— Я — ни то, ни другое, я не только желаю однажды возвратить вам это прекрасное дитя, но и подарить вам большую любовь. Только от вас зависит начать со мной счастливую жизнь…

— А что станет с Дофиной? Я думала, что вы любите ее…

— Не стоит бесконечно продолжать эту старую историю. Мадемуазель де Комбер уже давно пора посвятить весь досуг кошке и вышиванию. А я обрету молодость рядом с вами…

Гортензия закрыла глаза, раздавленная безнадежностью. Ее тесть потерял разум, это очевидно. Его страсть к деньгам в союзе со сластолюбием сделали его совершенно безумным. А что можно внушить безумцу?

Какую тяжелую ночь она провела, думая о том, что попала во власть престарелого сластолюбца и не может оградить себя от его опасных причуд! Годивеллу — единственную защитницу, последнее прибежище ее упований — ей, наверное, не вернут. Равно как и мадемуазель де Комбер, у которой — если та хочет жить — нет никаких резонов настаивать на своих правах. Кто же остался в замке, за исключением двух девушек, явно запуганных маркизом? Гарлан, исполнитель его приговоров? Пьерроне?.. Вероятно, его отослали сопровождать тетушку… Долгие часы Гортензия лежала, не смыкая глаз, устремив взгляд на распятие, висевшее на среднике окна, борясь с желанием открыть створки и выкрикнуть ветру имя Жана, как советовал ей в случае опасности волчий пастырь. Но это принесет плоды, если ветер задует с запада. А потоки дождя, бьющиеся в стекла, свидетельствовали, что свирепствует восточный ветер… И потом, позвать его — не значит ли завлечь Князя Ночи в расставленную ловушку? У маркиза слишком острый слух, чтобы не расслышать зова пленницы…

Когда она уснула, уже ближе к утру, у нее созрел своего рода план. Первое, что надо сделать, — попытаться восстановить силы. Надо есть, ибо, когда тело не испытывает ни в чем нужды, сражаться легче. Однако нужно делать вид, будто слабость и болезнь не проходят, чтобы не слишком распалять тюремщика. И второе, что надлежит делать, — молить господа, чтобы помог избегнуть столь ужасной участи.

Три дня и три ночи прошли без сна. От этих бдений, страхов и тревог в ушах у нее шумело, и ей иногда казалось, что она слышит глухие звуки, похожие на те, что в некую ночь раздавались в соседней комнате (то было сразу после ее приезда в Лозарг). Внушив себе, что это весть из мира иного, она почти привычно крестилась, поскольку, в сущности, уже перестала бояться… Да и чем могли испугать ее мертвецы?

Наутро четвертого дня, принеся ей еду, как у него уже вошло в обычай, маркиз пододвинул кресло к кровати больной, уселся и произнес:

— Я пришел вам сказать, что мой внук чувствует себя хорошо и тем самым оказывает нам большую честь, — все это он проговорил с веселым воодушевлением.

— Вы его видели? — спросила Гортензия, и ее сердце бешено заколотилось.

— Да. Вчера. Он действительно великолепен. Но, как я вижу, к вам тоже возвращаются здоровый румянец и телесная бодрость? Сегодня вы снова прекрасны. И думаю, настало время потребовать наконец от вас ответа. Я дал вам три дня на размышление и осмеливаюсь надеяться, что тишина и одиночество вас вразумили.

— Какого ответа вы ждете?

— Не прикидывайтесь дитятей; вы все прекрасно понимаете… Впрочем, ответ прост: согласны ли вы принять меня этой ночью?

— Не слишком ли вы торопитесь? Церковь велит десять дней после родов посвящать молитве и воздержанию, а потому…

— Только женщинам с хрупким здоровьем, а вы мне не кажетесь неженкой. К тому же речь не о том, чтобы сделать вам второго ребенка. Это вызвало бы слишком много пересудов. А о том, чтобы вкусить хоть толику блаженства от прелестей вашей очаровательной плоти, воспоминание о которых преследует меня уже давно. Итак, этой ночью вы покоритесь мне, иначе…

— Иначе?

— Вам недолго останется любоваться восходом солнца.

На этот раз угроза прозвучала вполне ясно. Если Гортензия не пойдет на гнусную сделку, она умрет, причем скоро, поскольку убийца желает воспользоваться родами, опасными для каждой женщины. И все же она не имела ни малейшего желания соглашаться. Пусть жизнь ее прервется, не достигнув восемнадцати лет, но по меньшей мере сама она останется верна своей любви, памяти матери, чудесным образом ускользнувшей из тенет чудовища-брата. Но, что важнее всего — сыну, которого она уже не увидит возмужавшим, никогда не придется краснеть по ее вине, попав в двусмысленное положение. Выбирая смерть, она, впрочем, лишь приближала неминуемую — в этом она не сомневалась — развязку, ибо рано или поздно Фульк де Лозарг нашел бы средство избавиться от сломанной игрушки, которая не могла не наскучить ему… Итак, она приготовилась умереть.

Действовала она спокойно и с должной основательностью. Выпила чашку молока, съела два яйца и немного хлеба. С помощью горячей воды, которую ей приносили каждое утро, с большой тщательностью привела себя в порядок. Потом оделась с ног до головы. Она хотела, чтобы, войдя к ней, маркиз де Лозарг встретился лицом к лицу с вдовой своего сына, взрослой женщиной, полной достоинства, а не с бессильным созданием, млевшим в истоме, доверившись предательски мягкому ложу, не имея иной защиты, кроме жалких батистовых пелен. Одежда женщины с ее длинными панталонами, множеством юбок и тяжелым платьем из жесткой материи сама по себе являлась защитой, своего рода доспехами, способными охладить пыл насильника. Ибо теперь Гортензия приготовилась к худшему.

После родов она стала еще миниатюрнее — казалось, дитя питалось ее плотью; теперь это позволило ей без чьей-либо помощи зашнуровать на себе корсет и надеть под платье гораздо больше нижних юбок, чем бывало. Затем она старательно расчесала щеткой свои длинные волосы, заплела их в косы и обернула вокруг головы короной: такая прическа придавала лицу больше строгости. Наконец она закуталась в широкую шаль и подошла к секретеру.

Ей пришло в голову, что не худо бы написать письмо и бросить его в окно, доверив ветру в надежде, что кто-нибудь его подберет. Хотя этим неизвестным мог оказаться и сам маркиз или один из его людей, что одно и то же. Тогда она приоткрыла тайничок в конторке и взяла дневник, который снова начала вести в последние дни ожидания развязки. Если она желает, чтобы однажды ее трагическая история всплыла наружу, стоило попытаться доверить ее бумаге… даже если дневник и пролежит без движения десятки лет, укрытый от глаз в тайничке…

Она писала большую часть дня. Уже смеркалось, когда она отложила перо, просушила последние строки и захлопнула тетрадь, снова спрятав ее в укромном убежище. А так как она была достойной дочерью своего отца и любила, чтобы во всем царил порядок, обреченная вдова и мать в завершение дел земных написала также завещание, каковое запечатала и положила на видном месте на каминную доску. Разумеется, оно было составлено в пользу ее сына, но некоторые суммы были отказаны Годивелле, Дофине и служителям замка. Жану она оставляла свой секретер и несколько книг, которыми располагала. Затем она встала из-за конторки, пододвинула кресло к окну, села в него и более не двигалась. Распогодилось, ближе к вечеру ненадолго выглянуло солнце, и теперь она решила в последний раз насладиться зрелищем его заката.

Когда около восьми часов вечера вошел маркиз, она все еще оставалась у окна, и он выдержал длительную паузу, созерцая эту черную статую, сидящую очень прямо с четками в сплетенных пальцах. У него вырвался сухой нервный смешок:

— Я уповал, что вы меня встретите по-другому.

— Знаю. Вы надеялись, что найдете раздавленную ужасом женщину, которую боязнь смерти низвела до положения покорной жертвы. Но я — графиня де Лозарг, и этого в свое время добивались именно вы. Никогда вам не видеть меня у ваших ног!

— Так, значит, вы сделали выбор.

— Я выбрала смерть, как на моем месте поступила бы и моя мать. У нее по крайней мере было передо мной то преимущество, что она раз и навсегда освободила бы меня от знакомства с вами… А это многого стоит.

— И прекрасно. Вы так решили. Я буду долго рыдать на ваших похоронах, а потом, надеюсь, забуду вас…

Когда он затворил за собой дверь, сделав это с необычной для него осторожностью, словно в этой комнате уже находился гроб и горели погребальные свечи, Гортензия поняла, что приговор обжалованию не подлежит и пора приготовиться к неизбежному… Она не знала, ни когда, ни как подкрадется к ней смерть. Скорее всего это будет какое-нибудь питье, состряпанное Гарланом и не оставляющее следов, что придаст достоверности сказочке, сочиненной маркизом… Однако, невзирая на показную храбрость, обреченная женщина иногда чувствовала, что сердце готово изменить ей: так трудно умирать, когда и тело, и дух созданы для жизни! Каждый звук, доходивший снаружи, заставлял ее вздрагивать…

Около одиннадцати часов она, как и в предыдущие вечера, слышала приглушенный голос арфы: маркиз услаждал свое одиночество музыкой. Но почти тотчас в заколоченной комнате возобновилась какая-то возня, стук, царапанье. Они неожиданно раздались очень близко… Шум был так отчетлив, что, стряхнув с себя мрачную сосредоточенность, Гортензия быстро подошла к стене; она хотела было приложить к ней ухо, но не успела: оттуда вывалился большой камень и подкатился к ее ногам.

— Помоги мне, — повелительно произнес голос Жана. — Нужно увеличить отверстие…

Она была так потрясена, что опустилась на колени, но тут упал второй камень. Ее замешательство длилось лишь миг. Она быстро вскочила и обеими руками начала расшатывать края пролома… Впрочем, оказалось достаточно вынуть еще два камня, и образовалась вполне внушительная брешь.

— Ты уже одета? — заметил Жан, вытирая лоб рукавом. — Это великолепно. Возьми плащ, деньги, если они есть, и все дорогие тебе вещи. Передай их мне и перебирайся сюда.

Бросить в маленькую сумку несколько драгоценностей, довольно увесистый кошелек и немногочисленные безделушки, оставшиеся от матери, было делом мгновенным. Сумка полетела в пролом, за ней последовали широкий грубый плащ с капюшоном, в котором Гортензия ходила зимой, и сама пленница.

Со счастливым вздохом она рухнула в объятия Жана, но он одарил ее лишь торопливым поцелуем.

— Надо спешить. Времени у нас в обрез.

— Как ты узнал?

— От Годивеллы. Ее удалили из замка, и она поняла, что здесь замышляется новое преступление. Ей удалось послать ко мне Пьерроне. А теперь идем.

Арфа еще звучала, но ее звуки затихли. Музыкальная пьеса близилась к концу. Тем не менее, невзирая на спешку, Гортензия не могла не окинуть беглым взглядом комнату, где умерла ее тетка. У подножия отверстия, пробитого Жаном, громоздился всяческий мусор: все, что он выломал из стены, затратив, вероятно, не так мало времени. В остальном ее глаз выхватил из тьмы лишь обрывки ткани и обломки полусожженной мебели — следы пожара, который свирепствовал здесь когда-то и уничтожил останки Мари де Лозарг. Но Жан не позволил Гортензии задерживаться надолго. Взяв ее за руку, он увлек ее к молельне, расположенной в угловой башне, и подтолкнул к узенькой лестнице, пробитой в одной из стен. На ступеньке лежал потайной фонарь, и Жан поднял его, чтобы помочь ей спуститься…

Гортензии показалось, что лестница неимоверно длинна. Она походила на бесконечный винт, вгрызшийся в землю до самой ее сердцевины. Но вот ее нога ступила в узкий подземный ход, обмазанный глиной, конец которого терялся во тьме.

— Куда мы идем? — шепотом спросила она.

— Эта галерея выходит к склепу часовни. После смерти маркизы ее наглухо замуровали, и не без причин: именно по ней убийца добрался до комнаты, чтобы устроить пожар и погубить несчастную, усыпленную каким-то снадобьем. Старый аббат Кейроль все это обнаружил и предал маркиза анафеме. Тот отомстил, изгнав капеллана и закрыв часовню… А теперь слушай: у часовни тебя ожидает лошадь. Ты достаточно оправилась, чтобы ехать верхом?..

— Да, но…

— Молчи! Надо спешить. Отправляйся в Шод-Эг, к доктору Бремону. Он тебя ждет… Оттуда он сопроводит тебя в Родез, где ты сядешь в дилижанс до Каора. В Каоре наймешь почтовую карету до Тулузы, чтобы оттуда попасть в Париж. Придется сделать довольно большой крюк, но, когда тебя будут разыскивать, прежде всего кинутся в Сен-Флюр и на Клермонскую дорогу…

Они достигли склепа, где Жан отыскал ружье, укрытое в трещине между камнями. Лесной отшельник казался объятым такой яростью и его рука так сильно сжимала пальцы Гортензии, что ей стало больно. Она мягко, но решительно высвободила занемевшую кисть:

— Без сына я никуда не поеду. Он отнял его у меня…

— Знаю, но у нас нет времени его искать. К тому же за него бояться нечего. А вот что касается тебя, Годивелла уверена, что маркиз хочет тебя убить…

— Он как раз собирался это сделать! О Жан, он знает о нас с тобой все… И… он предложил мне гнусную сделку, обещая в обмен на нее сохранить мне жизнь.

— Стать его любовницей?

— Ты знал?..

— Нет… Нет, клянусь спасением собственной души! Но от этого человека можно ожидать всего! А за ребенка не опасайся. Я позабочусь о нем. Ведь это мой сын?

— Он наш сын! О Жан, зачем отсылать меня так далеко от вас обоих? Неужели мне нельзя спрятаться где-нибудь в этих краях?

— Здесь тебе не найти надежного укрытия. В Париже это сделать легче… Там ты дома.

— Теперь это не так. Маркизу не составит никакого труда меня изловить. И король на его стороне…

— Все верно, но, быть может, королю недолго еще сидеть на троне. Везде, как поговаривают, зреет возмущение. Восстание может вспыхнуть через неделю, завтра, сегодня вечером…

Внезапно он сжал ее в объятиях так сильно, что она чуть не лишилась чувств.

— Послушай меня, любовь моя: надо бежать. Клянусь счастьем, которое ты мне подарила, я верну тебе твоего ребенка. Но умоляю, беги отсюда!

Он осыпал все ее лицо торопливыми поцелуями, потом резко оторвал от себя и снова взял за руку. Но вместо того, чтобы подниматься по лестнице, ведшей в часовню, Жан отодвинул одну из старинных надгробных плит, примыкавших к дальней стене склепа. За ней обнаружился узкий лаз.

— А вот произведение моих рук, — неожиданно весело заметил он. — Теперь эта старинная могила ведет к пещерке в скале за часовней. Лаз прорыл я. Он очень удобен: благодаря ему я однажды доставил удовольствие одной девочке, звоня в колокол так, чтобы никто меня не видал…

— Так это был ты?

— А то кто же? Ты разве не догадывалась?..

— Мне казалось, что догадываюсь, но в замке поднялся такой переполох…

— Он развеселил меня еще больше… Тссс! Мы пришли!

Они очутились на краю узкой расщелины, скрытой кустарником; Жан заставил Гортензию присесть на корточки…

— Лошадь там, она скрыта терновником, мы только чуть-чуть подождем, чтобы убедиться, что все спокойно…

Он приподнялся, стараясь не задеть ни сучка, и огляделся. Гортензия сделала то же самое и увидела прямо перед собой замок, четко вырисовывавшийся при свете весенней луны, величественный и зловещий…

— Время пришло! — прошептал Жан.

Он хотел помочь Гортензии выбраться из расщелины, но она вцепилась в него, удерживая под прикрытием кустов.

— Мы действительно расстаемся, Жан? Это прощание?

— Мы уже распрощались друг с другом, Гортензия. Тебе надобно идти своей дорогой. Если она случайно вновь пересеклась с моей, все равно дальше наши пути разойдутся. Отправляйся с миром, без боязни за сына… Если буду жив, я верну его тебе. Я еще меньше, чем ты, хочу, чтобы он окончил свои дни в этой проклятой башне.

— Но я люблю тебя… О Жан, я так люблю тебя!..

— Нежная ты моя… Ты никогда не будешь любить меня так же сильно, как я тебя.

Властным движением он заставил ее подняться и вывел из расщелины. Затем соскочил со скалистого выступа и подхватил ее, когда она прыгнула вслед за ним, но не опустил на землю. Лошадь стояла в нескольких шагах. Он донес ее до седла, не забыв поцеловать в последний раз… И тут раздался взрыв смеха.

— Какая прекрасная сцена, — прозвучал жизнерадостный голос маркиза. — И какое красивое бегство! Воистину.

С ружьем в руках он стоял недалеко от них, и его широкий черный плащ развевался на ветру. Прицелившись в них, он преградил им дорогу.

— Отойдите, маркиз! — крикнул Жан. — У вас нет никаких прав на эту женщину. Она свободна…

— Сейчас она вовсе освободится… И навсегда!

— Вы хотите меня убить?

— Я? О нет! Думаю, что в нашем отсталом краю это никому не понравится. Тебя убьет Жером… случайно или по неловкости, как тебе будет угодно! Смотри!

Кучер, которого никто не заметил, тоже был там, он стоял в десятке шагов у подножия каменистого холма, к которому до того прилепился так, чтобы его нельзя было различить. И у него в руках Гортензия заметила ружье, ствол которого поблескивал под лучами луны. Он медленно вскинул его и прицелился. Но на крик Гортензии отозвался резкий свист, и внезапно длинная рыжая тень, метнувшись с каменного выступа, обрушилась на плечи Жерома, который покатился по земле. Раздался выстрел, который отвлек внимание маркиза. Тут в великолепном прыжке его настиг Жан и выхватил ружье.

— Держи его, Светлячок. Но не убивай! А ты, Гортензия, уезжай!..

— Но, Жан.

— Я сказал: уезжай!

Отойдя на три шага, он звонко хлопнул по крупу лошади, которая резко взяла с места в карьер, унося бывшую пленницу по дороге, ведущей в деревню. Та едва удержалась в седле, когда лошадь так внезапно тронулась с места, но, будучи неплохой наездницей, быстро совладала с беспокойным животным, на мгновение придержав его. Обернувшись, она увидела, что ничего не изменилось: Жан держал под прицелом лежавшего на земле маркиза, а чуть далее Жером, в ужасе закрыв руками лицо, распластался на спине под лапами огромного волка, чья разверстая пасть застыла у его горла.

— Я люблю тебя, Жан! — в последний раз выкрикнула Гортензия, и ветер отнес ее голос к волчьему пастырю. В ответ ей прозвучал уже совсем отдаленный крик:

— И я тебя… на всю жизнь! Но спеши же!..

Она отпустила поводья. Лошадь ускорила бег, и башни Лозарга исчезли за поворотом дороги… Начался дождь, холодные капли падали на лицо Гортензии и мешались с ее слезами.

...

Сен-Манде. Январь 1985 г.