ягоды и персики, а однажды дедушка

говорит:

— Может, я когда-нибудь сумею

вырастить пекановое дерево.

— Бог дает человеку все, что ему нужно, — считает бабушка. — Лучше не просить о большем.

Дедушка только хмыкает в ответ. И продолжает

работать на земле,

получая от нее все, что нам нужно,

и даже больше.

Дети Гуннара

В сумерках, когда замерцают светлячки, дедушка возвращается

домой.

Мы видим, как он медленно идет по дороге, серебристая коробка для ланча ударяется о ногу и позвякивает. Когда он подходит ближе, мы слышим, как он напевает:

Где свадебный ужин нас ждет на столе?

На дереве том, в глубоком дупле, а-ха-ха…

— Добрый вечер, миз Клара, приветствую вас, миз Мэй. Как ваша нога, миз Белл?

Что у вас на ужин, тетушка Шарлотта, наверное, собираетесь угостить меня чем-нибудь вкусненьким?

Его голос гремит по всей Холл-стрит, разносится по дорогам Николтауна, а может, и дальше по всему свету…

Кто знает, может быть, он слышен и тете

Кей

всю дорогу, пока она едет

до Нью-Йорка,

и она думает, не вернуться ли домой…

Когда он уже рядом с домом, мы подбегаем и повисаем на нем, как на дереве, а он начинает громко хохотать.

Мы зовем его Папочка.

Так его называет мама.

И мы думаем, что так и надо.

Наверное, во всем Гринвилле не найдется человека выше нашего Папочки.

И красивее тоже —

его лицо с квадратным подбородком и светло-карими глазами ничем не напоминает наши

черноглазые узенькие личики. Дует сильный

ветер, а его рука, такая теплая и сильная, крепко держит мою, пока я подпрыгиваю рядом.