14

— Чем займемся? Двинем к забастовщикам или к молодым коммунистам?

— Ой нет, терпеть не могу троцкистов!

— Ну тогда, может, к маоистам?

— К маоистам?! Еще того хуже!

Тривар в своем пухлом «дутике» воздел руки:

— Ты вообще за кого?!

Демортье скорчил задумчивую гримасу:

— Ну… скорее, за социалистов — они, по крайней мере, хоть что-то делают реально. Это тебе не теоретики, которые только и умеют, что сотрясать воздух.

Эрве смотрел на своих дружков и думал о том, что нынешнее утро не располагает к судьбоносным решениям. Накануне встреча кончилась тем, что они вернулись в родные пенаты — пешком, конечно.

У Эрве было достаточно времени, чтобы переварить свои страхи, тем более что по дороге его несколько раз одолевали мускульные судороги и приходилось время от времени присаживаться на бульварные скамейки.

Жуткие воспоминания о дворце Броньяра подействовали на него так угнетающе, что дома он буквально рухнул на кровать, не в силах размышлять хоть о чем-то.

А нынче утром, когда он выпил кофе с молоком, сваренный бабушкой, и выкурил свою первую «голуаз», на него снова нахлынули эти видения.

Жестокие схватки, тусклые сполохи огня, окровавленные лица и — как апогей всего этого ужаса — Биржа. Конец был уже близок, сомневаться не приходилось.

Ему очень хотелось поваляться в постели, но чувство долга (а вернее, баранья покорность) заставило его натянуть английские туфли и погнало к Сорбонне.

— Ну а ты-то сам что об этом думаешь?

Как всегда, Тривар обращался с этим к Эрве, желая услышать его выводы.

— Думайте что хотите, — сказал тот. — Все равно делу хана.

— Это еще почему? — спросил Демортье, напружив свою мощную боксерскую шею.

— Вы что — газет не читаете? Парижанам уже осточертели наши идиотские игры!

Ни Демортье, ни Тривар не ожидали от Эрве такого предательства. Они буквально рухнули на скамью рядом с ним. Разговор происходил на бульваре Сен-Мишель, поблизости от улицы Руайе Коллара. Ее вид не внушал оптимизма: поваленные деревья, перевернутые машины, вывороченные из мостовой булыжники… И только атланты и кариатиды на фасадах зданий бесстрастно взирали на эти жалкие человеческие потуги разрушения. Завтра все это будет уже забыто.

— Если революция затихнет в Париже, — объявил Демортье, — я поеду сражаться в деревни!

— Ишь ты! И как же ты за это возьмешься?

— Буду агитировать крестьянское население. Объяснять им преимущества коллективизации земель.

— Чем же ты их убедишь?

— Да есть у меня некоторые материалы… И диапозитивы.

— Интересно какие?

— Снимки народных коммун в Албании.

Эрве с Триваром расхохотались, и Демортье, заразившись весельем приятелей, последовал их примеру.

В этот момент мимо них проехали грузовики с открытыми кузовами, битком набитыми спецназовцами. Парни примолкли. Обычно появление противника вызывало заметную реакцию у обеих сторон: люди втягивали голову в плечи, принимали грозный вид, сжимали кулаки. Но сегодня они предельно устали, и всем все было безразлично.

— Скоро небось вернутся домой, — шепнул Эрве.

— Домой? — удивился Тривар. — Что ты имеешь в виду?

— Этих парней привезли сюда из Страсбурга или из Монпелье. Послали в Париж, чтоб им тут морды расквасили. Так что ребятам не терпится вернуться в родимую провинцию и забыть про нас навсегда.

Демортье вскочил с места и встал перед Эрве, приняв угрожающую позу. Военная куртка придавала ему вид партизана, готового совершить подвиг.

— Ты что же, теперь на стороне спецназа? — спросил он так яростно, словно готовился откусить и выплюнуть ухо врага.

Эрве раскурил погасшую было сигарету.

— Я ни на чьей стороне. Просто сказал, что эти люди выполняют свою работу, а их работа состоит в том, чтобы набить морды юным бездельникам, которые прогуливают лекции в ожидании наследства от своих папаш.

— Я смотрю, ты ни черта не понял в нашей борьбе!

— Ну еще бы: получать жалкие гроши, подставлять голову под град камней и жить в казарме где-нибудь в окрестностях Лиможа — это, конечно, не так увлекательно, как выставлять себя ленинцем или маоистом. Но ты хоть немного напряги мозги и пойми, что угнетенными — во всяком случае, жертвами ситуации — являются не всегда те, кого мы таковыми считаем.

Демортье ненавидел такие туманные словеса. Что касается Тривара, у него и вовсе не было своего мнения на сей счет. Он хотел только одного — избежать ссоры.

— Давайте вернемся в Сорбонну! — взмолился он, желая примирить товарищей. — Там и найдем либо забастовщиков, либо какие-нибудь дебаты!

— Да идите куда хотите, — ответил Эрве, вставая. — У меня другие дела.

— Какие еще дела?

— Личные.

Тривар и Демортье переглянулись: сейчас, когда шла революция, это слово звучало более чем странно. Но Эрве был занудой и терпеть не мог бесплодных рассуждений. А потому, желая избежать всяческих вопросов, распрощался с приятелями на манер Счастливчика Лакки Лайка [ Имеется в виду персонаж серии комиксов Мориса де Бевере (1923–2001) о бесстрашном ковбое Лакки Лайке.] — иными словами, приложив палец к виску, — и ушел восвояси.

Эрве не соврал приятелям: у него и впрямь были нынче утром другие дела. Во время той лекции в главном амфитеатре он получил наконец подтверждение своей гипотезе: одной из трех «баррикадных фей» была именно Николь Бернар, которую он предпочитал остальным.

15

Для непосвященных улица Суфло вела прямо к царственной площади Пантеона. Но знатокам города было хорошо известно, что за этим величественным зданием скрываются путаные улочки квартала Муфтар, где можно найти что угодно — стоит лишь поискать…

Обогнув монумент слева, Эрве проскочил на улицу Хлодвига, дошел до улицы Декарта и направился к площади Контрэскарп. Юноша знал город как свои пять пальцев. Он любил поглаживать на ходу его каменные, почерневшие, словно от пушечного пороха, фасады, гладкие крыши автомобилей, припаркованных у обочины, деревянные двери подъездов…

Но давайте вернемся к настоящему. Итак, нынешним утром любовь снова «схватила его за шиворот». Он давно уже привык к этому, однако в нынешнем бурном мае все-таки надеялся, что ангелы с лирами оставят его в покое.

Увы, храбрым воителям покой только снится!

Сидя в бурлящем амфитеатре Сорбонны и прикидывая, с какой стороны лучше подобраться к предмету своей страсти, он не вслушивался в бурные дебаты.

В первом ряду он заметил Сесиль, однако Сюзанны Жирардон рядом не было. Наверняка еще дрыхнет после бессонной ночи схваток с полицией. Ему пришла в голову идея: что, если купить круассаны и позвонить к ней в дверь, с утреца пораньше?

— Двести франков — ничего себе!..

Демонстрации демонстрациями, проблемы проблемами, но бойкая торговля на улице Муфтар («Муфтá», как ее величали студенты) не затихала ни при каких обстоятельствах: фрукты, овощи, изобилие колбас, рыба и мясо — все это громоздилось на прилавках вопреки отсутствию бензина и разбитым витринам. Рабочие и чиновники могли бастовать сколько влезет; студенты могли разнести все вокруг, но земля и море по-прежнему щедро снабжали улицу Муфтар своими дарами.

Сунув руки в карманы и глядя в небо, Эрве спокойно шагал в конец улицы по булыжной мостовой, замусоренной салатными листьями и гнилыми фруктами, стараясь не задевать домохозяек с продуктовыми сумками и улыбаясь женщинам с тележками, торгующим с колес.

Итак, действовать нужно аккуратно: для начала убить не меньше получаса на восторженные отзывы о вчерашней демонстрации, а потом столько же — на теорию маоизма. И лишь после этого можно перейти к серьезным темам, но очень осторожно, на третьей скорости…

И вести себя тоже следует аккуратно: ни в коем случае не флиртовать в открытую и не разыгрывать несчастного влюбленного. Сюзанна терпела около себя только оголтелых противников режима. Мало того: она еще и присвоила себе право оберегать Николь от таких жалких воздыхателей, как он. В ее глазах рыжая Николь была Эгерией, cвятой Женевьевой [ Эгерия — возможно, галльская монахиня или зажиточная женщина, которая в IV веке совершила паломничество в Святую землю. Она оставила отчет о путешествии в длинном письме к своим домашним, и это произведение, судя по всему, является древнейшим сохранившимся прозаическим текстом, написанным женщиной. Святая Женевьева — покровительница Парижа.]. Так что нечего даже и мечтать о том, чтобы развлекать ее историями о кавалерах с напудренными буклями.

Купив в булочной круассаны, Эрве мысленно произвел осмотр самого себя. В общем-то, вполне недурно: высокий, стройный, элегантный юноша, прекрасный знаток англосаксонской музыки…

И к тому же обладатель могучего интеллекта… на который, к несчастью, всем было плевать. Но, честно говоря, Эрве угнетало только одно: на левом предплечье у него было родимое пятно в виде незавершенной свастики. В восьмилетнем возрасте поняв значение этого символа (страна только-только избавилась от нацистского кошмара), он перестал носить рубашки с короткими рукавами. И тщетно бабушка объясняла ему, что свастика не имеет ничего общего с Гитлером, что на Востоке она считается священным символом, — Эрве так и не успокоился.

Улица Деревянной Шпаги. Вид зданий на левой стороне показался ему добрым предзнаменованием. Порталы из выветренного песчаника, огромные ржавые засовы на дверях: Париж в самых своих укромных уголках все еще не расставался с сельскими корнями, заставляя вспомнить о новеллах Мопассана.

Подойдя к дому, Эрве поправил себя: нет, не Мопассана, а Вольтера. Он знал такие здания: крошечные оконца, шаткая лестница, битая плитка на полу. Дом строился в те времена, когда богатые торговцы, мелкие судебные служащие и проститутки жили в подобных развалюхах все вместе. Прекрасная эпоха! [ Аллюзия на так называемую la belle époque — период культурного расцвета Парижа в начале ХХ века.]