— А вы знаете, что за этот год Маргарита фактически разучилась читать и писать? — спросил Томаш.

— Вот как… Я не знала.

— В прошлом году с моей дочерью занималась профессор Коррейя, в этом — обычный учитель, — Томаш обернулся на дверь, словно Маргарита была здесь и могла подтвердить его слова. — Результат налицо, как говорится.

— Обычный учитель ни к черту не годится, когда речь идет об особенных детях, — проворчала Констанса.

Директриса возмущенно всплеснула руками.

— Похоже, вы не слушаете, — заявила она. — Если бы это зависело от меня, я бы завтра же вернула Коррейю. Но все упирается в деньги. Нам урезали финансирование.

Констанса подалась вперед.

— Сеньора директор, — произнесла она, стараясь сохранять спокойствие. — Наличие в школах педагогов для детей с особенностями в развитии определено законодательством. Заметьте, это не наш каприз, и ничего сверхъестественного мы не требуем. Существует закон. Мой муж и я всего-навсего просим вас его соблюдать. Нам не нужны одолжения. Соблюдайте закон.

Директриса вздохнула и опустила голову.

— Закон суров, а жизнь еще суровей. В нашей стране вообще прекрасные законы, вот только условия для их соблюдения подкачали. Что толку требовать от меня держать в школе дефектолога, если мне не выделяют денег, чтобы ему платить? Господа депутаты могут принять закон, ну, например, о том, что каждый… обязан жить вечно. Превосходный закон, вот только невыполнимый, ведь люди вечно не живут. Надо быть реалистами. Так же и в нашем случае. Просто кому-то позарез надо было принять самый справедливый, самый прекрасный, самый гуманный закон, достойный развитого современного общества. Но никто не подумал, как воплотить его в жизнь.

— Но что же нам делать, сеньора? — спросил Томаш. — Оставить все как есть?

— Да, — поддержала мужа Констанса. — Как нам быть?

Директриса сняла очки и протерла стекла оранжевой фланелевой тряпочкой.

— На самом деле у меня есть к вам предложение.

— Какое?

— Как я уже сказала, мы не сможем вернуть Коррейю. Но я могла бы попросить профессора Аделаиду позаниматься с Маргаритой.

— А у нее есть специальная подготовка?

— Дело мастера боится, сеньора.

— Я спрошу по-другому. Ей когда-нибудь приходилось работать с такими детьми?

Директриса поднялась из-за стола.

— Давайте пригласим ее сюда, — сказала она так, словно давно все решила наперед. И крикнула, распахнув дверь: — Марилия, позови, пожалуйста, профессора Аделаиду.

Отдав распоряжение, директриса вернулась за стол и водрузила очки на переносицу. Томаш и Констанса с опаской переглянулись. Они пришли в школу с намерением отстаивать права своей девочки на хорошего учителя до последнего и не были готовы к компромиссам. Маргарите было вполне по силам догнать своих ровесников, если бы нашелся толковый учитель, способный ей помочь.

— Можно?

В кабинет вошла профессор Аделаида, большая, мягкая, источавшая материнское тепло. Она походила на деревенскую матрону, сдержанную, надежную и добродушную. Поздоровавшись с родителями, женщина заняла место у стола.

— Аделаида, — начала директриса, — вы знаете, что нам пришлось расторгнуть контракт с профессором Коррейей, который помогал нашей Маргарите. Могу ли я просить вас позаниматься с девочкой в этом году?

Аделаида кивнула.

— Да-да. Я как раз хотела поговорить с вами о Маргарите и Уго. — Уго учился в параллельном классе и тоже страдал триссомией 21. — Жаль, что профессор Коррейя больше у нас не работает, но я готова заниматься с ребятами, сколько нужно.

— Одну минутку, профессор Аделаида, — перебила Констанса. — У вас есть специальное образование?

— Нет.

— А вам уже приходилось работать с такими детьми?

— Нет. Но больше некому.

— И вы считаете, что с вами Маргарита сумеет продвинуться?

— Думаю, да. Я сделаю все, что от меня зависит.

— Спасибо за участие, — вступил Томаш, — но мне хотелось бы, чтобы вы поняли одну очень важную вещь. Маргарите не нужны занятия ради занятий. Ей нужен прогресс. Каждый урок должен приносить моей дочери пользу. Иначе какой в них смысл?

— Думаю, мы с Маргаритой добьемся прогресса.

— Насколько я понимаю, вам никогда не приходилось учить ребенка с триссомией 21. Между прочим, педагог-дефектолог — это даже не учитель в привычном понимании. Он преподаватель и одновременно психотерапевт, который корректирует поведение ребенка и помогает ему развиваться. При всем уважении к вам, сеньора, боюсь, вы не годитесь на эту роль.

— Возможно, мне и вправду не хватает специальных знаний и навыков, но…

— Послушайте, — вмешалась директриса, явно недовольная оборотом, который принял разговор. — Давайте исходить из реального положения вещей. Профессор Коррейя не вернется. Но у нас есть Аделаида. Всем нам известно, что у нее нет специальной подготовки. Но выбора у нас тоже нет. Надо пользоваться любой возможностью, чтобы решить проблему. Это не самый лучший выход, но для нас он, к сожалению, единственный.

Констанса и Томаш обменялись напряженными взглядами.

— Госпожа директор, — проговорил Норонья. — То, что вы нам предлагаете, не решит проблему Маргариты. Зато решит вашу проблему. — Он сделал ударение на слове «вашу». — Вы не пытаетесь помочь, вы от нас отмахиваетесь. Это же очевидно. Нашей дочери нужен педагог-дефектолог. Повторяю: дефектолог, — Томаш произнес это слово почти по буквам. — Ей нужен результат, а не занятия ради галочки. С профессором Аделаидой мы результатов не добьемся. Профессор Аделаида — не выход.

— Ничего другого я вам предложить не могу, — заявила директриса, отметая возражения энергичным взмахом руки. — С вашей девочкой будет заниматься профессор Аделаида.

— Простите, но мы не согласны. Мы требуем педагога-дефектолога, как положено по закону.

— Да забудьте вы о законе! Вы что, не слышали? У школы нет на это средств. — Директриса смерила супругов открыто неприязненным взглядом. Потом глубоко вздохнула, словно приняв против собственной воли тяжелое решение: — Раз вы отказываетесь от дополнительных занятий с вашей дочерью, я прошу вас подписать соответствующую бумагу.

— Мы не станем этого подписывать, потому что мы хотим, чтобы с Маргаритой занимались дополнительно. Но это должен быть специально подготовленный педагог. А ваша учительница, при всем к ней уважении, просто не справится.

Директриса простилась с родителями сухо, а они покинули школу злыми и подавленными. Ждать милостей от государственной школы не приходилось; по-хорошему, Маргарите давно надо было нанять частного учителя. А этот вопрос, как и все на свете, упирался в деньги, которых семейству Норонья вечно не хватало.

Томаш заглянул в блокнот, чтобы уточнить адрес. Лена жила на улице Латино-Коэльо, в старинном доме, который явно требовал ремонта. Входная дверь была приоткрыта. Толкнув ее, Томаш оказался в холле, выложенном потемневшими, потрескавшимися от времени, кое-где отлетевшими изразцами; свет, проникавший с улицы, освещал лишь центральную часть подъезда, тем гуще казалась притаившаяся по углам тьма. Томаш ощупью добрался до деревянной лестницы, каждая ступенька которой пронзительно скрипела, словно возмущаясь бесцеремонностью пришельца, потревожившего ее сладкий сон. От стен пахло плесенью и сыростью, как во всех без исключения старых домах Лиссабона. Томаш поднялся на второй этаж; покрутившись на лестничной площадке, довольно быстро нашел нужную дверь. Норонья надавил на черную кнопку звонка, и квартира отозвалась мелодичным «динь-дон». Послышались шаги, клацнул замок, и дверь отворилась.

— Hej! — поздоровалась Лена. — Valkommen. [Проходите (шведск).]

После сумрачного подъезда глаза Томаша не сразу привыкли к яркому свету. На этот раз шведка была одета в светло-голубую шелковую блузку, очень тонкую, почти летнюю. Низкий вырез открывал не стесненные бюстгальтером пышные груди с глубокой ложбинкой. Едва прикрытые шелком соски вызывающе топорщились, словно две большие кнопки. Белая мини-юбка с желтым кушаком выставляла напоказ безупречно гладкие длинные ноги, элегантные туфельки на высоком каблуке подчеркивали стройность и волнующую чувственность фигуры.

— Здравствуйте, — выдавил Томаш. — Вы сегодня… очень красивы.

— Правда? — Лена посторонилась, пропуская гостя. — Спасибо, вы очень любезны. Знаете, по сравнению со шведской зимой португальская больше напоминает лето. Ничего, что я открыла окна? Не люблю жару, мне привычнее, когда прохладно.

Томаш наконец вошел.

— Ничего страшного, — пробормотал он, чувствуя, что краснеет, как рак. — Все отлично. Просто замечательно.

По контрасту с зимним холодом на улице в квартире было немыслимо жарко. Лакированный паркет потемнел от времени, стены украшали аляповатые пейзажи. Запах плесени остался за дверью; в квартире витал дивный аромат еды.

— Вы не хотите снять плащ? — деликатно спросила Лена.

Опомнившись, профессор стянул плащ и передал девушке, которая пристроила его на вешалке. Кухня располагалась в глубине квартиры, к ней вел длинный коридор с двумя дверьми по левую руку. Рядом с кухней была еще одна дверь, за ней скрывалась гостиная с небольшим столом, накрытым на две персоны.

— Как вы заполучили эту квартиру? — поинтересовался Томаш, входя в комнату.

Гостиная была обставлена простой грубоватой мебелью из ореха и дуба. Два потертых коричневых диванчика; старенький телевизор на тумбочке; этажерка, заставленная фарфоровыми безделушками. Из окон, выходивших на задний двор, лился ясный и холодный свет зимнего дня.

— Сняла.

— Я понимаю, но как вы ее нашли?

— Спасибо ОИМС.

— ОИМС?

— Отдел информации и международных связей нашего факультета. За логистику отвечают они. Я обратилась к ним, как только приехала, и мне подобрали эту квартиру. Она живописная, правда?

— Еще какая, — признал Томаш. — А кто хозяин?

— Старушка с первого этажа. Это квартира ее брата, который умер в прошлом году. Сеньора предпочитает иметь дело с иностранцами, поскольку эти жильцы рано или поздно точно съедут.

— Что ж, очень мудро.

Лена зашла на кухню, сняла крышку с большой кастрюли, помешала в ней деревянной ложкой, с наслаждением вдохнула аппетитный запах и улыбнулась.

— Превосходно, — заявила она, провожая Томаша обратно в гостиную. — Располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Обед почти готов.

Томаш уселся на диван, Лена пристроилась рядом, поджав под себя ноги. Профессор нервно сглотнул и, чтобы не затягивать двусмысленную паузу, достал из портфеля бумаги.

— У меня с собой материалы по шумеро-аккадской клинописи, — сообщил он. — Предлагаю сосредоточиться на детерминативах.

— Детерминативах?

— Да. Их еще называют семантическими указателями. — Томаш разыскал на плотно исписанных листках соответствующие знаки. — Видите этот символ? Перед нами блестящий пример семантического указателя. Он называется «гис», то есть дерево, и обозначает как деревья в лесу, так и любой деревянный предмет. Семантический указатель используют, чтобы не путаться в значении символов. В данном случае детерминатив «гис»…

— Ах, профессор, — взмолилась Лена. — Давайте продолжим после обеда!

— Как скажете… — смутился Томаш. — Я думал, вы хотите наверстать программу.

— Только не на голодный желудок, — улыбнулась шведка. — Покорми свою корову как следует, и она даст больше молока.

— Что?

— Шведская пословица. В нашем случае это означает, что на сытый желудок голова лучше соображает.

— Понял, — кивнул профессор. — Вы, как я вижу, любите пословицы.

— Обожаю. Пословица — это способ простыми словами выразить истинную мудрость. Вам не кажется?

— Иногда.

— Практически всегда, — безапелляционно заявила девушка. — У португальцев много пословиц?

— Довольно много.

— Вы меня научите?

Томаш рассмеялся.

— Так чему вы в результате хотите научиться? Клинописи или португальским пословицам?

— А можно и тому, и другому?

— Если бы у нас было побольше времени…

— А у нас его достаточно. Впереди целый вечер, разве нет?

— У вас на все найдется ответ.

— Главное женское оружие — язык, — торжественно произнесла Лена. — Это, кстати, еще одна шведская пословица. — И добавила игриво: — В моем случае она имеет двойное значение.

Томаш развел руками, не находясь с ответом.

— Сдаюсь.

— То-то же, — обрадовалась Лена, поудобнее устраиваясь на диване. — Скажите, профессор, вы лиссабонец?

— Нет, я родился в Каштелу Бранку.

— А когда вы перебрались в Лиссабон?

— После школы. Я поступил на исторический факультет.

— Какого университета?

— Нашего.

— А, — кивнула девушка. В ее синих глазах, устремленных на Томаша, вдруг вспыхнул живой интерес. — Вы не женаты?

Томаш ответил не сразу. Некоторое время он взвешивал, что хуже: заведомая ложь, разоблачить которую проще простого, или правда, которая едва ли понравится его собеседнице; наконец он признался, пряча глаза:

— Женат.

Норонья с тревогой ждал реакции. Однако Лена, судя по всему, отнюдь не была разочарована.

— Разумеется! — воскликнула девушка. — Такой красивый мужчина…

Томаш зарделся.

— Что вы… Право же…

— Вы ее любите?

— Кого?

— Свою жену, естественно. Любите?

У Томаша появился шанс немного скорректировать впечатление.

— Когда мы поженились, конечно, любил, еще как! И нам долго удавалось сохранять свои чувства. Теперь мы друзья, мы привыкли друг к другу, и, в конце концов, кто знает, что такое любовь?

Норонья наблюдал за девушкой, стараясь прочесть ее мысли, и испытал немалое облегчение, когда убедился, что Лена осталась довольна его ответом.

— В Швеции говорят: жизнь без любви все равно, что год без лета, — заметила она. — Вы согласны?

— Конечно согласен.

Лена вдруг встрепенулась и прижала ладонь к губам. Глаза ее потемнели от ужаса.

— Ой! — вскрикнула шведка. — Совсем забыла! Еда!

С этими словами она бросилась на кухню. Вскоре до Томаша донесся грохот посуды и цветистые шведские проклятия.

— Все в порядке? — крикнул он в открытую дверь.

— В полном, — отозвалась шведка. — Я сейчас. А вы пока пересаживайтесь к столу.

Томаш не послушал. Вместо этого он пробрался в коридор и заглянул на кухню. Лена хлопотала у плиты, переливая суп из кастрюли в большую фарфоровую супницу. Две глубоких тарелки из того же сервиза ждали на подносе.

— Вам помочь?

— Нет, я справлюсь. Идите к столу.

Профессор еще немного помедлил в дверях, однако суровый и решительный вид шведки говорил о том, что лучше подчиниться. Он вернулся в комнату и уселся за стол. Через минуту в гостиную торжественно вступила Лена с дымящейся супницей на подносе. Поставив тяжелый поднос на стол, она вздохнула с облегчением.

— Уф! А вот и обещанный суп. Давайте есть.

Сначала девушка наполнила тарелку гостя, затем свою. Профессор недоверчиво рассматривал незнакомое блюдо. Суп был белый, душистый, в нем плавали крупные куски мяса.

— Это рыбный суп, — сказала Лена. — Попробуйте, это вкусно.

— У нас рыбный суп выглядит иначе. Это шведское блюдо?

— Если честно, нет. Норвежское.

Томаш зачерпнул немного густого варева, пахнущего морем.

— М-м-м, вкусно, — протянул он, распробовав крепкий бульон, и вежливо кивнул хозяйке.

— Спасибо.

— Из какой рыбы он приготовлен?

— Из разных. Я не знаю португальских названий.

— Основное блюдо тоже будет из рыбы?

— Это и есть основное блюдо. Норвежский рыбный суп очень питательный. После него вы больше ни крошки не сможете проглотить.

Томаш подцепил ложкой кусок рыбы в беловатом бульоне.

— А почему суп белый? — поинтересовался он. — Его готовят…

— На воде пополам с молоком. — В глазах Лены мелькнул знакомый дьявольский огонек. — Знаете, какая у меня главная кулинарная мечта?

— Какая?

— Когда я выйду замуж и у меня родится ребенок, я приготовлю рыбный суп на своем молоке.

Томаш поперхнулся.

— На молоке из своей груди, — спокойно повторила девушка, словно речь шла о самой естественной вещи на свете. Обхватив левую грудь, она надавила на выступавший под тонкой тканью сосок. — А вам не хотелось бы попробовать?

Томаша охватило неодолимое, болезненное возбуждение. Он хотел что-то сказать, но слова застревали в пересохшем горле. Лена потянула вниз край голубой блузки, освобождая левую грудь, белую, как молоко, с большим нежно-розовым соском. Шведка обошла стол и медленно приблизилась к профессору. Она стояла над ним, и ее сосок был как раз на уровне его губ.

Томаш не стал противиться.

Он обнял девушку за талию и приник губами к ее соску, горячему и твердому, как камень. Обхватив ладонями упругие, тяжелые груди, лаская гладкую кожу, уткнулся в них лицом, вдохнул запах. Лена, не торопясь, расстегнула пуговицу на его брюках; расстегнула молнию и одним ловким движением сдернула брюки. Высвободилась, скользнула вниз, дразня, провела руками по бедрам, завладела его членом и припала к нему губами. Томаш застонал, проваливаясь в сладостное забытье.

VI

Массивные дубовые двери южного портала монастыря Святого Иеронима были заперты. Белокаменный фасад XVI века украшали причудливые барельефы, в которых барочные мотивы сочетались с готическими, а религиозные картины с бытовыми сценками; в атриуме стоял памятник инфанту Энрике, окруженный стройными колоннами.

Томаш прошел мимо южного портала, белые камни которого кое-где потемнели от времени, миновал колокольню с византийским куполом-луковкой и свернул за угол, к главному входу. Западный портал монастыря, выдержанный в ренессансном стиле, величавый и сумрачный, совсем не походил на южный. Норонья пересек двор и ступил под своды величественной церкви Святой Марии с высокими резными сводами и восьмигранными пилонами, чьи верхушки раскрывались под куполом, словно кроны гигантских пальм.

С утра церковь была почти пустой, и Томаш без труда нашел Нельсона Молиарти. Американец любовался витражами; заметив профессора, он с радушной улыбкой поспешил навстречу.

— Привет, Том. Как дела?

Томаш пожал протянутую руку.

— Здравствуйте, Нельсон.

— Здесь удивительно красиво, правда? — проговорил Молиарти, широким жестом обводя неф. — Я всегда прихожу сюда, когда бываю в Лиссабоне. Едва ли можно придумать лучший памятник Открытиям и началу глобализации. — Он указал на затейливую резьбу, покрывавшую пилон. — Видите? Морской узел. Ваши предки украсили церковь морским узлом. Еще, если приглядеться, можно найти изображения рыб, раковин, тропических растений и чайных листьев.

Томаша тронул энтузиазм американца.

— Нельсон, я хорошо знаю монастырь Святого Иеронима. Морские мотивы характерны для стиля мануэлино, но в мировой архитектуре это и вправду уникальное явление.

— Не важно, — заявил Молиарти. — Главное, что уникальное.

— А вы знаете, как собирали средства на строительство? Брали налоги с каждого драгоценного камня, каждого золотого слитка и каждой щепотки пряностей, которые каравеллы привозили со всего света. Этот налог прозвали перечным.

— Кто бы мог подумать, — покачал головой Молиарти. — А кто его ввел? Генрих Мореплаватель?

— Нет, монастырь Святого Иеронима построен позже. Он относится к Золотому веку португальского мореплавания.

— А разве этот самый Золотой век не приходится на правление Генриха?