Из рядов донесся голос:
— Это все измышления буржуазной элиты! Рабочим начхать на такую белиберду, им нужна достойная зарплата!
Николь на лету подхватила эти слова.
— Нет, рабочие достойны большего! — возразила она. — Пора перестать смотреть на них как на неодушевленные орудия производства. Они тоже имеют право свободно мыслить, выражать свое мнение, получать образование!
Свистки, аплодисменты…
— Вот уже три недели, — продолжала она, — стены говорят, улицы сражаются! И нужно продолжать! Нужно уничтожить запреты! Нужно предоставить каждому классу нашего общества свободу слова! Рабочие должны вернуть себе право на свободное волеизъявление!..
— Да плевать им на тебя, этим рабочим!
Николь в ужасе съежилась на своей кафедре. Эта аудитория — заспанные студенты, распоясавшиеся пролетарии и прочие маргиналы — хотела только одного: поразвлечься за ее счет.
— Выслушайте меня! Я сформулировала этот принцип без всякого пренебрежения или жалости по отношению к…
— Да пошла ты!
— Речь не о том, чтобы насильно окультурить рабочего, но чтобы рабочий сам создавал свою собственную культуру!
В ответ раздался звучный пердеж.
Николь почувствовала, что у нее взмокло лицо. И шея. Ей было очень неуютно в сфере, касавшейся пролетариата. Эта примерная девочка с бульвара Инвалидов грезила о новом обществе, построенном на новых (или, напротив, на самых старых) принципах, но в такой вот самой что ни на есть реальной ситуации теряла почву под ногами.
Опустив глаза, она заглянула в свои записи. План выступления был сорван, дрожащие руки теребили измятые листки.
— Нужно задавать себе актуальные вопросы… — пролепетала она наугад.
— Точно! Когда жрать пойдем?
Всеобщий хохот.
Внезапно в поле ее зрения возник тот лохматый парень — ведущий.
— А ну, заткнитесь! — взревел он. — Дайте ей говорить! Иначе я вас вышвырну!
Наступило короткое молчание.
Воспользовавшись этой паузой, Николь продолжила, теперь уже увереннее и спокойнее:
— В настоящее время у нас царит жестокость…
— Точно! Эй, все на улицу!
— Спецназовцы — гестаповцы! Спецназовцы — гестаповцы!
Этот лозунг сопровождался аплодисментами и свистом. Ясно было, что амфитеатр оккупировала шайка разнузданных хулиганов. Николь говорила в пустоту.
— Послушайте меня! — все-таки выкрикнула она. — Жестокость — это тупик, но сейчас она необходима. Так же необходима, как иногда взламывают дверь. А когда пройдет первый шок, возникнет что-то новое, живое и естественное… Повеет новым… чем-то…
— Интеллигентские слюни!
— Вы хотите конкретики? Прекрасно! Наш главный враг — это буржуазный строй и его основные ценности: хозяйство, семья, работа и сексуальное угнетение… Эту модель нужно изменить самым коренным образом. Начав в первую очередь с системы воспитания, основанной на страхе. Угнетение личности начинается со школьного учителя, преподавателя университета, унтер-офицера, кюре, хозяина предприятия и, наконец…
— Она права! Долой институт брака! К черту!
— Да здравствуют групповухи!
— Заткнись!
Николь выпрямилась и провозгласила:
— Социальное неравенство, образование и культура для избранных — со всем этим пора покончить! Креативность — вот подлинная колыбель революции!
Поднялся гомон — непонятно, одобрительный или осуждающий. Его перебивали другие, посторонние разговоры, вплетавшиеся в общую неразбериху. Николь готова была расплакаться.
Чувствуя, что ей грозит провал, она сделала последнюю попытку завладеть аудиторией:
— Проснитесь, товарищи! Мы переживаем исторический момент! Отныне студенты — хозяева Сорбонны, а рабочие занимают фабрики — значит наша судьба в наших руках!
В воздух взлетел сэндвич, потом кусок багета и шкурки от ветчины… Началась «битва жратвой» — точь-в-точь как в школьной столовке. Эти «революционеры», которым еще предстояла военная служба, были попросту детишками…
— Не будем мечтать о нашей жизни! — выкрикнула Николь. — Давайте жить нашей мечтой!
Она вдруг осознала, что перефразировала один из самых популярных плакатов месяца мая.
— Сек-са! Сек-са! Сек-са!
Ударив кулаком по столу, Николь закричала:
— Секс — это всего лишь один из освободительных векторов, который…
— Груп-по-ву-ху!
— Любое освобождение происходит естественным образом…
— Долой!
— Заткнитесь!
Эти вопли неслись со всех сторон, сливаясь в нестройный хор, которому аккомпанировали хлебные корки и колбасные огрызки, летевшие во все стороны, как конфетти.
Революция — это праздник.
— Доло-о-ой!
Николь без сил рухнула на стул, листки конспекта рассыпались у ее ног. Она сидела, обхватив голову руками, а шум вокруг нее все нарастал, как морской прибой, грозя захлестнуть, поглотить, уничтожить. Она была всего лишь жалкой, ненужной свидетельницей этой великой весны, которая грозила вымести ее со сцены истории.
13
«Маленький швейцарец» упрямо открывался каждое утро.
Несмотря на развороченное шоссе, обрушенные баррикады, гомон бригад по уборке улиц, это бистро, расположенное на перекрестке улиц Корнеля и Вожирар, по-прежнему принимало посетителей.
Усевшись на террасе, Николь, с покрасневшими от слез глазами, смотрела, как уборочные машины разгребают остатки баррикад, а путевые рабочие с грохотом забрасывают в кузова мусор и обломки. Какое позорное фиаско!
Ей следовало бы подготовиться к этой нежданной дискуссии и научиться давать отпор противникам, даже если они из ее среды. Революция пожирает своих детей — это уже давно известно.
— Да ладно, не расстраивайся, — шепнула ей Сесиль, болтая ложечкой в чашке с кофе. — Они просто безмозглые идиоты.
Николь не ответила; она сидела, нервно кусая губы.
— И все это потому, что мы девчонки! — убежденно добавила Сесиль. — Верно сказала Симона де Бовуар: «Человечество — это понятие мужского рода, и мужчина оценивает женщину не безотносительно, а в сравнении с собой». Мужское превосходство не готово услышать женщин.
Она была права. Сегодня утром Николь ушла с поля боя побежденной. Даже в разгар мятежа ей пришлось смириться с этим видом предрассудков…
Она подумала о вьетнамских женщинах, которые умели стрелять из пулеметов на рисовых полях; о советских крестьянках, которые возглавляли колхозы в СССР… Да, революция освободила женщин, однако Франция как была, так и осталась страной мелкой буржуазии, державшейся реакционных убеждений.
И вот теперь она, считавшая студенческий мятеж благородным освободительным движением в духе соцреализма, была вынуждена признать, что его участники — всего лишь банда вульгарных тупых юнцов. А если бы ей пришлось выступать перед рабочей аудиторией? Наверно, было бы еще хуже.
Значит, прав был ее отец, который обожал комментировать события со свойственным ему едким сарказмом. Когда она излагала ему социально-политическую программу их движения, он попросту отвечал: «Ну да, все прекрасно, и завтра нас будут брить бесплатно!» А когда она заводила речь о необходимости улучшить жизнь рабочих и пробудить в них творческое начало, бросал с легкой усмешкой:
— Сколько песок ни поливай, ничего не вырастет!
Сколько песок ни поливай… Вот она и обрела убедительное доказательство бесполезности — если не бессмысленности — своих возвышенных политических надежд.
Николь, которая давно ждала «Великого вечера» [ «Великий вечер» — в понимании социалистов и анархо-синдикалистов конца XIX — начала XX века эти слова означали момент, когда наступит великая социальная революция, открывающая дорогу освобождению рабочего класса и всех эксплуатируемых. В дальнейшем этот термин вошел в систему ценностей французских антикапиталистических левых.] и питала радужные надежды на будущее, получила хороший урок… Она взяла из пепельницы свою «голуазку» и так свирепо затянулась, словно хотела сжечь фильтр вместе с табаком.
— Давай больше не будем об этом, ладно? — попросила Сесиль.
— Ладно.
— Забудь ты все это. Подумаешь, какие-то полоумные…
— Это наши товарищи по борьбе!
— Ага, как же… сопляки и лоботрясы!
Николь слышала о другом протестном движении — в США, а конкретнее — в Сан-Франциско, где люди повели себя совсем иначе. Никаких демонстраций, никаких насильственных действий. В прошлом году, с наступлением лета, двести тысяч молодых людей, съехавшихся со всего света, захватили квартал Хейт-Эшбери [ Хейт-Эшбери — район в Сан-Франциско, к 1950-м бедный и с дешевым жильем, отчего к 1960-м стал очагом контркультуры, одним из центров движения хиппи; в 1967 году там было знаменитое «Лето любви».] и провозгласили там новый образ жизни: музыка, любовь, наркота…
В течение нескольких месяцев все необходимое — еда, жилье и медобслуживание — было бесплатным. Молодежь посвятила себя главному — свободе, любви, дружбе… А песня Скотта Маккензи обессмертила этот волшебный период:
If you’re going to San Francisco,
Be sure to wear some flowers in your hair.
If you’re going to San Francisco,
Summertime will be a love-in there [ Зд.: Если поедете в Сан-Франциско, // Украсьте голову цветами. // Если поедете в Сан-Франциско, // Встретитесь с любящими друзьями (англ.) — цитата из песни «Сан-Франциско (Украсьте голову цветами)» («San Francisco (Be Sure to Wear Flowers in Your Hair)») Джона Филлипса, спетая Скоттом Маккензи в 1967 году; выпущенный в мае сингл послужил рекламой музыкального фестиваля в Монтерее (июнь 1967 года).].
Эти молодые люди не пытались свергнуть официальную власть — они просто дали «расцвести любви».
— О чем размышляешь? — спросила Сесиль.
Николь стряхнула с себя задумчивость.
— О движении хиппи; тебе это что-нибудь говорит?
— Ты имеешь в виду ребят из Вер-Галана? [ Вер-Галан (фр. «Пылкий кавалер») — сквер в центре Парижа, названный так в честь короля Генриха IV, известного дамского угодника.]
Нужно изменить человека. Взяться за проблему с самых истоков. Провести тайную, глубокую мутацию внутри себя. Она, Николь, должна серьезнее исследовать пацифистское движение — прочесть книги и статьи, изучить свидетельства очевидцев. Вот он — другой способ совершить революцию.
Эти парни не занимались политикой? Что ж, тем лучше!
