Внезапно экипаж свернул вправо, вдоль здания с огромными стенами, увенчанными куполами и минаретом, сверкавшими под восходящей луной. Болтунья на мгновение умолкла, прислушалась… Донеслись слабые звуки флейты, струящиеся из здания, словно горный ручеек.

— Что это такое? — прошептала Марианна. — Откуда музыка?

— Оттуда! Это текке… монастырь крутящихся дервишей. Музыка означает, что начинаются их молитвы и они будут крутиться и крутиться, как планеты вокруг Солнца… и это будет продолжаться всю ночь.

— Как печальна эта музыка! Будто жалоба!

— «Слушай тростниковую флейту, — зазвучал перевод, — она говорит:» С тех пор как меня срезали в болотных зарослях, мужчины и женщины жалуются моим голосом…«И всякий, попадающий далеко от родины стремится снова соединиться с ней…»

Голос госпожи Облако как бы удалялся, и Марианна позволила себе увлечься поэзией слов, которые нашли в ее душе удивительный отклик. Но она все же заметила, что по сигналу ее спутницы арба остановилась и Бюлю-ханум, которая и до этого несколько раз оборачивалась, снова, отодвинув занавеску, посмотрела в заднее окно.

— Мы остановились? Почему?

— Чтобы убедиться кое в чем. Мне кажется, что нас преследуют… Когда я приказала остановиться, я увидела, как какая-то тень бросилась за один из контрфорсов монастыря. Тень, которая скрывается, раз она без фонаря… Сейчас мы понаблюдаем.

Хлопнув кучера рукой по плечу, она дала сигнал трогаться, и арба возобновила движение по отлогому спуску. И в этот момент Марианна, тоже обернувшаяся назад, отчетливо заметила тень, отделившуюся от стены и последовавшую за ними, правда, на почтительном расстоянии.

— Кто бы это мог быть? — пробормотала Бюлю. — Надо иметь большое мужество, чтобы осмелиться преследовать придворную даму, и еще большее, чтобы выйти без света! Надеюсь, что это не враг…

В ее голосе звучало беспокойство, но Марианна не ощущала страха. Царившая в экипаже темнота скрыла ее улыбку. Она была почти уверена, кто этот таинственный преследователь. Наверное, Жоливаль или Гракх-Ганнибал… если не оба сразу, ибо ей показалось, что мелькнувшая тень — двойная.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь мог нами интересоваться, — сказала она так спокойно, что вздох невольного облегчения вырвался из груди ее спутницы. — Мы еще далеко от нужного места?

— Десять минут пути! Соловьиный ручей течет в долине, по склону которой мы спускаемся, за теми кипарисами. По ту сторону вы можете видеть строения Арсенала и весь Золотой Рог.

Действительно, от подножия монастыря открывался величественный вид сверкающего под луной ртутного зеркала порта, испещренного черными иглами корабельных мачт. Но красота зрелища не могла больше увлечь Марианну, ибо нетерпение торопило ее поскорее добраться до места и покончить с неопределенностью. Теперь ее охватило беспокойство. Ведь ничто не подтверждало, что за ней следовали именно Жоливаль и Гракх… Латур-Мобур не скрывал от нее, что его дворец находится под наблюдением, и английский посол мог еще надеяться захватить посланницу Наполеона. Его шпионская служба была достаточно хорошо организована, чтобы узнать о продолжительной ночной аудиенции, предоставленной их противнице… Слегка заколебавшись, она спросила:

— Когда мы окажемся у этой женщины… будем ли мы в безопасности?

— В полнейшей безопасности! Караул янычар, которые охраняют Арсенал и верфь, совсем рядом с синагогой, а за ней они тоже присматривают! Малейший шум в этом квартале сразу же привлечет их внимание. У Ревекки мы будем чувствовать себя так же спокойно, как и за стенами сераля. Главное, добраться туда. Живей, ты! Гони!..

Она повторила приказ по-турецки, и мул помчался как ветер. К счастью, крутизна склона уменьшилась и неровный булыжник мостовой сменился укатанной землей. Теперь покатили по узкой дороге вдоль ручья на дне долины.

Вблизи он оказался гораздо менее поэтичным, чем с высоты Перы, и совершенно не соответствовал своему очаровательному названию. В нем плавали отбросы и доносился неприятный запах тины и гнилой рыбы. Впрочем, весь квартал, сгрудившийся против зубчатых стен Арсенала, отделявшего его от моря, был убогий. Деревянные дома с изъеденными ветром и солью стенами окружали старую разрушающуюся синагогу, вырезавшую на черном небе свои выступы и плоские крыши. Лавки с закрытыми ставнями занимали первые этажи, и кое-где виднелись низкие двери амбаров с прочными решетками и звездами Давида над ними.

Но странное дело, если дома были ветхими и неухоженными, двери поражали своей солидностью и блестящей металлической окантовкой. Внушительные засовы и замки, которых не тронула проказа ржавчины, защищали амбары и банки.

— Вот, — сказала Бюлю-ханум, — мы в долине Кассим-паши, и дом Ревекки там.

Она показала на примыкавшую к синагоге стену сада.

Над ней возвышались силуэты трех кипарисов, оттенявших снежно-белую кипень жасмина.

— Это и есть константинопольское гетто? — спросила Марианна, неприятно пораженная унылым видом домов.

— В Османской империи нет гетто, — назидательным тоном ответила Бюлю. — Наоборот, когда инквизиция изгнала их, испанские евреи нашли здесь радушный прием, свободу и даже уважение, ибо мы не знаем — и никогда не знали — расовых предрассудков. Для нас все хороши: черные, желтые или кофе с молоком, арабы или евреи, если только они способствуют процветанию империи. Евреи живут где хотят и свободно объединяются вокруг своих синагог, число которых перевалило за сорок. Самая значительная община находится в соседнем квартале, но и эта вполне пристойная.

— Если их не притесняют, то они по меньшей мере доведены до бедности или даже нищеты?

Бюлю-ханум рассмеялась.

— Не поддавайтесь впечатлению от жалкого вида этих домов. Внутри, как вы сейчас сможете убедиться, все иначе. Дети Израиля осмотрительны, ибо, если они в достаточно хороших отношениях с нами, турками, они ладят, как кошки с собаками, с богатыми греками из Фанара, которые ненавидят их, упрекая за конкуренцию в торговле, большей частью прибыльную для евреев. Так что они предпочитают скрывать богатство от нескромных взглядов и не вызывать злобу врагов наружным блеском своих жилищ.

Несмотря на успокаивающие слова спутницы, Марианна не могла отделаться от чувства стеснения и боязни, источник которых она не могла определить. То ли виной тому были две тени, исчезнувшие теперь, но, может быть, затаившиеся где-нибудь, то ли эта долина, которая была бы очаровательной, несмотря на жалкие домишки, если бы она не упиралась в отталкивающие стены Арсенала, такие же мрачные, как стены тюрьмы, с воинственными силуэтами янычар на них. Арсенал стоял здесь мрачный, угрожающий, словно плотина, возведенная между этим бедным кварталом и морем и запрещающая выход к нему.

И маленький ручеек исчезал под его стенами пленником низкого свода с толстой решеткой.

Но когда она сказала об этом неприятном впечатлении и добавила, что печально видеть запертый в клетке Соловьиный ручей, Бюлю-ханум от всего сердца рассмеялась.

— Ну, мы не так глупы! — воскликнула она. — Конечно, мы отделили эту долину от Золотого Рога! Ни один из наших властителей не стал бы ждать, пока какому-нибудь завоевателю вздумается повторить подвиг Махмуда Великого.

И она с гордостью объяснила, как весной 1453 года султан Махмуд, решив отрезать Византию с моря так же, как и с суши, пересек со своим флотом холм Перы с помощью настила из досок, смазанных жиром. Втянутые системой блоков на вершину холма корабли с поднятыми парусами скатились в долину Кассим-паши, откуда ворвались в Золотой Рог к величайшему ужасу осажденных.

— Мы предпочли проявить предосторожность, — добавила она в заключение. — Никогда не следует оставлять лазейку возможному противнику.

Тем временем арба остановилась перед врезанной в стену, искусно отделанной дверью. Покрытые толстым слоем пыли лепные цветы и листья окружали бронзовый молоток, который нетерпеливая рука Бюлю-ханум привела в действие. Дверь отворилась почти мгновенно.

Показалась маленькая служанка в шафрановом платье и склонилась в низком поклоне. Разнообразные запахи сада ударили в лицо гостьям и наполнили их ноздри, словно погрузили их в громадный букет. Терпкий запах кипариса смешивался с ароматом жасмина, роз, гвоздики и плодов апельсиновых деревьев.

Это был сад, полный контрастов, где буйное и почти дикое изобилие роз противостояло обсаженным низкорослым самшитом, аккуратно упорядоченным грядкам лекарственных растений. Травы благотворные или смертоносные росли там вокруг полукруглого бассейна, в котором потрескавшаяся львиная пасть испускала тонкую струйку воды.

Испуганно согнув спину, маленькая служанка просеменила до дома, немного менее обветшалого, чем его соседи. Однако на этом и заканчивалось его превосходство — до такой степени бредовой была архитектура дома. Марианна даже не смогла удержать гримасу отвращения. Перспектива провести даже двадцать четыре часа в этом кошмаре из камня и дерева произвела на нее гнетущее впечатление. Это было, под удивительным смешением куполов разной величины, странное строение, где кирпич и резное дерево чередовались с фаянсовыми панно, обрамленными невероятными чудовищами. Но Бюлю-ханум, должно быть, уже давно привыкла к необычности этого места, потому что, не теряя подобающей подруге султанши величественности, она втиснула свои пышные формы под низкую арку двери с медным орнаментом.

Марианна следом за ней пересекла небольшой вестибюль и оказалась на пороге просторной комнаты, слабо освещенной свисавшей с потолка на длинной цепи бронзовой газовой лампой. Под этой лампой, с пляшущими огоньками на концах рожков, стояла высокая женщина.

Она молча поклонилась при появлении посетительниц, но в ее поклоне не было ни малейшей угодливости: она поздоровалась, не больше, и Марианна с удивлением посмотрела на нее.

Неизвестно почему, но она предполагала увидеть жирную коротышку, подобную тем перекупщицам, которых она видела в Париже у Тампля. Молча смотревшая на нее женщина была полной противоположностью.

Под вышитым золотом головным убором лицо Ревекки напоминало пергамент, продырявленный большими черными глазами с проницательным взглядом. И ни слишком загнутому носу, ни тяжелому рту не удавалось лишить ее своеобразной красоты, одухотворенной разумом, сила которого легко угадывалась.

Недомогание Марианны еще больше усилилось, когда она машинально села на низкий диван, который Ревекка ей указала. Что-то трепетало в ней предвестником необъяснимой паники. У нее появилось ощущение, что ей грозит опасность… опасность, против которой нет никакой защиты, и, тогда как Бюлю-ханум взяла на себя инициативу начать разговор, она пыталась бороться с этим ощущением, безусловно смешным… Чего ей бояться этой женщины, такой спокойной и достаточно благовоспитанной. Ведь, направляясь сюда, она готовилась полностью отдаться в руки грязной, дурно пахнущей колдуньи! Куда же делось ее мужество и желание покончить с невыносимой тяжестью, которую она носила в себе?..

Но чем больше она старалась убедить себя не волноваться, тем больше ею овладевал страх. В ушах так шумело, что она не различала слов своей спутницы, а обтянутые коричневой кожей стены с уставленными книгами и посудой полками поплыли перед глазами. Из последних сил она сжала похолодевшие руки, борясь с подступающей тошнотой и, как ни парадоксально, с безумным желанием бежать…

Твердая и теплая рука вложила что-то в ее пальцы.

Оказалось — стакан.

— Вы больны, — прозвучало удивившее ее музыкальное контральто, — но особенно вас мучает страх.

Выпейте, вы почувствуете себя лучше: это целебное вино из трав.

Марианна погрузила губы в сладкий напиток, одновременно и крепкий и мягкий, сделала несколько осторожных глотков и, в конце концов выпив до дна, вернула стакан с признательным взглядом. Окружающие ее вещи обрели четкость, как, к сожалению, и непрерывная болтовня Бюлю, которая изливалась в сочувствии по поводу нервного истощения французской княгини.

Стоя возле нее, Ревекка наблюдала за Марианной.

Вдруг она улыбнулась.

— Благородная дама права. Вы должны немного отдохнуть, прежде чем я приступлю к первому осмотру.

Ложитесь на эти подушки и расслабьтесь. Мы будем в соседней комнате и обсудим, что нам предстоит делать.

А в это время постарайтесь привыкнуть к мысли, что здесь никто не желает вам зла, наоборот… у вас здесь только друзья, причем такие друзья, что вы и не догадываетесь! Поверьте… и отдыхайте.

Голос Ревекки обладал удивительной силой убеждения, и Марианна, чудесным образом успокоенная, даже не подумала противиться ему. Она послушно улеглась среди пахнущих амброй шелковых подушек и почувствовала себя хорошо. Тяжесть оставила ее тело, а недавний страх улетел так далеко, что она теперь удивилась, что испытывала его. Послав мысленную благодарность султанше, которая направила ее к Ревекке, она наблюдала, как исчезают в глубине комнаты зеленая паранджа Бюлюханум и сверкающая тиара еврейки.

Перед уходом последняя отворила три небольших окна, которые днем, безусловно, освещали комнату так же плохо, как бронзовая лампа. Но через них ароматы сада дошли до молодой женщины, вдыхавшей их с наслаждением. Они принесли ей ощущение земли, жизни, спокойного счастья, к которым она всегда стремилась и которых она никогда не могла добиться. Не станет ли такой безобразный дом убежищем, где ее горести растают, где спадут сковывающие ее цепи? Когда она выйдет отсюда, она будет свободной… более свободной, чем она была когда-либо, избавленной от всех страхов и угроз…

Свисавшую с потолка лампу, потушенную Ревеккой, чтобы ее пациентка могла лучше отдохнуть, заменила масляная лампада, стоявшая на низком столике возле дивана. Ее небольшое пламя, вокруг которого уже роились ночные насекомые, гипнотизировало Марианну. Она с приязнью смотрела на него, ибо это было храброе маленькое пламя, которое смело сражалось с окружающим мраком и побеждало его.

В сознании Марианны ароматы сада, темнота и тонкий мерцающий язычок, который трепетал над своим медным вместилищем, слились, образуя символический экран, отражавший основные моменты ее жизни. Но особенно пламя, воплощавшее, казалось, ее стойкую любовь, приковывало ее взгляд, тогда как вся остальная ее плоть теряла плотность и таяла в шелковистой нежности подушек. Уже давно, очень давно Марианна не чувствовала себя так хорошо.

Затем мало-помалу это чудесное блаженное состояние стало переходить в оцепенение. Прикованные к лампаде глаза медленно, медленно закрывались, и именно в момент погружения в сон Марианна увидела постепенно возникающую из темноты белую тень, которая заполняла большую часть комнаты.

Это было похоже на снежно-белое, окутанное дымом привидение, которое увеличивалось, закрывая все поле зрения. Нечто огромное и ужасающее…

Марианна хотела закричать. Раскрыла рот, но, как уже не раз бывало в ее кошмарах, не смогла издать ни звука. Ее веки отчаянно боролись с давившей на них тяжестью. А привидение все увеличивалось, немного склоняясь над ней. Молодая женщина сделала отчаянное усилие, чтобы избавиться от парализующего действия наркотика и встать, но подушки удерживали ее, как приклеенные.

И тогда привидение тихо заговорило.

— Не бойтесь, — сказало оно, — я не причиню вам никакого зла, наоборот! Я ваш друг, и вам нечего бояться меня…

Голос был низкий, безжизненный, полный бесконечной грусти, но, несмотря на окружавший сознание Марианны туман, он вызвал из ее памяти другой голос, почти такой же, услышанный однажды из глубины тусклого зеркала, голос человека без лица, который, как и этот, принадлежал привидению. Неужели же призрак ее погибшего мужа в своем трагическом одиночестве последовал за ней до дверей в Азию?..

Но способность мыслить померкла вслед за физической беспомощностью. Глаза Марианны полностью закрылись, и она погрузилась в странный, почти летаргический сон, который, однако, полностью не лишил ее чувства восприятия. Она слышала рядом с собой торопливый разговор на незнакомом языке, в котором как будто узнала растерянный голос Бюлю-ханум и более глухой — еврейки, чередующиеся с низким голосом призрака. Затем она почувствовала, что ее подняли уверенные руки и сделали это без малейшего рывка. Приятный запах защекотал ее ноздри: запах латакие, турецкого табака, смешанный с более свежим и совсем уж неожиданным — лаванды, тогда как ее щека прижалась к ласкающему ворсу шерстяной материи… И Марианна в полубессознательности поняла, что ее уносят…

Снова она ощутила ароматы сада и ночную свежесть, затем легкое покачивание, тогда как державшие ее руки опустили ее на что-то вроде матраса. Ценой неистового усилия воли, как иногда удается спящему, старающемуся вырваться из когтей кошмара, она приподняла налитые свинцовой тяжестью веки и увидела звездное небо и силуэт мужчины с длинным шестом в руках — очевидно, он греб. Приблизилась черная пасть туннеля с поднятой решеткой, чьи заостренные концы напоминали зубы чудовища, а напоенный свежестью воздух уступил место отвратительному запаху тины и гниющих отбросов, в то время как с ближайшего дерева донеслось печальное пение птицы, тут же заглушенное каменными сводами, под которыми тек теперь Соловьиный ручей, уносивший Марианну, ручей-пленник, как и она сама… ручей, не имеющий больше права дышать свежим воздухом, потому что так решили люди, ручей…

Непроницаемая темнота окружала ее теперь со всех сторон, и Марианна, устав бороться, погрузилась в глубокий сон…

Она вынырнула из него с внезапностью вылетевшей на поверхность воды пробки и оказалась в незнакомой, залитой солнцем комнате. Это была великолепная комната, наряженная в шелк с голубыми и сиреневыми разводами, напоминавшая часовню из-за собрания золотых и серебряных икон, покрывавших одну из стен.

Бесполезные при таком освещении свечи горели перед изображениями святых, и, стоя перед их неподвижной шеренгой, какой-то персонаж в черном платье заменял сгоревшие свечи новыми.

По изящным косам, выглядывавшим из-под кружевной вуали, Марианна, сначала подумавшая, что перед ней поп, сообразила, что это женщина. Но весьма внушительная.

Это впечатление создавала не столько высокая худощавая фигура пожилой — что подтверждалось седыми волосами и морщинами — женщины, сколько ее прямая осанка и величественность властного профиля, равно как и строгость эллинских черт.

Когда последняя свеча была заменена и огарки брошены в кожаный мешок, неизвестная взяла трость с золотым набалдашником, стоявшую возле одного из канделябров, быстро перекрестилась и, решительно повернувшись спиной к сияющим изображениям, направилась к кровати, привычно подавляя ярко выраженную хромоту. Она остановилась в нескольких шагах, оперлась обеими руками о трость и со значительным видом посмотрела на Марианну.

— На каком языке вы предпочитаете говорить? — спросила она на горловом, но безупречном итальянском.

— Этот мне вполне подходит, — ответила молодая женщина на своем лучшем тосканском, — если только вы не предпочитаете французский, английский, немецкий или испанский!..

Если Марианна думала поразить собеседницу, похваставшись своими знаниями, ей пришлось быстро сдать позиции, ибо незнакомка съязвила:

— Не так уж плохо! — на этот раз на французском. — Я говорю на них, а кроме того, на шести или семи других языках, в том числе на русском, молдавском, китайском…