Жюльетта Бенцони

Ловушка для Катрин

Пожар в долине

Пригнувшись к гриве лошади, подгоняемая страхом, Катрин де Монсальви неслась к своему городу, благословляя небо за то, что своему изящному породистому иноходцу предпочла этого могучего жеребца, чья сила, казалось, не иссякала. Это давало ей шанс спастись от преследователей. Несмотря на то что дорога, шедшая по краю плоскогорья, была едва заметна, Мансур буквально летел, и его длинный белый хвост стлался в воздухе, как хвост кометы. В мрачных сумерках с последними отсветами кровавой зари светлая масть лошади была заметна за целое лье, но Катрин и так знала, что обнаружена и что на этой равнине бесполезно искать укрытия. За собой она слышала тяжелый галоп Машефера, лошади ее интенданта Жосса Роллара, который всегда сопровождал ее в разъездах; но еще дальше, в темных глубинах долины, раздавался другой топот, невидимый и угрожающий, — галоп банды наемников, брошенных по ее следу.

На высоком плоскогорье Шатеньрэ, на юге от Орийяка, в том зябком марте 1436 года снег еще не сошел. Он таял, а потом опять покрывал бурую землю тусклыми бляшками, которые северный ветер превращал в лед. Всадница старалась их объезжать, и каждый раз, когда это ей не удавалось, боялась, что Мансур заскользит и рухнет, и тогда уже не будет спасения.

Иногда, оборачиваясь, она высматривала белые барашки касок и прислушивалась к глухому звяканью оружия. Тогда она яростно отбрасывала голубую вуаль, которую ветер швырял ей в глаза. Бросив в очередной раз взгляд за спину, она услышала ободряющий голос Жосса:

— Не стоит больше оборачиваться, госпожа Катрин, мы опередили их! Смотрите-ка, вот и замок! Мы будем в Монсальви намного раньше, чем они!

И верно. На краю плато, венчая его варварской короной, чернели на фоне красноватого неба стены города, с башнями, не очень изящными, вытесанными из гранита и лавы потухших вулканов, с острыми зубцами, с узкими воротами, с крепкими железными опускными решетками, дубовыми подъемными мостами. Стены были действительно неуклюжие и грубые из-за топорщившихся заостренных бочарных досок. Они могли выдержать осаду и защитить людей. Но надо было еще немного опередить наемников, чтобы накрепко запереть ворота и подготовить город к обороне. А не то дикая волна вздыбится за владелицей замка и шквалом сметет Монсальви с его обитателями…

При одной только мысли об этом у Катрин захватило дух и сжалось сердце. Она видела войну слишком часто и слишком близко, чтобы питать хоть какие-то иллюзии насчет того, что может произойти в завоеванном городе с женщинами и детьми, когда на них обрушится банда наемников, жаждущих золота, вина, крови и насилия. Она боялась не успеть защитить детей и своих людей — вот отчего дрожала госпожа де Монсальви, сжимая бока своей лошади.

Как умирающему, который за мгновение успевает вспомнить всю свою жизнь, Катрин вдруг показалось, что она видит в дорожной грязи своего четырехлетнего маленького Мишеля, с круглыми щечками и золотой копной вечно взлохмаченных волос; десятимесячную малышку Изабеллу. Она увидела также Сару Черную, свою старую Сару, заботившуюся о ней с тех самых пор, когда еще девочкой в восставшем Париже она нашла убежище во Дворе Чудес, Сару, которая теперь в свои пятьдесят три года была главной над детьми и домочадцами. Нельзя было допустить, чтобы хищники Жеводана накинулись на ее близких и подданных.

Теперь Катрин и Жосс неслись по краю плато. На скаку Жосс снял с пояса свой окованный серебром рог, с которым никогда не расставался, и огласил вечерний воздух протяжным ревом, чтобы предупредить часовых на крепостной стене о приближающейся опасности. Оба всадника ворвались под низкий свод почти одновременно. Въехав за ворота, Катрин обеими руками натянула поводья взвившейся на дыбы лошади.

— Наемники! — вскричала она, когда ее оруженосец перестал дуть в рог. — Они преследуют нас! Собрать предместья! Поднять мост! Опустить решетку! Я — в монастырь и к воротам д'Антрэйг!

Жосс уже спешился, чтобы прийти на помощь жителям, которые вооружались камнями и бочарными досками и устремлялись на защиту амбразур и стен. Женщины с криками и молитвами разыскивали свое потомство.

Тем временем, не обращая на них внимания, Катрин с криками «Тревога!» галопом мчалась к монастырю.

Не переводя дух, Катрин пересекла портал монастыря и почти рухнула у ног аббата, который в своем монастырском садике с засученными рукавами подстригал розовые кусты. Он обратил к ней лицо счастливого аскета с глазами, видевшими, казалось, дальше и глубже других.

— Вы ворвались, подобно буре, с шумом и неистовством, дочь моя! Что с вами?

Все церемонии Катрин показались лишними.

— Бейте в набат! Наемники приближаются! Надо подготовить Монсальви к обороне…

Бернар де Кальмон д'О поднял на владелицу замка чистый удивленный взгляд.

— Наемники? Но… у нас их нет! Где вы их нашли?

— В Жеводане! Это Апшье, ваше преподобие. Я узнала их по знамени. Они рушат и сжигают все на своем пути. Поднимитесь на башню, и вы увидите пламя и дым над Понсом.

Бернар де Кальмон был не из тех, кому требовались долгие объяснения. Он поспешил к церкви, на ходу бросив Катрин:

— Возвращайтесь в замок и займитесь южными воротами! Я позабочусь об остальном.

Через мгновение большой монастырский колокол огласил сумерки громким гулом. Этот набат, наводящий ужас, был всегда предвестником несчастий и слез. И Катрин, возвращаясь из монастыря в замок, почувствовала, как ее сердце наполняется тревогой. Как и святая Дева Жанна, она любила колокола, все их голоса — от зябкого утреннего звона до густого вечернего — отдавались радостью в ее сердце. Но этот крик вековой тревоги рождал в ней первобытный страх.

— Арно! — прошептала она. — Почему я одна? Тебя обуял демон войны, а мне одной приходится теперь платить ему дань…

Через мгновение из черной впадины долины появились группы напуганных крестьян; они поднимались к спасительным стенам, гоня впереди себя коз и баранов. Люди тащили тюки с пожитками, ивовые корзины, полные зерна и птицы; женщины несли на руках грудных детей, и сзади, ухватившись за юбки матерей, тащились малыши, которые умели ходить. Все они должны были пройти в ворота Антрэйг, чтобы укрыться от наемников, чей нюх горцев обязательно бы их обнаружил. И всех надо было разместить, ободрить, успокоить.

Несмотря на ограниченные военные силы, Катрин не особенно беспокоилась о своем городе. Люди Монсальви способны были его защитить, а монахи Бернара де Кальмона стоили старых поседевших в битвах вояк. Но удастся ли выдержать осаду, если наемники останутся у стен? Суровая зима подходила к концу, но и запасы продовольствия иссякали, а надо было кормить столько ртов!

На мгновение Катрин остановилась у ворот, выходящих на долину. Они оставались открытыми, чтобы принять беглецов. Их закрывали только при крайней необходимости. Здесь ночная мгла уже сгустилась, но по ту сторону каменного свода, на равнине, еще было довольно светло.

Под тяжелым сводом зажегся факел, и его пламя отражалось на железных шапках лучников, расставляемых здесь сержантом Николя Барралем, помогавших ему осматривать и распределять по группам беглецов.

Заметив свою госпожу, Николя поднес руку к каске, и под густыми черными усами появилась улыбка.

— Когда я услышал набат, то все понял! Наверху, на стене, стоят трое часовых и следят за Антрэйгской дорогой и всеми тропами… Вы можете заняться замком, госпожа Катрин…

— Иду, Николя. Но постарайтесь принять как можно больше беженцев до того, как поднимете мост. Я боюсь, что те, кто не успеет войти, обречены быть жертвами.

— Кто нас атакует?

— Апшье. Они не оставляют ни одной живой души, судя по тому, что я видела около Понса.

— Да, они всегда так! Сейчас конец зимы, и волки Жеводана давно уж, наверное, постятся. Я слышал, что они предприняли поход к Набиналу и слегка помяли монахов Обрака. Но не думал, что они доберутся до нас! Их здесь никогда не было.

— Да нет же, — с горечью поправила его Катрин. — Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.

— Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!

— Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!

Сержант сплюнул и вытер рот.

— Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не замедлил.

Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражениях. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичан столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия.

Правда, на вечере по случаю праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. А сеньор, казалось, был даже удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.

— В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, — говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. — Будут суровые бои. Англичане цепляются за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.

— Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.

С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.

— Они нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но когда сражения закончатся, я позову тебя, и мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…

Самых закаленных, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои суставы в караульной комнате, попивая вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту эпоху, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.

Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.

С ним были лучшие представители местной знати — все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, все сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью оттого, что идут на войну…

Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее «прости». Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Были еще и долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны.

Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им, где женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!

«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», — с горечью подумала она тогда.

Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело и наполнив комнату победными возгласами. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:

— Ты никогда меня еще так не любил… Почему?

Уже сквозь туман сна он ответил:

— Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…

Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она отдалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ не дать молодой жене забыть мужа — это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах [Куртина (куртин) — часть укрепленной стены между двумя башнями. (Прим. пер.) // Лиля родилась в 1891 году, Элла — в 1896-м. 1 1 11 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 11 1 1 11 1 11 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 11 1 1 1 1 1 1 1 1 1 111 1 1 1 1 1 1 1 1 11 1 1 11 1 1 1 1 1 1 1 1 1 111 1 1 1 1 111 1 1 1 11 11 1 1 1 1 1 111 1 1 1 11 11 111 1111 111 1 1 11] Катрин улыбнулась.

Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И теперь, когда опасность обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что все так случилось. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности теперь, когда ей надо было играть роль воинственной героини?

Небрежным жестом Катрин прогнала сожаления как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан [Барбакан (барбакана) — с арабского barbakkhaneh, стена перед дверью. Наружное, сравнительно невысокое укрепление с башнями у рва перед мостом. В нем размещали караульные помещения и склады, оно предохраняло основной подъемный мост с решеткой. (Прим. пер.)] замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.

Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигали на крепостной стене слуги под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимали дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару, которая, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.

Впервые замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили на месте старой крепости Пюи-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером [Жак Кер (около 1395—1456) — французский купец, финансист, государственный деятель. (Прим. пер.)], которому в трудный момент Катрин внезапно решилась подарить самую роскошную свою драгоценность — знаменитый черный алмаз, находящийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пюи-ан-Велей.

На этот раз замок построили у южных ворот, вплотную к крепостной стене, чья огромная масса удваивала или даже утраивала стену в этом месте. Но сможет ли он в наступивший час осады выдержать огонь врага, удары камнеметов, катапульт, подведенных к стенам?

Совсем недавно, огибая лесок, Катрин почти столкнулась с волками Жеводана, занятыми своим мрачным делом смерти. Она не успела определить их силы, ей оставалось только повернуть лошадь и спасаться бегством, когда по возгласу поняла, что обнаружена. Жосс, следовавший за ней, тоже ничего не успел рассмотреть. Кто мог знать, что за груз везли с собой Апшье? Катрин боялась за свой замок так же, как за своих людей. Он был отчасти и ее произведением.

Именно она заложила первый камень, обсуждала план с аббатом Бернаром и с братом архитектором аббатства в то время, когда никто в Монсальви, и она в том числе, и не надеялся снова увидеть мессира Арно в этом презренном мире.

Она хотела видеть замок неприступным, и для этого следовало бы его построить на отвесной скале. Но она прежде всего думала о сохранности города и аббатства, принеся в жертву собственную безопасность. Заключенный таким образом в крепостные стены, замок Монсальви имел свои недостатки, знакомые его владелице. Но больше всего Катрин страшила опасность предательства.

Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был — Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что она не могла отдать приказ о его повешении, присоединился к Беро д'Апшье. Действительно, непростительное великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый, как лиса, умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но — странное дело! — если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.

А потом последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача. Эта не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюйера. И, несмотря на горе матери, на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания.

И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти, Катрин приказала арестовать Жерве и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.

Аббат Бернар ее одобрил.

— Вы не могли убить человека, — сказал он ей в утешение. — Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду.