Дома нет никаких средств унять этот жар, доктор же обещал явиться только во второй половине дня, а может быть, он и вовсе не придет, а и придет — так лекарства с собой не принесет, ограничившись тем, что выпишет рецепт на таблетки, какими пользуют обычно от гриппа или простуды. Грязная одежда по-прежнему навалена посреди комнаты, и сеньор Жозе с кровати поглядывает на эту кучу озадаченно и недоуменно, как бы не понимая, кому она принадлежит, и исключительно остатки здравого смысла не дают ему вопросить: Кто это пришел сюда и разделся, и он же, тот же самый здравый смысл, заставляет наконец призадуматься о том, какие неприятные последствия, как в профессиональном плане, так и в личном, может возыметь визит какого-нибудь сослуживца, который по распоряжению шефа или по собственной доброй воле наведается проведать его да и обнаружит, едва ступив за порог, такое вот безобразие. Поднявшись, сеньор Жозе почувствовал себя так, словно оказался внезапно на самом верху лестницы, однако нынешняя дурнота, непохожая на прежние, объяснялась высокой температурой и слабостью, поскольку то, что он ел в школе, хоть и казалось всякий раз достаточным, скорее унимало расходящиеся нервы, нежели подкрепляло плоть. С трудом, по стеночке, добрался он до стула и сел. Дождался, когда прекратилось головокружение и можно стало подумать, куда бы спрятать грязную одежду, в ванной — нельзя, врачи имеют обыкновение перед уходом мыть руки, под кровать — нечего и думать, это сооружение старинной конструкции, на высоких ножках, и потому любой и каждый, даже не нагибаясь, тут же увидит под нею груду тряпья, а в шкаф, где хранятся вырезки о знаменитостях, — и не поместится, и совершенно неуместно, печальная же истина заключается в том, что голова сеньора Жозе, хоть и перестала кружиться, но соображала очень скверно, вот и выходит, что грязная одежда будет защищена от нескромных взглядов только там, где висела она в бытность свою чистой, то есть за шторкой, закрывающей нишу, которая служит чем-то вроде гардеробной, и доктору либо коллеге надо быть совсем уж невоспитанным нахалом, чтобы сунуть туда нос. Очень довольный тем, что принял наконец решение, в иных обстоятельствах нашедшееся бы тотчас же, а ныне потребовавшее таких длительных раздумий, сеньор Жозе ногой, чтоб не выпачкать пижаму, стал подпихивать одежную груду к занавеске. Но большой влажный след, оставшийся от нее на полу, полностью высохнет лишь через несколько часов, а если кто-нибудь все же явится и спросит, что это такое, он скажет, что случайно разлил воду или что заметил на полу пятно и попытался его отмыть. Давно уже, с той минуты, как сеньор Жозе поднялся с постели, желудок его взывал о милосердном вмешательстве чего-нибудь вроде кофе с молоком, галеты, ломтя хлеба с маслом или еще чего-то, способного утишить аппетит, особенно разыгравшийся теперь, когда определилась на ближайшее будущее судьба одежды и унялись, стало быть, связанные с этим тревоги. Хлеб оказался черств и сух, масла было в обрез, молока не нашлось вовсе, так что в наличии имелся лишь кофе, да и то в крайне незначительном количестве, ибо известно же, что всякий мужчина, которого ни одна женщина не полюбила до такой степени, что согласилась жить с ним в этой конуре, да, так вот, всякий подобный мужчина, за ничтожными исключениями, коим в этой истории места не найдется, останется не обихоженным бедолагой, и жизнь его убога, хоть правильней было бы сказать — у чёрта, в зубах ли или еще где, но уж точно — не у Бога, раз угораздила его злая судьба родиться на свет таким горемычным недотепой, и, надеюсь, понятно, что последние слова относятся к человеку, а вовсе даже ни к какому не Богу. Несмотря на всю безрадостную скудость поглощенной пищи, сеньору Жозе все же прибыло сил, а затем и достало присутствия духа побриться и вследствие этой операции признать изменения своей внешности достаточно благотворными, чтобы по окончании ее произнести, глядя на себя в зеркало: Вроде бы температура упала. Это наблюдение подвигло на размышления о том, насколько уместным и благоразумным шагом — пусть не одним, а полудюжиной, ибо именно столько шагов отделяло его от Главного Архива, — будет явиться туда по доброй воле со словами: Служба прежде всего, и хранитель, надо думать, примет в расчет холодную погоду и простит ему, что не обошел здание кругом, по улице, как предписано правилами, а то, глядишь, и впишет сеньору Жозе в аттестат поощрение за подобное доказательство верности корпоративному духу и самоотверженного отношения кделу. Обдумав свое намерение, сеньор Жозе отказался от него. Все тело болело так, словно его долго били, трясли и выкручивали, ныли все мышцы, ломило все суставы, и вовсе не в результате неимоверных усилий, употребленных на восхождение и проникновение, нет, всякому понятно, что речь идет о тягостях иной природы. Конечно, у меня грипп, подвел он итог своим думам.

Сеньор Жозе только успел улечься в постель, как раздался стук в дверь, и это явно был не сердобольный сослуживец, всерьез воспринявший христианское правило навещать страждущих и заключенных, потому что до обеденного перерыва было еще далеко, а добрые дела творятся только в неслужебное время. Входите, откликнулся он, не заперто, дверь открылась, и на пороге появился тот заместитель, которому давеча болящий поведал о своей болезни: Шеф поручил мне справиться, принимаете ли вы какое-нибудь лекарство, пока доктор не пришел. Нет, сеньор, не принимаю, у меня дома нет ничего подходящего. В таком случае возьмите вот эти таблетки. Очень вам благодарен, вы позволите, чтобы мне не вставать, я потом с вами рассчитаюсь, скажите, сколько я вам должен. Это был приказ шефа, а шефа не спрашивают, сколько ему должны и чем обязаны. Да-да, конечно, извините. И хорошо бы принять одну прямо сейчас, и зам, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату. Нуда, разумеется, большое вам спасибо, вы очень добры, и не мог же сеньор Жозе пресечь его путь словами: Стой, ни с места, прохода нет, это частная собственность, и не мог прежде всего потому, что так с начальством не разговаривают, а во-вторых, ни в изустных преданиях, ни в писаных анналах Архива не осталось свидетельств о том, чтобы какой-нибудь шеф-хранитель когда-либо беспокоился о здоровье одного из своих младших делопроизводителей до такой степени, что присылал ему гонца с таблетками. Зам и сам был несколько смущен подобной новацией, по собственному почину он бы никогда на это не пошел, но во всяком случае, сбитый с толку, но не с пути, двигался уверенно, словно был превосходно осведомлен, куда пришел, и знал все углы в этом доме, а именно так и обстояло дело, ибо до градостроительных метаморфоз он и сам жил точно в таком же. Первое, что бросилось ему в глаза, было огромное влажное пятно на полу: Что это, спросил он, протечка, и сеньор Жозе, поборов искушение ответить утвердительно, чтобы не пришлось пускаться в дальнейшие объяснения, предпочел все же сообщить о некоей собственной небрежности, потому что не хватало только, чтобы вскоре явился сюда водопроводчик, который потом представит по начальству доклад о том, что краны и трубы, несмотря на весьма преклонный возраст, находятся в полной исправности, а потому и не могут быть ответственны за появление этого сырого пятна. Зам меж тем уже приближался с облаткой и стаканом воды, и миссия брата милосердия несколько даже смягчила столь присущую чертам его властного лица суровость, тотчас, впрочем, закаменевших сызнова благодаря тому, что можно было бы определить как смесь возмущения с недоумением, когда, приблизившись к одру, он заметил на прикроватном столике ученические формуляры неизвестной девочки. Сеньор Жозе уловил перемену в тот самый миг, как она возникла, и, если бы стоял, почувствовал бы, что земля уходит из-под ног. Мозг моментально отдал приказ мускулам той руки, что находилась ближе к столику: Живо убери это, дура, но тут же, с той же стремительностью, отменяя первоначальный импульс, удержав руку и тем самым как бы признавая, что сию минуту была допущена глупость, послал вослед ему другой: Ради бога, закрой как-нибудь. И потому с проворством, совершенно неожиданным для человека, пребывающего в глубоком упадке физических и нравственных сил, что, как всем известно, есть первейшее следствие гриппа, сеньор Жозе приподнялся в кровати, словно подаваясь навстречу милосердию зама, протянул руку сперва за таблеткой, которую сунул в рот, а потом — за водой, призванной облегчить прохождение ее по иссушенной страданием гортани, а одновременно, воспользовавшись тем, что матрас находился вровень со столиком, поставил на формуляры локоть другой руки, предплечье же и открытую ладонь властно двинул вперед, как бы преграждая путь заму и говоря ему: Стой где стоишь. Значение имела только наклеенная в уголку фотокарточка, служащая главным отличием школьного формуляра от свидетельств о рождении и прочих житейских событий, и не хватало нам только в Главном Архиве получать ежегодно фотографии всех, кто там зарегистрирован, да какое там ежегодно — ежемесячно, еженедельно, ежедневно или даже ежечасно, и, о Боже мой, как время летит, и сколько же понадобится лишней работы, и какое множество новых младших делопроизводителей придется принять на службу, ежеминутно, ежесекундно, а клей, подумать только, а расходы на ножницы, а дополнительные заботы по верному подбору кадров, призванные исключить мечтателей, которые будут бесконечно пялиться на фотографии, витая в облаках и предаваясь идиотическим грезам. На лице зама появилось выражение, какое обретало оно в самые скверные дни, когда на всех столах громоздились кипы бумаг, а шеф вызывал его к себе и интересовался, вполне ли тот уверен, что справляется со своими обязанностями. Благодаря фотокарточке он и не сомневался, что формуляры, лежащие в изголовье у его подчиненного, не из Главного Архива, но поспешность, с которой сеньор Жозе прикрыл их, продолжая, однако, делать вид, что сделал это случайно или по рассеянности, показалась заму подозрительной. Насторожило уже и влажное пятно на полу, а теперь еще и эти формуляры неизвестного образца, с приклеенными в углу фотографиями какой-то, как успел он заметить, девочки. Пересчитать формуляры, лежащие стопкой, он не мог, но по толщине ее понял — не меньше десяти. Как странно, десять формуляров с фотографиями, что им тут делать, думал зам в недоумении, которое усилилось бы безмерно, знай он, что все они выписаны на одно лицо, и лицо это, миловидное и грустное, принадлежит, судя по снимкам, приклеенным к двум последним формулярам, совсем уже взрослой девушке. Оставив упаковку таблеток на ночном столике, он удалился. А выходя, оглянулся и увидел, что локоть его подчиненного по-прежнему опирается на стопку бумаг. Надо будет шефу доложить, сказал он себе. Едва лишь притворилась за ним дверь, сеньор Жозе быстрым движением, словно опасаясь быть застигнутым с поличным, сунул их под матрас. И некому в этот миг было сказать ему, что уже поздно, сам же он думать об этом не хотел.

Сказано было: грипп, дня три постельного режима. Некоторое время назад сеньор Жозе на подгибающихся ногах, со звоном в ушах, поднялся с кровати и пошел открывать: Простите, доктор, что заставил вас ждать на улице, сами видите, каково это одному жить, и врач пробурчал, входя: До чего же погода мерзкая, закрыл зонтик, с которого бежала вода, поставил его в угол у двери и, когда сеньор Жозе, стуча зубами, снова залез в постель, спросил: Ну, на что жалуемся, и, не дожидаясь ответа, добавил: Грипп. Посчитал пульс, велел открыть рот, несколько раз проворно ткнул стетоскопом в грудь и спину и повторил: Грипп, и еще скажите спасибо, что грипп, а не пневмония, дня три постельного режима, а дальше посмотрим. Он только присел к столу, чтобы выписать рецепт, когда дверь, что вела прямо в Архив, открылась и появился шеф собственной персоной. Добрый день, доктор. Отвратительный день, сеньор хранитель, добрый он был бы, сиди я сейчас в тепле своего кабинета, а не разгуливай по улицам в такую погоду. Как поживает наш пациент, осведомился хранитель, и врач ответил: К счастью, всего лишь грипп, я велел полежать в постели. Но сейчас это был не всего лишь грипп. Укрытый до кончика носа, сеньор Жозе дрожал, как в лихорадке, дрожал так, что ходуном ходила железная кровать, на которой был распростерт, но озноб этот, который принято называть потрясающим, объяснялся не тем, что вновь начался жар, но леденящим страхом и глубочайшей растерянностью: Шеф здесь, у меня, проносилось в голове у больного, меж тем как шеф спросил: Ну, как себя чувствуете. Благодарю вас, немного получше. Принимали лекарство, которое я вам прислал. Конечно. Был эффект. Еще бы. Ну, теперь эти больше не принимайте, а принимайте те, что доктор прописал. Разумеется. Если только это не одно и то же, дайте-ка взглянуть, ну да, так и есть, ах, еще и уколы, ну, я об этом позабочусь. Сеньор Жозе не мог поверить, что человек, сложивший и бережно спрятавший в карман рецепты, это и есть его начальник, главный хранитель Архива, шеф, который, насколько он знал, а знание это досталось ему нелегко и стоило дорого, никогда бы не повел себя таким образом, нипочем не явился бы лично справиться о его самочувствии, а само предположение, что он сам, собственной персоной займется приобретением медикаментов для захворавшего младшего делопроизводителя, выглядело бы совершеннейшим абсурдом. Нужна будет сестра делать уколы, промолвил, припомнив, доктор, склонный оставить эту проблему на усмотрение того, кто расположен и способен ее решить, и, уж разумеется, не этого гриппующего бедолаги, осунувшегося и обросшего сероватой щетиной, лежащего в разоре и неуюте своего бедного жилища, где на деревянном полу виднеется мокрое пятно, совершенно явно появившееся от неисправности канализации, о, сколько печальных житейских историй мог бы поведать доктор, не сковывай его обязанность хранить профессиональную тайну. А вот на улицу выходить в подобном состоянии я вам категорически запрещаю, прибавил он. Не беспокойтесь, доктор, сказал шеф, я позабочусь и об этом, позвоню нашему архивному фельдшеру, он купит лекарство и будет приходить делать уколы. Редкий вы начальник, сказал на это врач. Сеньор Жозе слабо кивнул, и это был максимум того, что он мог бы сделать, ибо он, наделенный исполнительностью и послушанием, парадоксальным образом внушавшими ему гордость, не был ни угодлив, ни подобострастен и никогда бы не выдавил из себя какой-нибудь льстивой глупости вроде: Побольше бы таких шефов Главных Архивов, или: Нет на свете вам подобного, или: Таких людей больше не встретишь, вас в бронзе отлили, а изложницу разбили, или: Ради него я, при моих-то головокружениях, лезу на любую верхотуру. И сеньора Жозе томит сейчас другая тревога, гнетет иная печаль, он мечтает, чтобы начальник удалился тотчас же, чтобы ушел первым, раньше врача, и трепещет при мысли, что может остаться с ним наедине и под прицелом роковых вопросов: Что же все же это за пятно такое, или: А что за формуляры лежали на вашем столике в изголовье, Откуда вы их принесли, Где взяли, Чья это фотография. И всем видом своим, выражающим нестерпимое страдание, как бы говорит: Дайте хоть помереть спокойно, и, закрыв глаза, тотчас в испуге снова открывает их, когда: Что ж, надо идти, сказал врач, станет хуже — дайте знать, но я полагаю, оснований для беспокойства нет, это явно не пневмония, и: Буду вас держать в курсе дела, доктор, говорил шеф, пока провожал доктора к дверям. Сеньор Жозе, услышав, как хлопнула дверь, снова закрыл глаза, подумал: Что же теперь будет. Звук твердых шагов хранителя слышался все ближе, но вот они стихли у кровати. Сейчас он наверняка смотрит на меня, думал сеньор Жозе и не знал, что делать — притвориться ли спящим, сделать вид, что медленно погружается в сон, как это свойственно больным, утомленным от посещений, но подрагиванием век уже выдал свое притворство, и можно было, конечно, попытаться изобразить слабый страдальческий стон из разряда тех, что душу рвут, но все же обыкновенный грипп не причиняет таких уж мучений, и обманешь им разве что какую-нибудь балду, балду стоеросовую, но уж никак не хранителя, назубок и как свои пять пальцев ведающего тайны царств видимых и незримых, их ведающего, а также ими. Открыл глаза и — вот он, хранитель, стоит в двух шагах от кровати, лицо его непроницаемо, а взгляд устремлен на него, на сеньора Жозе, которому в голову пришла спасительная мысль — надо поблагодарить Главный Архив за хлопоты, пространно и красноречиво изъявить признательность, и тогда, может быть, удастся избежать вопросов, — но в тот самый миг, когда он уже открывал рот, готовясь произнести вышеупомянутое: Не знаю, право, как вас благодарить, — шеф повернулся спиной, бросив только: Лечитесь, и в единственном этом словечке прозвучали разом и снисходительная участливость, и непререкаемая властность, и только лучшим из лучших начальникам удается так гармонично, без малейшего зазора свести воедино столь противоположные чувства, а за то подчиненные их и чтят. Сеньор Жозе попытался хотя бы ответить: Большое вам спасибо, однако шеф уже вышел, деликатно, как и полагается в доме, где лежит больной, притворив за собой дверь. У сеньора Жозе болит голова, но это сущие пустяки по сравнению с тем, какая буря чувств бушует в душе. Сеньор Жозе пребывает в таком смятении, что первым его побуждением, едва лишь закрылась пресловутая дверь, было запустить руку под матрас и проверить, на месте ли еще формуляры. Дальнейшие действия еще сильнее оскорбляли здравый смысл, ибо он поднялся с кровати и на два оборота запер дверь, ведущую в Архив, чем в полной мере уподобился человеку, который навешивает замки да щеколды после того, как жилище уже ограблено. Улечься снова в постель было четвертым по счету деянием, третье же состояло в том, что он обернулся, подумав: А что, если шеф вздумает вернуться, не благоразумней ли, чтобы избежать подозрений, оставить дверь лишь на защелке. Положительно, к сеньору Жозе в полной мере применимо речение насчет клина, выходящего неизменно и вне зависимости от того, как ты кинешь.

Когда появился фельдшер, был уже вечер. Во исполнение приказа шефа он принес прописанные врачом таблетки и ампулы для инъекций, но, к вящему изумлению пациента, имел с собой и некий сверток, который очень осторожно водрузил на стол, сказанные же при этом слова: Все еще горячее, надеюсь, не разлил, — означали, что он доставил больному еду, каковой вывод подтвердился следующей его фразой: Покушайте, пока не остыло, но сначала все же давайте укольчик сделаем. Сеньор Жозе, по правде сказать, уколов не любил, особенно те, которые делают внутривенно, в руку, и всегда в таких случаях отводил глаза, а потому обрадовался, когда медик сообщил, что укольчик будет произведен в ягодицу, ибо как человек культурный, старой школы, неизменно говорил ягодицы и, щадя стыдливость своих пациенток, прочих, более распространенных обозначений этой части тела не употреблял и вовсе почти забыл про их существование, так что этим понятием пользовался, даже пользуя болящих той категории, которые слышали в этом слове нестерпимо жеманную языковую вычуру и предпочитали задницу, привычную и расхожую. При нежданном появлении пропитания и радости от того, что колоть будут не в вену, дрогнули и смешались оборонительные порядки сеньора Жозе, а может быть, он позабыл или попросту еще не заметил, что пижамные штаны на коленях густо выпачканы пролитой в результате вчерашних ночных верхолазаний кровью. Однако от внимания фельдшера, уже державшего на весу шприц с набранным лекарством, она не укрылась, и вместо того, чтобы сказать: Повернитесь, он спросил: Это что, а сеньор Жозе, которого нежданно преподанный урок жизни утвердил во мнении о благодетельности именно внутривенных, в руку производимых вливаний, ответил, разумеется: Упал. Что ж вам так не везет-то, а, сперва упал, потом грипп подцепил, счастье еще, что такой начальник у вас, ну ладно, повертывайтесь, сказал фельдшер, а потом окинул взглядом поврежденные колени. Сеньор Жозе, ослабелый телом, душой и волей, изнервничавшийся до последней крайности, едва не расплакался как малое дитя, когда почувствовал жалящее прикосновение иглы, а вслед за ним — медленное и болезненное проникновение раствора в ткань мышцы. Совсем я барахло какое-то стал, подумал он, и был прав, бедное двуногое животное, простертое на убогой кровати в убогой комнатенке, где в углу за шторкой спрятана выпачканная на месте преступления одежда, а посередине на полу красуется влажное пятно, которое никогда, видимо, не высохнет. Лягте-ка на спину, сказал медик, посмотрим ваши раны, и сеньор Жозе, вздыхая и кряхтя, подчинился, с трудом перевернулся и теперь, вытянув шею, смотрит, как медик отдергивает и закатывает ему штанины выше колен, разматывает грязные бинты, побрызгав на них предварительно перекисью и очень бережно отделяя их от тела, и, по счастью, в чемоданчике, который у этого истого профессионала с собой, есть все необходимое для скорой помощи, найдутся средства едва ли не на все случаи. Разглядев колени, он скорчил гримасу, явно подвергая обоснованному сомнению версию сеньора Жозе о падении, ибо знал толк в ссадинах и ушибах, а потому невольно и попал вынесенным диагнозом в самую точку: Слушайте, похоже, вы ободрались о стену, на что пациент возразил: Говорю же — упал. Должен буду доложить по начальству. Это не имеет отношения к службе, каждый человек имеет право свалиться, не уведомляя начальство. Если только медицинскому работнику, посланному сделать внутримышечную инъекцию, не приходится заниматься дополнительным лечением. Да ведь я вас об этом не просил. Ваша правда, не просили, но вот если завтра нагноится да воспалится, кто тогда будет виноват, кому отвечать за халатность и ненадлежащее исполнение своих обязанностей, а, правильно, мне отвечать, кому ж еще, а кроме того, шеф желает знать все, это ведь он только вид такой делает, будто ничего на свете ему неинтересно и неважно. Я сам завтра ему скажу. Самым настоятельным образом рекомендую вам это сделать, и факты, изложенные в рапорте, тогда подтвердятся. Каком рапорте. Моем. Я в самом деле не понимаю, неужели же какие-то пустяшные ссадины так важны, что заслуживают упоминания в рапорте. Даже самые пустяшные ссадины важны. Мои, когда подсохнут корки, оставят по себе лишь едва заметные шрамы, которые со временем исчезнут. Да, на теле раны зарубцуются, но в рапорте пребудут вечно разверсты, не затянутся, не закроются и не исчезнут. Не понимаю. Как давно вы состоите на службе в Архиве. Скоро будет двадцать шесть лет. Скольких шефов знавали вы по сию пору. Считая нынешнего, троих. И, судя по всему, не замечали. Чего. Да такое впечатление складывается, что вообще ничего не замечали. Не понимаю, куда вы клоните. У шефов обычно очень мало работы, так или нет. Так, все об этом говорят. Ну, тогда примите к сведению, что основное их занятие в те часы, когда они предаются бесконечной праздности, пока подчиненные работают, — собирать об этих самых подчиненных сведения разного рода, и, сменяя друг друга, делают они это с тех пор, как стоит Главный Архив. Дрожь, пробившая сеньора Жозе, не укрылась от внимания медика: Знобит. Знобит. Чтобы вы яснее представляли себе, о чем идет речь, скажу, что даже и этот озноб должен был бы фигурировать в рапорте. Должен, но не будет. Не будет. Примерно представляю себе почему. И почему же. Потому что тогда пришлось бы указать, что озноб прошиб меня после того, как вы упомянули, что начальники собирают сведения о подчиненных, а наш начальник непременно захочет узнать, с какой стати вы завели со мной такой разговор, а также и то, откуда у фельдшера взялась закрытая информация, такая закрытая, что я, например, за четверть века службы ни разу о ней не слышал. Люди обычно очень откровенны с нами, хоть и не так, конечно, как с врачами. Намекаете, что шеф поверяет вам тайны. И он не поверяет, и я на это не намекаю, а просто получаю распоряжения. И должны всего лишь исполнять их. Вы ошибаетесь, в мои обязанности входит нечто большее, я обязан еще и правильно истолковывать приказ. Почему. Потому, что обычно есть разница меж тем, что он приказывает, и тем, чего хочет на самом деле. И если, к примеру, он велел вам прийти и сделать мне укол, то. То это всего лишь видимость. Что же скрывается за ней, какова, так сказать, подоплека. Вы и представить себе не можете, как много всякого-разного можно узнать, только взглянув на раны. Ну, эти вы увидели по чистой случайности. Всегда надо рассчитывать на чистые случайности, они очень помогают. Ну и что же вам стало ясно. Что вы ободрали колени, карабкаясь по стене. Я упал, говорю вам. Да, это я уже слышал. Подобные сведения, даже если предположить, что они точны и правдивы, не сильно пригодятся шефу. Пригодятся, нет ли, это уж не моя печаль, мое дело — рапорты подавать. О том, что у меня грипп, он уже осведомлен. А о сбитых коленях — еще нет. И о влажном пятне на полу — тоже. В отличие от озноба. Если больше вам здесь делать нечего, я вас убедительно прошу удалиться, устал, знаете ли, мне надо поспать. Нет, сначала вы должны будете поесть, не забудьте, и надеюсь, за разговорами нашими ужин не совсем простыл. Лежачего, как известно, на еду не позывает. И все же. Это шеф приказал вам доставить мне ужин. Вы знаете кого-нибудь еще, кто захотел бы сделать это. Да, если бы только этот кто-нибудь знал, где я живу. И кто же это. Некая преклонных лет дама из квартиры в бельэтаже. Ободранные колени, внезапный и необъяснимый озноб, а теперь еще старушка из бельэтажа. Ну-ну. Это был бы мой лучший рапорт, если бы, конечно, я написал его. А вы не напишете. Да нет, напишу, но для того лишь, чтобы проинформировать, что сделал вам укол в левую ягодицу. Спасибо, что обработали мои раны. Из всего, чему меня учили, это я усвоил лучше всего. Когда медик ушел, сеньор Жозе еще несколько минут полежал неподвижно, пытаясь обрести спокойствие и собраться с силами. Разговор вышел трудным, с потайными люками, с ложными дверьми на каждом шагу, малейшая неосторожность — и он неостановимо заскользил бы, как по льду, к полному признанию, не будь он, духом пребывая настороже, так чуток к многозначному смыслу слов, не отбирал бы их столь тщательно, особенное внимание уделяя тем, которые на первый взгляд значат лишь то, что значат, вот с ними следует быть особенно осторожным. Вопреки установившемуся мнению, смысл и значение — далеко не одно и то же, значение — вот оно, постоянно пребывает рядом, оно прямо, оно буквально и ясно, замкнуто в самом себе, одноименно, так сказать, тогда как смысл не способен пребывать в покое, он вечно бурлит вторыми, третьими и пятыми смыслами, ветвится расходящимися лучами, а они в свою очередь, делясь и подразделяясь на новые и новые сучья, рассохи и поветья, уходят вдаль, пока не исчезнут из виду, и смысл каждого слова похож на звезду, напролет через пространство движущую отливами и приливами, космическими ветрами, магнитными бурями и возмущениями.