Медленным, изящным движением она подняла покрывало, которое упало на изумрудно-золотой мозаичный пол. Покрыла им голову и обернулась к нему с печальной улыбкой.

— Прощай, принц…

И сделала несколько шагов к двери. Юстиниан опередил ее.

— Нет… останься…

Она посмотрела на него, как бы желая убедиться, что гнев исчез с его лица, и прочла в его чертах, как в раскрытой книге, непреодолимую страсть.

— Останься, — промолвил вновь он окрепнувшим голосом. — Ради меня, Феодора. Мне невыносима мысль, что я буду жить без тебя.

И когда он раскрыл объятия, она с ликующим криком бросилась к нему.

Феодора не должна была покидать пределы дворца. Ее связь с Юстинианом сделалась известна, и разразился скандал, особенно среди приближенных старой императрицы. Сама она была всего-навсего простой девушкой с гор, бывшей рабыней, которую Юстин купил, когда он был простым воином. Но, завладев престолом, она немыслимыми тратами и роскошью всячески подчеркивала свое благородство и знатное происхождение. То, что бывшая проститутка унаследует престол, было выше ее сил, и поэтому она по возможности осложняла жизнь Феодоры. Но та была уверена в любви Юстиниана и не принимала козни Евфимии близко к сердцу. Она знала, чего хотела.

Когда Евфимия была уже на смертном одре, Феодора, наконец, приблизилась к заветной цели: сделаться супругой! В Византии существовал закон, по которому мужчинам из знатных родов запрещалось брать в жены куртизанок, но Юстиниан при помощи Юстина добился упразднения этого закона. Кроме того, он добился, что Феодоре было даровано патрицианство. Юстин не видел никаких оснований для того, чтобы отказать в чем-либо своему любимому племяннику, к тому же, он довольно быстро был очарован Феодорой. Она беседовала с ним и часто смешила его, ибо он успел уже соскучиться на императорском престоле. Она скрашивала его старость, пока он не скончался…

Первого апреля 527 года, в Пасхальное воскресенье, Юстиниан принял из рук митрополита в Софии императорскую корону, которой он в большой пиршественной зале императорского дворца увенчал голову Феодоры.

Его супруга, новая императрица, принимала поклонение народа. С террасы дворца она взирала на толпы людей, которые приветствовали ее ликованием. За площадью она видела крыши города, ее города, над ними золотые купола, а вдали сверкающее море, на котором "танцевали такие жалкие отсюда кораблики. Под давящей тяжестью золотой короны и драгоценностей, под богато вышитой и изукрашенной геммами мантией Феодора чувствовала, как бьется ее сердце… сердце все еще маленькой, испуганной девочки с ипподрома.

На мгновение ее взору представился огромный цирк. Она должна была преодолеть длинный путь от грязного песка к этому месту, мраморной террасе, но усилия ее оправдались. Отныне маленькая Феодора умерла, дабы дать место Феодоре, которой, предстояло стать великой. Феодора, императрица Византии, будет отныне жить лишь для своей империи до того самого дня мятежа, когда она бросит в лицо обессиленному и готовому обратиться в бегство Юстиниану:

— Для меня лучший саван — это пурпур!

КОРОЛЕВА НА ЧАС

ИЛЬДИКО, ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕНА АТИЛЛЫ

Луна поднялась из густой сети облаков и неожиданно озарила своим светом уснувшую землю. В ее ярком свете отливала ртутью широкая лента Дуная и четко очерчивались отвесные берега. Горы были едва различимы на горизонте, лишь время от времени сквозь снежную пелену проступал их зубчатый контур. С пастбища, где паслись стреноженные кони, изредка доносилось ржание.

Главный лагерь гуннов в Паннонии [Сегодняшняя Австрия. // — Пора, наконец, покончить с этими недомолвками (франц.). ] представлял собой причудливое скопление деревянных хижин, юрт и повозок. Костры посреди лагеря были погашены и, казалось, все вокруг уснуло. Но все же среди тех шалашей, что сгрудились вокруг деревянного дворца отсутствующего вождя и как бы стерегли его, можно было заметить маленькую, закутанную в темные покрывала, фигурку, которая, тщательно избегая пасущихся лошадей и еще бодрствующих стражников, пригнувшись, скользнула к частоколу. Ограда окружала большую часть местности, и таким образом был образован полугород-полулагерь, который германцы называли Этцельбург. [Город Атиллы. // — Не говорите глупостей, Константин. Вы прекрасно знаете, что они тут висели последние десять лет. Что касается всего остального… Рано или поздно этот вопрос должен был возникнуть. Чем больше вы от детей скрываете, тем больше они будут интересоваться. Я за то, чтобы все им сказать раз и навсегда. // — Вы с ума сошли, Олимпиада! Что это значит — «все сказать»?! // — Да не беспокойтесь, я вовсе не имею в виду — вообще всё. Однако они должны узнать и про Лидию, и про… // — Не смейте! // — Успокойтесь. Вы мне доверили воспитание детей, которых сами пожелали сделать сиротами, так что теперь терпите, понятно? И не волнуйтесь: я не такая дура, как вам кажется. Ничего лишнего я не скажу (франц.).]

Когда пробегали стайки бродячих псов, которые постоянно слонялись по лагерю в поисках пищи, женщина в ужасе замирала, переводила дыхание и с опаской оглядывалась.

Но Этцельбург спал, и единственным признаком жизни был храп, доносившийся то из повозки, то из юрты.

Почти бегом женщина преодолела последний отрезок пути, и ее бешено бьющееся сердце успокоилось лишь тогда, когда она прикоснулась дрожащими руками к шероховатому дереву ограды. В изнеможении она припала к частоколу и в этот момент троекратно раздался приглушенный свист. Девушка собралась с духом и ответила точно таким же свистом. Затем она вынула заранее расшатанный заботливой рукой один из кольев частокола, освободив узкий, но вполне достаточный для ее гибкого тела проход. Снаружи ее поддержала чья-то крепкая рука. Она была свободна.

Обессиленная, бросилась она в объятия своего спасителя. То был молодой воин с мужественным лицом, чье монгольское происхождение сказывалось лишь в разрезе темных глаз. Он безмолвно прижал ее к себе.

— Пойдем скорее, — прошептал он, — у нас мало времени. Войско возвращается утром. С восходом солнца мы будем уже далеко в горах и должны преодолеть перевал, прежде чем вся орда появится там.

— Почему бы нам не отправиться в другую сторону?

— Повсюду, на севере, на востоке и на юге, мы находимся под пристальным взором Атиллы. У нас остается лишь одна возможность — скрыться у франков и бургундов. Только там мы будем в безопасности.

Продолжая говорить, он посадил девушку на одну из лошадей, которых он привел с собой, забросил на спину другой лошади лук и колчан и вскочил на нее. Луна скрылась за тучей, что было очень кстати. Они поскакали бок о бок вдоль по берегу реки под покров далекого ольхового леса, откуда собирались начать свой переход через горы. Долгое время они не перемолвились ни словом, пока Этцельбург не исчез в тумане. Только тогда девушка решилась заговорить:

— Тебе не грустно, Казар? Ты не сожалеешь о том, что приходится оставить своих товарищей, расстаться со своей воинской жизнью только из любви к пленнице, которая к тому же родом не из твоего племени?

Он повернул к ней свое мрачное, решительное лицо. Глаза его страстно сверкнули.

— Зачем ты опять заговорила об этом, Ильдико? Ты же знаешь, что я люблю тебя. И я бы предпочел всю жизнь блуждать с тобой без очага и крыши над головой, нежели завтра уступить тебя этому властителю.

— Тем не менее ты любишь Атиллу.

— Да, я любил его, и если бы не то, что случилось, когда отправился в поход на Рим, я бы остался предан ему и не сидел бы в лагере. Но тут появилась ты. Аланы привезли тебя в дар Чакхану. [Верховный монгольский полководец.] Я увидал тебя и с тех пор не нахожу себе места. Мысль о том, что ты, моя красавица, вскоре окажешься в руках Атиллы и возляжешь с ним, приводила меня в неистовство. Когда дозорные сообщили, что наш властелин возвратится утром, я понял, что не могу более медлить. А теперь вперед: ночь не бесконечна, а если нас схватят…

— Я знаю, что за этим последует мучительная смерть. Но лучше я умру в муках, чем буду принадлежать кому-либо другому, кроме тебя. Я люблю тебя, Казар.

Счастливая улыбка озарила лицо юного монгола. Он склонился к своей спутнице, порывисто прижал ее к себе, затем отстранился и ударил лошадь по бокам пятками.

— Вперед! — повторил он.

Вскоре они достигли гор и должны были проехать через ущелье, которое могло бы стать им темницей, но луна взошла опять и освещала им дорогу. Подъем на горные хребты был тяжел, но если им удастся до восхода солнца перевалить на ту сторону гор, они могли бы уже двигаться далее по пути, который был хорошо знаком Казару, не опасаясь, что столкнутся с войском.

Когда они находились уже на вершине хребта, Ильдико не смогла сдержать крика ужаса. На гребне горы, которая чернела на светлеющем небе, прямо перед ними, появились воины, число которых постоянно возрастало. Диким гиканьем они нарушили безмолвие гор, пронесясь во весь опор на своих маленьких лошадках, и вскоре скрылись из виду беглецов. Но путь им был отрезан. За ними был Этцельбург, который был разбужен звуками рогов, перед ними — меченосцы, копьеносцы и лучники бесчисленного войска Атиллы, которые, утомившись от ночного перехода, спешили вернуться домой. Ильдико и Казара стащили с лошадей и подвели к Атилле, Божьему Бичу.

С наступлением дня в стане кочевников воцарилось оживление, что происходило всегда, когда войско возвращалось из похода. Награбленное добро было разделено, уведенный скот забит, закованные в цепи и обреченные на рабство пленные были пересчитаны и начались приготовления к праздничному пиру. Все или почти все европейские народы были представлены в войске короля гуннов, численность их была гораздо больше, чем численность монголов. Каждый побежденный народ должен был поставлять отряды. Кроме того, беглецы всех родов находили помощь и поддержку у гуннов, ибо в них нуждались: греческие искатели приключений, римские перебежчики, галльские авантюристы, сражавшиеся на стороне бретонских мятежников, мавританские дезертиры и сбежавшие от римского орла негры. Готы с севера, аланы и вандалы были у Атиллы, а иногда появлялись люди в длинных, богато изукрашенных золотом и серебром одеждах, которые говорили, что они родом из обильной Византии.

Все это общество было чрезвычайно пестро и разнообразно, и поддерживать в нем порядок и дисциплину мог лишь тот гений-варвар, тот непобедимый воитель, чьи фантастические победоносные походы подчинили ему половину земного шара. Одна лишь слава его имени заставляла многих встать под его знамя с девятью конскими хвостами. Ибо он был Атилла, и ничто не могло противостоять ему.

Сейчас он, властелин мира, со смесью ярости и удивления смотрел на эти два жалких создания, которые осмелились противиться его воле и теперь, скованные, лежали ниц перед грудой ковров и шкур, служившей ему троном. Третий раз в его жизни человек противостоял ему, не обладая никаким оружием, кроме мужества.

Однажды это была странная, нежная и гордая женщина, которая во имя бога любви преградила ему путь в Лютецию. В другой раз — дряхлый старец, одетый в белое, вышел с крестом в руке ему навстречу по дороге в Рим, славя имя того же бога. Что. сказал ему тогда папа Лев, дабы отвратить его неукротимые войска от Святого Града, было тайной, которую он сохранил в своем сердце и никогда не поведал ни одному человеку. Но эти двое, которые даже не поклонялись богу христиан, восстали против него лишь во имя любви! Гнев его не знал границ.

Большими голубыми глазами, полными ужаса, смотрела Ильдико на Атиллу, Божьего Бича. Он был невелик ростом и скорее уродлив, когда сидел, развалясь, на своих подушках, но у него были плечи борца, широкая грудь и необычное лицо с раскосыми глазами, в которых тлел опасный огонек. У него была смуглая кожа, полные чувственные губы, приплюснутый нос азиата, большие скулы, черные с проседью волосы, а вокруг уголков рта жесткие морщины, которые лишь подчеркивались тонкими, длинными, на китайский манер, усами. Он походил на хищную кошку, приготовившуюся к прыжку, и девушка чувствовала, как ее все сильнее охватывает ужас. Но Казар, несмотря на цепи, сохранял надменность. На него теперь был направлен взор Атиллы.

— Ты брат моей первой жены, Казар, и я выращивал и вскармливал тебя как своего собственного сына. Однако ты осмелился украсть мое имущество — пленницу, которая принадлежит мне. Что ты скажешь на это?

— Ничего, великий Чакхан… я знаю, что заслужил смерть. То, что я похитил эту женщину, произошло потому, что я люблю ее и кровь кипит в моих жилах. Ты можешь пролить эту кровь, это твое право.

— Не беспокойся, ты умрешь, — рассвирепел Атилла. — Но может быть не так скоро, как ты думаешь. Что же касается тебя, женщина, то ты тоже сотни раз заслуживаешь смерти. Если я не ошибаюсь, твой народ бросает в болото женщину, покинувшую мужа, которому она обещана.

Вопль ужаса был ему ответом. Девушка сникла и закрыла лицо руками. Судорога сотрясла ее тело, а по губам Казара скользнула презрительная усмешка.

Гунн наблюдал за всем этим из-под набрякших век. Неожиданно он вскочил и подошел к распростертой на земле девушке. Он отвел рукой ее великолепные золотистые волосы, которые закрывали ей лицо, и властным жестом взял ее за подбородок.

— Не бойся, ты не умрешь. Будет справедливо, если умрет лишь тот, кто пренебрег своим долгом. Ты слишком прекрасна и пойдешь той дорогой, которая тебе предназначена. Сегодня вечером…

Его рука покоилась теперь на ее светлых волосах.

— Да, это было бы прискорбно. Никогда я не видел красоты, которая могла бы сравняться с твоей. Для меня будет большим счастьем, когда ты станешь моей.

Его хриплый голос несколько смягчился на последних словах. Но Ильдико вновь подняла голову.

— Нет! — закричала она. — Нет! Я не хочу!

Она трепетала, как лист на осеннем ветру, но взгляд ее больших ясных глаз был решителен. Тело ее страшилось плотских мук, но душа противилась позору. Ошеломленный, Атилла отнял руку и отступил на несколько шагов, нахмурив лоб.

— Что?! Ты предпочитаешь умереть?.. Знаешь ли ты, что люди могут умирать мучительно долго, что самые выносливые, самые мужественные из них громко взывают об избавлении? Знаешь ли ты, что я могу пытать тебя много дней, не позволяя умереть?

Чтобы не видеть холодной жестокости, которую источали глаза завоевателя, Ильдико опустила веки. Она дрожала, но голос ее был тверд.

— Я знаю это, — шепнула она. — Но я знаю также, что люблю его и его любовь — это то единственное, о чем я прошу. Делай со мной все, что хочешь, но я принадлежу только ему.

В то время как на лице Атиллы проступала краска гнева, лицо Казара выражало радость и облегчение. Атилла яростно прижал девушку ногой к земле, так что цепь до крови оцарапала ей лоб.

— Ты не свободна выбирать свою судьбу, — прошипел властелин гуннов. — Если я сказал, что ты будешь принадлежать мне — значит, так и будет. И я тебе скажу еще кое-что: ты сама придешь ко мне — с охотой и добровольно.

— Никогда.

— Придешь… и чем быстрее ты это сделаешь, тем будет лучше для этого человека, которого ты осмелилась полюбить. Слушай меня внимательно: ты будешь приходить сюда каждый день и говорить, хочешь ли ты стать моей женой. Ты видишь, я знаю тебе цену. Твое мужество заслуживает того, чтобы ты была не просто наложницей, но моей женой. Я люблю смелых людей, даже когда они противятся мне.

— Благодарю тебя, но я не сделаюсь ни твоей женой, ни твоей наложницей.

На плоском лице монгола появилась жестокая усмешка.

— Сделаешься. Каждый день, я сказал, ты будешь приходить сюда и говорить, согласна ли ты повиноваться или нет. После каждого отказа Казара будут пытать. Мои палачи умеют долго сохранять жизнь испытуемого. Я захочу — и он будет умирать месяцами, если ты не окажешься благоразумной. Но если ты окажешься благоразумной…

Девушка оперлась на руки, глядя на него с надеждой во взоре:

— Ты помилуешь его? Освободишь?

— Нет, ибо он преступил мой закон и восстал против моей власти. Но наутро после нашей брачной ночи ему наконец отсекут голову. Он не будет больше мучиться.

Со вздохом склонила Ильдико лицо к земле. Казар взмолился: — Будь тверда, Ильдико, не отдавайся ему. Покажи, что твоя любовь сильнее него. Я предпочту сотни раз быть замученным до смерти, чем представлю себе, что ты лежишь в его объятиях… не сдавайся.

Атилла ударил связанного кулаком по лицу.

— Не тебе решать, а ей. Быть может, Казар, ты сам вскоре будешь умолять ее подчиниться мне.

— Не рассчитывай на это. Я не страшусь боли.

Вместо того чтобы ответить, завоеватель ударил в большой гонг, который висел у входа в шатер. Появились два воина. Он указал на пленных — гордо выпрямившегося Казара и всхлипывающую, распростертую на земле Ильдико.

— Мужчину уведите в темницу, а с нее снимите оковы и отправьте к женщинам. С ней не должно ничего случиться.

Деревянный дворец Атиллы находился на небольшом возвышении. Дерево было выстругано тщательнее, чем на других домах, а сам дворец был обнесен украшенной башенками оградой. За ней, кроме дворца, находилось еще одно маленькое здание — дом для женщин, и ярко разукрашенное сооружение из неотесанного камня, где располагались бани.

Дом для женщин также был разукрашен рисунками, и на четырехугольной, на азиатский манер, крыше были развешены колокольчики из бронзы, которые звенели на ветру. Внутри обстановка была скудной, но в избытке имелись ковры из шерсти, шелка и войлока, которые пестрели всеми цветами радуги.

Двумя днями позже на своем ложе, состоявшего из груды ковров, сидела Крека, любимая жена Атиллы, и разглядывала Ильдико, обеими руками сжимавшую голову. Снаружи доносились свистящие удары бича, они были слышнее, чем ропот возбужденной, кровожадной толпы, которая собралась там. Время от времени жертва кричала и стонала от боли, и толпа отвечала ей ревом.

Крека, опершись на локоть, взяла с одной из стоящих рядом с ней тарелок пропитанное медом лакомство, положила его в рот, вытерла липкие пальцы о свое белое, украшенное золотом, шерстяное платье, затем, издав довольный вздох, бросила презрительно:

— Как ты глупа, бедная малышка, ну что ты плачешь целый день… Тебе больше нечем заняться?

Ильдико подняла голову, сквозь слезы взглянула на грузную, лениво разлегшуюся женщину, и сказала с трудом:

— Ты что, не слышишь? Это Казар, которого твой муж опять приказал бичевать, как вчера и позавчера. Его раны опять посыпят солью и заставят кричать от боли. А я должна слушать. Но тебе это безразлично, ведь ты ешь!

Черные, узкие глаза Креки — единственное, что осталось от ее былой красоты, — загадочно блестели. Она вновь улеглась на ложе.

— Казар — мой брат, — промолвила она тяжелым голосом, — и каждый его крик отдается в моем сердце. Каждый раз, когда он стонет, я готова задушить тебя. Ибо ты, из-за которой он претерпевает эти муки, сидишь здесь и воешь.

— А что я должна делать? Пойти к Атилле, чтобы Казар проклял меня?

Крека презрительно пожала плечами.

— Если бы дело было во мне, Казару не пришлось бы мучиться. Кроме того, он не предлагал никогда ничего подобного женщинам моего племени, ибо он знает, что ему следует остерегаться нас. А ты всего лишь германка, из рабьего племени, которая может лишь хныкать вместо того, чтобы укусить ту руку, которая тебя бьет.

— Я не знаю, что ты хочешь этим сказать. Что я могу сделать?

Крека взяла еще кусочек и стала его грызть.

— Ты могла бы… возлечь с Атиллой и, когда им овладела бы похоть, которая делает мужчину слабым и неосторожным, убить его… убить его наконец, поскольку тебе этого хочется.

Ильдико подняла на нее широко открытые глаза и отбросила назад волосы.

— Что? Ты даешь мне этот совет? Ты, Крека, первая жена Атиллы, которую он сделал почти королевой? Ты, которую он все еще ценит?

— Я ненавижу его… Быть может потому, что слишком сильно его любила, — промолвила женщина. — Я ненавижу его за то, что он все время берет себе в жены новых женщин, молодых и прекрасных, как ты, в то время как моя красота — для него лишь воспоминание. Я ненавижу его и за Казара, точно так же как ненавижу за него тебя. Кроме того, я боюсь его. Да, он сделал меня королевой, но все время думает о том, чтобы лишить меня этого преимущества перед другими. Я знаю, что прекрасная Гонория, дочь императора Валентиниана, предложила ему свою руку, и он теперь тешит себя мыслью жениться на императорской дочке. Тогда она займет первое место.