И наконец сеньор Жозе вылез из кровати, сунул ноги в шлепанцы, надел халат, в холодные ночи служивший также добавочным одеялом. Хоть желудок и сводило от голода, но все же сперва открыл дверку, выглянул в Архив. Он чувствовал, что внутри у него скребет и посасывает, томит и млеет, будто прошло много-много дней с тех пор, как он был в своем учреждении в последний раз. Ничего, впрочем, не переменилось, все осталось как было — длинный барьер, у которого толпятся посетители и просители, а под ним — ящики, содержащие формуляры живых, а дальше — восемь столов младших делопроизводителей, четыре стола делопроизводителей старших, два — заместителей и большой стол хранителя, освещенный свисающей с потолка лампой, уходящие под самый свод исполинские стеллажи и окаменелая темнота там, где хранятся документы мертвых. Хотя в здании Главного Архива не было ни души, сеньор Жозе запер дверь на ключ, да, запер на ключ, хоть в здании Главного Архива и не было ни души. Благодаря тому, что медицинский работник заново перебинтовал ему колени, раны не саднили, и он мог идти свободно и бодро. Присел за стол, развернул сверток и обнаружил две поставленные друг на друга мисочки, причем в первой обнаружился суп, во второй же, как и следовало ожидать, — второе, мясо с картошкой, причем то, и другое, и третье было еще теплое. Сеньор Жозе жадно выхлебал суп, потом отдал дань второму. Повезло мне с таким начальником, пробормотал он, припомнив слова фельдшера, если бы не он, помер бы я здесь с голоду, всеми заброшенный, околел бы, как пес под забором, и повторил: Да, повезло, повезло, словно нуждался в том, чтобы убедить себя в правоте этих только что произнесенных слов. Насытясь и посетив вслед за тем клетушечку, что именовалась туалетом, снова прилег. И был уже готов погрузиться в сон, как вспомнил про тетрадь, куда заносил впечатления о первых своих шагах, посвященных разысканиям. Завтра запишу, сказал он себе, но надобность не менее острая, чем голод, подняла его и погнала искать тетрадь. Затем, усевшись на край кровати, в халате поверх доверху застегнутой пижамы, а сверху еще укрывшись одеялом, продолжил записи с того места, где прервал их. Шеф сказал мне: Если здоровы, как тогда объяснить, что в последнее время вы работаете из рук вон скверно. Не знаю, сказал я, может быть, это потому, что я плохо сплю. И до глубокой ночи сеньор Жозе с жаром, то бишь при повышенной температуре, строчил в тетради.

Прошло не три дня, а целая неделя, прежде чем у сеньора Жозе упала температура и прекратился кашель. Ежедневно приходил фельдшер, приносил еду и делал уколы, через день наведывался доктор, но чрезвычайное усердие последнего, ибо речь идет сейчас именно о нем, не должно побуждать нас к скороспелым суждениям относительно эффективности ведомственного здравоохранения и медицинской помощи на дому, ибо эффективность эта стала всего лишь и просто-напросто следствием недвусмысленно ясного приказа, отданного хранителем: Вот что, доктор, вы его лечите, как лечили бы меня, это очень важно. И доктор не стал ломать себе голову над столь явно выраженным требованием проявить особое внимание и уж подавно не задумался над тем, насколько соответствует действительности это оценочное суждение, хотя, по долгу службы бывая у шефа дома, знал, как мало общего меж этим самым домом, где жизнь была изысканна и уютна, и унылой берлогой, где обитает этот небритый пациент, у которого едва ли найдется лишняя пара простыней. Да нет, второй комплект постельного белья наличествовал, не до такой все же степени был он беден, но это не помешало ему на предложение фельдшера, как-то предложившего проветрить матрас и застелить его чистым простынями взамен прежних, пропахших испариной и лихорадкой: Пять минут — и ляжете в свежую постель, отозваться сухо и неприязненно: Не беспокойтесь, мне и так хорошо. Да ну, что вы, никакого беспокойства, это же моя работа. Я ведь сказал — мне и так хорошо, повторил сеньор Жозе, который никак не мог явить постороннему взору хранимые под матрасом школьные формуляры неизвестной девочки и тетрадь со своими заметками, где описывалось, как он вламывался в школу. Конечно, ничего не стоило перепрятать все это в шкаф с папками, полными вырезок о жизни знаменитостей, это мгновенно решило бы все вопросы, но столь сильным и отчасти даже возбудительным было ощущение, что сеньор Жозе собственным телом закрывает свою тайну, что он не мог отказаться от него. Чтобы избежать повторных дискуссий с фельдшером, а равно и с доктором, который, хоть и не позволял себе никаких комментариев, уже не раз поглядывал со скрытой укоризной на смятые простыни и выразительно морщил нос от нехорошего запаха, ими источаемого, сеньор Жозе однажды ночью восстал с одра и сам, слабыми своими силами, перестелил постель. И чтобы не давать ни доктору, ни фельдшеру ни малейшего повода для новых нареканий, повода, а то и, как знать, возможности известить хранителя о вопиющей неопрятности младшего делопроизводителя, он направился в ванную, побрился, вымылся как мог лучше, потом извлек из комода старую, но чистую пижаму и снова улегся. И почувствовал себя таким обновленным и свежим, что, словно бы собственного развлечения для и забавы ради, решил обстоятельно, во всех подробностях описать в тетради всю процедуру приведения себя в порядок и божеский вид, через которую только что прошел. Это уходила из него болезнь, или сам он, как не замедлил уведомить хранителя доктор: Пошел на поправку, через двое суток и на работу сможет выйти, не опасаясь рецидивов, на что хранитель ответил лишь: Очень хорошо, причем ответил как-то рассеянно, будто мысли его витали где-то далеко.

Да, сеньор Жозе поправился, вернее, выздоровел, потому что за время болезни сильно похудел, хотя фельдшер регулярно доставлял ему хлеб и прочее пропитание, пусть и раз в сутки, но в количествах более чем достаточных для поддержания жизнедеятельности взрослого мужчины, не тратящего физических усилий. Однако следует учитывать, как разрушительно воздействуют лихорадка и повышенная потливость на жировые отложения, тем более если их, как в описываемом случае, и отложилось-то немного. В стенах Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния не принято было отпускать замечания личного характера, особенно связанные с состоянием здоровья, а потому худоба и изнуренный вид сеньора Жозе не вызвали никаких комментариев со стороны его коллег и начальников, комментариев, непременно следует добавить, облеченных в слова, поскольку обращенные к нему взгляды достаточно красноречиво выражали общее для всех снисходительное и сдержанное сострадание, которое человек посторонний, не знакомый с обычаями данного ведомства, совершенно ошибочно истолковал бы как полнейшее безразличие. Для того чтобы изъяснить, до чего же заботит его многодневное отсутствие на службе, сеньор Жозе самым первым оказался в начале рабочего дня у дверей Архива ожидая появления нового зама, на коего по должности были возложены обязанности как отпирать их утром, так и запирать вечером. Инструмент, исполнявший эту операцию, был всего лишь неказистой бледной копией настоящего ключа, а тот, истинный шедевр барочного искусства, некогда созданный резчиком, хранился в качестве материального символа власти у хранителя, который, впрочем, никогда им не пользовался, потому ли, что его, чересчур увесистый и украшенный замысловатыми завитушками, трудно было носить в кармане, или потому, что в соответствии с неписаными, но с давних пор действующими правилами субординации и иерархии обязан был входить в здание последним. И вообще, одной из многих тайн Главного Архива, тайны, раскрытием которой в самом деле стоило бы заняться, если бы история сеньора Жозе и неизвестной женщины не приковывала к себе безраздельно все наше внимание, было то, каким непостижимым образом сотрудники ведомства, несмотря на терзающие город пробки, умудряются всегда появляться на службе в одном и том же нерушимом и неизменном порядке — сначала, вне зависимости от выслуги лет, младшие делопроизводители, за ними — второй зам, отпирающий дверь, за ним, по старшинству, — делопроизводители старшие, за ними — первый зам, а уж за ним — хранитель, который приходит, когда сочтет нужным, и никому в этом отчета не дает. Ну, это так, к сведению.

Снисходительное сочувствие, встретившее, как уже было сказано, возвращение сеньора Жозе в строй, ощущалось вплоть до той минуты, когда через полчаса после начала рабочего дня в Архив вошел шеф, а вслед за тем мгновенно сменилось завистью, вполне, в конце концов, объяснимой и понятной, но, по счастью, не выраженной словами или деяниями. Зная о душе человеческой то, что мы о ней знаем, хоть и не можем похвастаться, будто знаем все, скажем, что иного не следовало и ожидать. Еще за несколько дней до этого пошли, побежали по углам и закоулкам Главного Архива слухи, пополз шепоток о том, что шеф как-то очень уж близко к сердцу принял болезнь сеньора Жозе, и так близко, что распорядился доставлять ему на дом еду, и сам, однажды по крайней мере, навестил его, да притом — в рабочее время, у всех на виду, и неизвестно еще, не повторил ли он свой визит. И нетрудно вообразить себе, какое смятение охватило весь личный и наличный состав сотрудников, безотносительно к их рангу и служебному положению, когда шеф, прежде чем пройти к своему столу, замедлил шаг возле сеньора Жозе и осведомился, вполне ли тот оправился от недомогания. Смятение было тем более ошеломительным, что у всех еще свежо было в памяти, как не очень давно подобный эпизод уже имел место и шеф спрашивал тогда у сеньора Жозе, избавился ли тот от своей бессонницы, словно бы бессонница сеньора Жозе имела для нормального функционирования Главного Архива значение судьбоносное, была вопросом жизни и смерти. Не веря своим ушам, сотрудники внимали абсурдной со всех точек зрения беседе на равных, когда сеньор Жозе благодарил шефа за внимание и заботу, дойдя уж и до того, что открытым текстом упомянул о присылке еды, каковое упоминание в их чопорной среде звучало грубо, чтобы не сказать — непристойно, шеф же объяснял, что никак не мог оставить своего подчиненного на произвол злой судьбы холостяка, которому никто не подаст чашку бульона и не отогнет поверх одеяла край простыни: Плохо, сеньор Жозе, торжественно провозглашал он, водить компанию с одиночеством, необоримые искушения, великие печали и роковые ошибки проистекают почти всегда оттого, что человек остается один, без дружеского участия и возможности получить добрый совет, когда что-либо смущает нашу душу сильней, чем всегда. Не могу с полным правом сказать, что предаюсь печалям как таковым, ответствовал сеньор Жозе, просто я, быть может, по натуре несколько склонен к меланхолии, но это ведь не порок, что же до искушений, то, гм, и по возрасту, и по достатку я от них избавлен, а иными словами, если бы они меня одолевали, я легко бы их одолел. Ну хорошо, а ошибки. Вы имеете в виду упущения по службе. Я имею в виду ошибки вообще, а служба, что ж служба, она их допускает, она их рано или поздно и исправляет. Я никогда никому не причинял зла, по крайней мере осознанно, вот все, что я могу сказать. Ну а в отношении себя самого. Таких я, надо полагать, наделал немало, потому вот и остался один. Чтобы совершать новые. Только те, что порождены одиночеством, и сеньор Жозе, поднявшийся, как полагается, при появлении начальника, почувствовал внезапно, что ноги у него ослабели, а испарина волной накрыла все тело. Он побледнел, дрожащими руками зашарил по столешнице в поисках опоры, но ее оказалось недостаточно, и пришлось опуститься на стул, пробормотав: Прощу прощения. Шеф несколько секунд разглядывал его с непроницаемым лицом, а потом направился к своему столу. Подозвал к себе зама, отвечавшего за участок, на котором трудился сеньор Жозе, какое-то распоряжение отдал ему вполголоса, а вслух добавил: Не расписывать, и это означало, что сию минуту полученные замом инструкции, касающиеся одного из младших делопроизводителей, должны быть, вопреки правилам, обычаям и традиции, не спущены вниз, но выполнены им самим. Иерархическая цепь безбожно расклепалась еще раньше, когда шеф велел этому же самому заму отнести сеньору Жозе лекарства, но тогда это можно было объяснить опасениями, что рядовой сотрудник не справится должным образом с поручением, состоявшим, главным образом, не в том, чтобы доставить таблетки от гриппа, а в том, чтобы по возможности внимательно осмотреть жилище и потом доложить об увиденном. Оный сотрудник не увидел бы ничего необычного во влажном пятне на полу и, объяснив его появление зимним временем года или его, пятна то есть, внутренними причинами, на формуляры же у изголовья внимания не обратив вовсе, воротился бы в Архив с сознанием выполненного долга и готовностью отрапортовать: Все нормально. Тут надо заметить, что оба зама и этот второй — в особенности, благо был непосредственно вовлечен в процесс и призван активно в нем участвовать, догадывались, что шеф руководствуется в своих действиях определенной целью, некой стратагемой и неведомой центральной идеей. В чем она, идея эта, заключается и какова цель, они представить себе не могли, но как люди опытные и хорошо знающие, что представляет собой их начальник, шеф и хранитель, отчетливо сознавали, что все его слова и деяния направлены на достижение определенного результата, а сеньор Жозе, собственной ли волей, волей случая или стечением обстоятельств ставший у него на пути, либо послужил ему просто орудием, неосмысленным, но полезным, либо оказался неожиданной и не менее удивительной причиной всей затеи. Вот из-за того-то, что обоснования поступков были столь противоположны, а чувства — столь противоречивы, и получилось, что переданный сеньору Жозе приказ гораздо больше напоминал просьбу, с коей обратился к нему хранитель, нежели те ясные, не допускающие двоякого толкования инструкции, которые и были даны на самом деле. Сеньор Жозе, сказал зам, шеф склоняется к тому мнению, что вы еще недостаточно окрепли, чтобы выйти на работу, сами видите — недавно лишились чувств. Ничего подобного, я не лишился чувств, не упал в обморок, это была мимолетная слабость. Слабость или обморок, моментальная или длительная, но интересы Главного Архива требуют, чтобы вы полностью оправились от своего недомогания и восстановили здоровье. Я по возможности буду работать сидя и за несколько дней войду в форму. Шеф полагает, что вам бы стоило взять небольшой отпуск, ну, не трехнедельный, разумеется, но дней десять-двенадцать, будете правильно питаться, отдыхать, понемножку гулять по городу, в парках, в садах, там сейчас как раз высаживают розы, и тогда-то уж восстановитесь как следует, и мы вас не узнаем, когда вернетесь. Сеньор Жозе поглядел на зама испуганно — в самом деле, не ведут с младшими делопроизводителями таких разговоров, и было в них что-то постыдное. Ясно, шеф хочет, чтобы он взял отпуск, что уже само по себе интриговало, но, словно этого было мало, выказывал необычную, непомерную заботу о его здоровье. И в стенах Главного Архива, где график отпусков всегда был выверен до миллиметра с тем, дабы на основании многообразных факторов и соображений, ведомых одному лишь хранителю, справедливо распределить время, ежегодно отпускаемое для отдыха, досуга и блаженной праздности, опять же не водилось такого, чтобы в нарушение столь тщательно разработанного плана отпусков на текущий год шеф отправлял младшего делопроизводителя ни больше ни меньше как отдыхать — случай невиданный. Сеньор Жозе, по лицу было видно, смешался. Спиною он ощущал озадаченные взгляды сослуживцев, замечал растущее нетерпение зама, которому его колебания должны были казаться лишенными всяких резонов, равно как и почвы, и готов уж был произнести: Слушаюсь, и просто-напросто повиноваться приказу, как вдруг все лицо его осветилось, ибо его только сейчас осенило, что будут значить для него десять дней нежданной свободы, десять дней, которые он, освободясь от ярма службы, от ее неукоснительного распорядка, сможет употребить на розыски, какие там сады и парки, какое восстановление, в вечной славе пусть воссияет тот, кто выдумал грипп, и потому сеньор Жозе улыбался, произнося: Слушаюсь, и следовало быть сдержанным в проявлении чувств, неизвестно ведь, как представит дело зам, что он скажет шефу: По моему мнению, он отреагировал как-то странно, поначалу, мне показалось, был не то раздосадован, не то плохо улавливал смысл моих слов, а потом вдруг — как будто получил главный выигрыш в лотерею, переменился прямо на глазах и неузнаваемо. У вас есть сведения о том, что он играет. Нет, этот оборот я употребил так, для сравнения. Меж тем сеньор Жозе уже говорил заму: Мне и в самом деле как-то не по себе, я должен поблагодарить сеньора хранителя. Я передам ему вашу признательность. Полагаю, что лучше сделать это лично. Вам очень хорошо известно, что у нас это не принято. Но принимая во внимание исключительность случая, и, произнеся эти слова, с бюрократической точки зрения более чем уместные, сеньор Жозе повернул голову туда, где сидел шеф, никак не ожидая, что тот смотрит в его сторону, и еще менее — что догадывается, о чем идет разговор, однако же обе неожиданности немедля подтвердились отрывистым, одновременно и властным, и досадливым мановением руки, означавшим: Довольно расшаркиваться, делайте, что вам говорят, и ступайте домой.

А дома сеньор Жозе перво-наперво озаботился одеждой, висевшей за шторкой в нише, служившей гардеробом. Если прежде она была грязной, то теперь превратилась и вовсе в нечто совершенно непотребное, издающее кисловатый смрад, смешанный с ароматом прогорклого свиного жира, и, более того, в складках появились зеленые пятна плесени, а иначе и быть не может, если мокрые пиджак, брюки, сорочку, носки завернуть в плащ, насквозь пропитанный водой, да и оставить в таком виде на неделю. Сеньор Жозе как попало запихал все это в большой пластиковый мешок, убедился, что формуляры и Дневник надежно спрятаны под матрасом, формуляры — в изголовье, дневник — в ногах, а дверь, ведущая в Архив, заперта на ключ, и наконец, утомленный, однако со спокойной душой, вышел и направился в ближайшую химчистку, услугами коей пользовался пусть не очень часто, но регулярно. Приемщица, опорожнив содержимое пакета на прилавок, не смогла или не захотела скрыть недовольства: Извините, конечно, но вы что, мариновали это. Почти угадали, сказал сеньор Жозе, который, будучи вынужден прибегнуть к спасительной лжи, решил лгать логично и последовательно: Две недели назад, когда я нес все это в чистку, пакет порвался, и вещи вывалились прямо в грязь, потому что как раз там шли какие-то дорожные работы, помните, как лило в ту пору. Но отчего же вы сразу не принесли. Я и сам свалился с гриппом, из дому не выходил, боялся осложнений. Знаете, вам это довольно дорого обойдется, два раза придется в барабан загрузить да прокрутить, да и то. Ничего. А брюки, посмотрите только, на что они похожи, вы в самом деле их в чистку принесли, посмотрите на колени, матерь божья, можно подумать, вы карабкались в них по стене. Сеньор Жозе в самом деле прежде не обращал внимания на то, в сколь бедственное состояние пришли от ползанья по крыше его бедные штаны, до блеска вытершиеся на коленях, а на одной брючине прохудившиеся, пусть и не очень сильно, ущерб немалый для его совсем даже не богатого гардероба. И ничего нельзя сделать. Почему нельзя, можно, штопальщице их отдать, и дело с концом. У меня нет знакомых штопальщиц. Мы это устроим, но, предупреждаю, обойдется недешево, за хорошую работу и платить надо хорошо. Да лучше уж заплатить, чем остаться, простите, без штанов. Ну, можно и заплату поставить. В заплатанных штанах я смогу только дома ходить, на службу так не пойдешь. Ясное дело. Я служу в Главном Архиве Управления Загсов. Ах, в Главном Архиве, сказала приемщица химчистки, сменой тембра и тона обозначив уважительность, которую сеньор Жозе предпочел не заметить, потому что уже корил себя за это первый раз прозвучавшее признание, ибо и в самом деле — основательный и серьезный профессионал-домушник не должен оставлять следов, а что, если, предположим, приемщица эта замужем за продавцом лавки москательной, где сеньор Жозе приобрел стеклорез, или мясной, где куплен был свиной жир, и вот вечерком зайдет у них, как водится у супругов, легкий банальный разговор ни о чем, о том о сем, обмен, так сказать, обыденными коммерческими впечатлениями минувшего дня, и куда меньшего бывало достаточно, чтобы преступник, опрометчиво считавший, что он вне всяких подозрений, как раз и оказывался за решеткой. Впрочем, с этой стороны опасность вроде бы не грозила, если только подлое намерение донести не скрывалось в словах приемщицы, сказавшей с милой улыбкой, что сделает скидку и химчистка сама оплатит труды штопальщицы: В знак нашего уважения к сотруднику Главного Архива, уточнила она. Сеньор Жозе поблагодарил учтиво, но кратко и вышел. Слишком сильно наследил он по городу, чересчур много оказалось им опрошенных людей, и расследование выходило не таким, как он представлял, хотя, по совести говоря, вообще ничего представить не успел, идея осенила его внезапно и заключалась в том, чтобы искать и найти неизвестную женщину, причем так, чтобы никто не догадался о его усилиях, как если бы один невидимка искал другого. И вот вместо этой тайны за семью печатями, вместо этого тщательно оберегаемого секрета уже двое — жена ревнивого мужа и престарелая дама из квартиры в бельэтаже — знают о его намерениях, а это опасно и само по себе, потому что представим себе, что кто-нибудь из них, движимый похвальным стремлением способствовать розыску, как подобает сознательным гражданам, появится в Архиве в его отсутствие: Мне нужен сеньор Жозе. Сеньора Жозе нет на службе, у него отпуск. Ах, как жаль, у меня для него важные сведения касательно лица, которое он разыскивает. Какие сведения, какого лица, а уж о том, что последует за этим, сеньор Жозе опасался даже и думать, вот, скажем, продолжение диалога между женой ревнивца и старшим делопроизводителем: Поглядите-ка, что я обнаружила под половицей у себя в квартире, видите — дневник. Дневник. Ну да, многие ведь любят вести дневники, я и сама записывала разные разности, пока не вышла замуж. А мы тут при чем, наш Архив интересуют только рождения и смерти. Но быть может, обнаруженный мною дневник принадлежит кому-то из родственников человека, которого разыскивает сеньор Жозе. Мне ничего не известно о розысках, предпринимаемых сеньором Жозе, но в любом случае это не имеет отношения к Архиву, Архив не вмешивается в частную жизнь своих сотрудников. Ничего себе — частная жизнь, мне он сказал, что действует от имени Главного Архива. Попрошу вас подождать, я позову заместителя хранителя, но когда тот приблизился к барьеру, пожилая дама из квартиры в бельэтаже направо уже намеревается удалиться, ибо жизнь научила ее, что наилучший способ защитить собственные тайны — это уважать тайны чужие: Когда сеньор Жозе выйдет на службу, передайте ему, будьте добры, что приходила старуха из квартиры в бельэтаже. Может быть, вы назоветесь. В этом нет необходимости, он поймет. Сеньор Жозе может перевести дух, дама из бельэтажа — воплощенная скромность и ни за что не скажет старшему делопроизводителю, что получила письмо от крестницы. Последствия гриппа, подумал он, что за чушь в голову лезет, нет никаких дневников, спрятанных под половицей, и с чего бы этой даме, молчавшей столько лет, вспоминать вдруг о письме крестной матери, и, хоть старуха благоразумно не назвала свое имя, Главному Архиву и такого кончика ниточки хватит, чтобы, ухватясь за него, размотать все до конца — и скопированные им формуляры, и подделанный мандат, — ибо для него это так же просто, как собрать конструкцию, если чертеж перед глазами. Сеньор Жозе отправился домой, не последовав советам зама погулять, посидеть в городском саду, подставив солнышку бледное лицо выздоравливающего, одним словом, восстановить истраченные лихорадкой силы. Ему необходимо решить, какие шаги следует предпринять теперь, но прежде всего — необходимо унять беспокойство. Он оставил свое убогое жилье на милость Архива, всей своей циклопической громадой нависавшего над ним и готового вот-вот проглотить его. Должно быть, все же дают себя знать последствия жара, потому что в голове вдруг проносится мысль о том, что именно так и было поступлено с другими домишками — все они были пожраны Архивом ради того, чтобы толще стали его стены. Сеньор Жозе ускоряет шаг, ибо если, придя домой, дома не обнаружит, это будет значить, что исчезли с ним вместе и формуляры, и тетрадь с заметками, и он даже думать не хочет о таком несчастье, ведь прахом пойдут труды и усилия многих недель, бессмысленны окажутся все опасности, через которые пришлось пройти. Случатся там люди, которые с участием спросят, не пропало ли у него что-нибудь ценное при этом несчастье, и он ответит: Да, бумаги, и у него тотчас уточнят: Ценные бумаги, акции, казначейские обязательства, кредитные письма, иначе именуемые доверенностями, вот ведь как, ни о чем больше не желают думать нынешние люди, приземленные и бескрылые, все помыслы коих устремлены только к материальной сфере, к выгоде и доходу, и сеньор Жозе снова ответит: Да, и, мысленно придав иной смысл устоявшимся понятиям, добавит про себя: Не просто ценные, а бесценные, акции, которые я совершал, обязательства, которые я брал на себя, доверенность, которой меня удостаивали.