И вот теперь сеньор Жозе, набросив на плечи одеяло, сидит за собственным столом перед телефонным справочником и, открыв его на первой странице, так внимательно, словно именно это входило в его первоначальные намерения, проглядывает правила пользования, коды городов, расценки и прочее. Но по истечении нескольких минут внезапное неосознанное побуждение заставляет его перескочить сразу в середину, перелистать несколько страниц назад, потом вперед и вот остановиться на той, где должно помещаться имя неизвестной женщины. Но то ли его там нет, то ли его глаза отказываются его видеть. Нет, нету. Вот здесь бы ему полагается быть, а его нет. Вот после этого имени положено бы расположиться ему, а оно не расположилось. Ну, я же говорил, подумал сеньор Жозе, хотя ничего подобного ни разу не говорил, это всего лишь способ доказать миру свою правоту, а в данном конкретном случае — выразить свою радость, и любой полицейский следователь выразил бы свое разочарование ударом кулака по столу, а сеньор Жозе — нет, а сеньор Жозе водружает на чело ироническую улыбку, подобающую тому, кто был послан на поиски чего-то заведомо несуществующего и вот теперь возвращается ни с чем, если не считать слов: Ну, я же говорил, у нее либо нет телефона, либо она не хотела значиться в списках. Радость была столь велика, что он тут же, не откладывая, не тратя времени на взвешивание за и против, принялся искать имя отца женщины и вот его-то как раз нашел. Ни одна клеточка в его теле не дрогнула. Напротив, решившись теперь сжечь за собою все мосты, влекомый или подталкиваемый жаром, какой дано изведать лишь истинным исследователям, он принялся искать имя того, с кем неизвестная женщина когда-то развелась, и обнаружил его тоже. Будь у него под рукой план города, сеньор Жозе уже сейчас бы мог обозначить пять точек, две на улице, где родилась девочка с фотографии, третью поставил бы на здании школы, а теперь и эти еще, так что рисунок, как рисунок и всякой жизни, состоял бы из ломаных линий, из пересечений и перекрестий, но не раздвоений, ибо дух никуда не ходит без плотских ног, плоти же невмочь сдвинуться с места без крыльев духа. Он записал адреса, потом пометил, что нужно будет купить — большую карту города, такого же размера лист толстого картона, чтобы было к чему ее прикрепить, да коробку булавок с цветными головками, лучше всего, наверно, с красными, чтобы издали было видно, ибо, согласимся, жизни подобны живописным полотнам, всегда приходится отступить на четыре шага назад, даже если когда-нибудь дотронемся до их кожи, вдохнем их запах, испробуем на вкус. Сеньор Жозе спокоен, его не взволновало, что обнаружилось, где живут родители и бывший муж неизвестной женщины, причем любопытно, что дом последнего, как выясняется, находится неподалеку от Архива, и совершенно ясно, что рано или поздно наш герой постучит в эти двери, но не раньше, чем почувствует, что время пришло и сказало, придя: Давай. Он закрыл телефонную книгу, отнес ее назад, положил на стол шефа, в точности на то место, откуда взял, и вернулся домой. Время, если верить часам, было к ужину, однако дневные передряги так отвлекли желудок, что тот не проявлял никаких признаков нетерпения. Сеньор Жозе снова сел, скорчившись под одеялом и подобрав под него ноги, и пододвинул тетрадь, недавно купленную в писчебумажном магазине. Пора было начинать записи о ходе поисков, о встречах и разговорах, о размышлениях, о планах и тактических схемах расследования, названного сложно: Относительно шагов, предпринятых таким-то для поиска такой-то, и, хоть, по правде говоря, он только еще начался, рассказать уже можно было много чего. Будь это роман, пробормотал сеньор Жозе, раскрывая тетрадь, один только разговор с дамой из квартиры в бельэтаже направо был бы готовой главой, и уже потянулся было за ручкой, чтобы приступить, как вдруг, на середине этого движения, наткнулся взглядом на лист бумаги, куда переписал адреса, и понял, что кое о чем не подумал прежде, а именно не рассмотрел весьма приемлемую гипотезу, что неизвестная женщина после развода вернулась в родительский дом, это, во-первых, а во-вторых, не менее вероятную версию того, что муж-то мог покинуть их некогда общий дом, а телефон по-прежнему зарегистрирован на его имя. Если дело обстоит именно так, если учесть, что рассматриваемая улица находится в двух шагах от Главного Архива, никак нельзя исключить, что женщина в автобусе — она самая, разыскиваемая то есть, и есть. Уже готов был возобновиться внутренний диалог: Она, Не она, Она, Да нет же, но сеньор Жозе на этот раз слушать ничего не стал и, склоняясь над тетрадью, начал заносить на бумагу первые слова, выглядевшие примерно так: Я вошел в подъезд, поднялся по лестнице на второй этаж и стал прислушиваться к тому, что происходит за дверью той квартиры, где родилась неизвестная женщина, а когда услышал плач ребенка в колыбели, подумал, что это ее ребенок, а потом, когда услышал, как она его убаюкивает, — что это она, но потом узнал, что нет.

Вопреки общепринятым представлениям, столь свойственным тем, кто смотрит со стороны, жизнь в государственных учреждениях — далеко не мед, и это более чем справедливо и по отношению к Главному Архиву, где со времен, которые мы не имеем права назвать незапамятными потому лишь, что именно эта структура отвечает за память про все и вся, соединились, благодаря постоянным и непрестанным усилиям сменяющих друг друга главных хранителей, все возвышенности и низости государственной службы, в результате сделав из чиновника существо совершенно особого склада, в одно и то же время с толком пользующееся тем физическим и духовным пространством, круг которого очерчен его навостренным пером, и бесконечно от этого пространства зависимое. Выражаясь проще и имея в виду более точное постижение общих закономерностей, обозначенных в вышеприведенной преамбуле, скажем, что сеньор Жозе должен решить некую задачку. Памятуя, ценою каких трудов он, сломив бронированную регламентациями оборону вышестоящего начальства, сумел вырвать у него позволение уйти со службы на несчастные полчаса раньше, благодаря чему и не был застигнут с поличным мужем юной жилицы из квартиры на втором этаже слева, мы с вами без труда поймем, какая тревога томит его ныне, днем и ночью, пока он подыскивает благовидный предлог вкупе с уважительной причиной попросить не час, а два, да не два, а все три часа, могущие понадобиться для того, чтобы плодотворно посетить школу и всласть поскрести по ее архивным сусекам. И тревога эта, навязчивая и постоянная, не замедлила проявиться в участившихся ошибках, в рассеянности, в приступах неодолимой дневной сонливости, проистекающей от ночной бессонницы, и в итоге сеньор Жозе, до сей поры считавшийся различными своими начальниками чиновником исполнительным, аккуратным и дельным, навлек на себя суровые замечания, выговоры, взыскания, призывы к порядку, которые, впрочем, приводили его только в еще большее замешательство, не говоря уж о том, что он, если бы все же когда-нибудь решился высказать предполагаемую просьбу, в ответ мог бы ожидать теперь только и исключительно гарантированный отказ. Положение обострилось до такой крайности, что после безрезультатного обсуждения сначала старшими делопроизводителями, а затем и заместителями хранителя стало очевидно, что не остается ничего иного, как повергнуть его на рассмотрение самого шефа, которому в первые минуты она, сложившаяся то есть ситуация, представилась до такой степени абсурдной, что он не сразу взял в толк, о чем, собственно говоря, речь. Вопиющее пренебрежение сотрудника своими обязанностями, столь тяжко оскорблявшее традиции Главного Архива и исключавшее возможность проявить снисходительность и найти сколько-нибудь смягчающие обстоятельства, если только таковые вообще имели право на существование, может быть до известной степени оправдано только не менее тяжкой болезнью. Именно об этом сеньор Жозе, представший перед хранителем, и был спрошен: Вы что, больны. Да нет, здоров. Если здоровы, как тогда объяснить, что в последнее время вы работаете из рук вон скверно. Не знаю, может быть, это потому, что я плохо сплю. Значит, все же больны. Да нет, я всего лишь плохо сплю. Вы плохо спите, потому что больны, потому что здоровый человек спит хорошо, если только у него на совести нет какого-нибудь греха, какого-нибудь предосудительного деяния, эту самую совесть гнетущего, а чистая совесть — это очень важно. Совершенно верно. Так вот, если ваши ошибки проистекают от бессонницы, а та, в свою очередь, — от угрызений совести, необходимо установить причину, понять, что вы натворили. Да ничего я не натворил. Этого быть не может, единственный человек здесь, который не допускает промахов, это я, да что с вами вообще происходит, что вы уставились на телефонный справочник. Отвлекся, извините. Опять же это дурной знак, вам ведь известно, что, когда я с вами разговариваю, смотреть полагается только на меня, как предписано правилами внутреннего распорядка, и я единственный, кто имеет право отводить глаза. Да, конечно. Ну, так в чем ваш грех. Не знаю. Значит, дело обстоит еще хуже, нежели мне показалось сначала, забытые грехи — самые тяжкие. Я всегда стремился исполнять свои обязанности. Сведения, которые мне предоставили в отношении вас, свойства удовлетворительного, но это лишний раз доказывает, что причиной служебного несоответствия является грех не забытый и не давний, а теперешний и свежий. Совесть моя молчит. Совести вообще молчат больше и чаще, чем следует, и потому люди придумали законы. Понимаю. Я должен был принять решение. Да. И я его принял. Да. Налагаю на вас штраф в размере дневного жалованья. Сеньор Жозе, увидев, как блеснула искорка надежды, спросил: Только штраф, или и от работы тоже отстраняете. Я лишаю вас жалованья, а отнюдь не работы, вспомните, что совсем недавно были отпущены со службы на полчаса раньше, и не воображайте, что скверная работа будет вознаграждена еще одним выходным. Не буду. Я для вашего же блага и в интересах дела хочу, чтобы взыскание послужило вам уроком и вы как можно скорее стали таким, как раньше. Понятно. И все на этом, больше не задерживаю, идите работать.

В отчаянии и чуть ли не в слезах, вконец расстроенный сеньор Жозе отправился, куда было сказано. За те считаные минуты, что длился трудный разговор с шефом, работы у него на столе прибавилось, словно прочие младшие делопроизводители, воспользовавшись его затруднительным положением, тоже решили на свой собственный страх и риск покарать нерадивого коллегу. Кроме того, несколько человек за барьером ждали своей очереди. И все стояли именно к нему, и вовсе не случайно, и не потому, что, войдя, решили, будто отсутствующий на рабочем месте сотрудник должен быть не в пример симпатичнее и внимательнее тех, кто сидел за своими столами, нет, именно они, ну, не столы же, разумеется, а сидевшие за ними указали посетителям, к кому им следует обратиться. Поскольку должностные инструкции требовали отдавать безусловное предпочтение личному приему граждан перед бумажной работой, сеньор Жозе направился к барьеру, зная, что за спиной у него продолжает хлестать бумажный ливень. Все пропало. Теперь, после предупреждения и последовавшего за ним начета, следовало навсегда выбросить из головы всякую надежду, что ему в обозримом будущем позволят уйти раньше, прийти позже на час, на полчаса, на минуту, даже если бы он измыслил заведомо немыслимое рождение сына или более чем сомнительную кончину дядюшки. Здесь, в архиве, память хранится долго, держится упорно, изглаживается медленно, так медленно, что полностью не исчезает никогда. Соверши сеньор Жозе какое-нибудь, пусть хоть самое незначительное упущение по службе, ему и десять лет спустя напомнят о нем во всех подробностях. Вероятно, это и имел в виду шеф, говоря, что наихудшие из всех грехов — те, что на первый взгляд кажутся забытыми. А для сеньора Жозе, угнетенного трудами, мучимого думами, весь этот день был нескончаемой голгофой. И покуда одна часть его сознания давала пояснения посетителям, заполняла и скрепляла печатями бланки, оформляла документы, другая монотонно проклинала судьбу и случай, в конце концов превратившие-таки в болезненное любопытство то, что даже и самым краешком бы не должно было задеть воображение человека благоразумного и уравновешенного. Шеф совершенно прав, думал сеньор Жозе, интересы Главного Архива превыше всего, живи я нормальной жизнью, никогда бы не ввязался, в мои-то года, в коллекционирование всех этих актеров, балерин, епископов и футболистов, это глупо, это бесполезно, это смехотворно, и, нечего сказать, хорошее наследство оставлю я по себе, счастье еще, что некому его оставить, и, конечно, все это оттого, что живу один, вот если бы у меня была жена. Дойдя до этого пункта, мысль запнулась, а потом двинулась по другому пути, и был он, надо сказать, узок и извилист, и при начале его виднелась фотография маленькой девочки, а в конце стояла, если стояла, живая, реальная, взрослая женщина, которой сейчас тридцать шесть лет, разведенная: А зачем я ее ищу, зачем и для чего, и что буду с ней делать, когда найду. Мысль снова оборвалась, резко шарахнулась назад, отступая по собственным следам: А как ты ее найдешь, если тебя не пускают на поиски, спросил он себя, а тот не ответил, занят был, объяснял последнему в очереди посетителю, что свидетельство о смерти, за которым тот пришел, готово будет завтра.

Однако есть вопросы поразительного упорства, которые не отступятся ни за что, и вот один из них вновь напал на сеньора Жозе, когда он, измученный душевно, изможденный телесно, вернулся наконец к себе домой. Рухнул, можно сказать, на кровать пластом, ибо хотел заснуть, забыть лицо шефа, несправедливое наказание, но вопрос, скользнув, улегся рядом, прошелестел: Не можешь ее найти, не дают тебе, и на этот раз нельзя было сделать вид, что занят с посетителем, но тем не менее сеньор Жозе притворился непонимающим, ответил, что все же попытается изыскать способ, ну а нет, значит, нет, выбросит эту мысль из головы, однако вопрос не унялся: Как же легко ты сдаешься, стоило ли тогда подделывать мандат и заставлять ту пожилую симпатичную даму из квартиры в бельэтаже направо рассказывать о своем греховном прошлом, это вообще-то очень нехорошо, некрасиво так вот втираться к людям и вызнавать у них подноготную. И от воспоминания о мандате сеньор Жозе во внезапном испуге осел на кровать. Он носил бумагу в кармане, ходил с нею все эти дни, и представьте, что было бы, если бы по той или иной причине выронил ее или, еще того чище, упал бы обморок, лишился чувств, что при его нервозности немудрено, и кто-нибудь из сослуживцев, безо всякой задней мысли, расстегнув ему пиджак, чтоб легче дышалось, обнаружил бы белый конверт с грифом Главного Архива и сказал бы: А что это такое, и вот сперва младший делопроизводитель, потом старший, потом зам, а потом дошло бы и до самого хранителя. Сеньор Жозе, не в силах больше думать, что бы последовало за этим, вскочил с кровати, бросился к висевшему на спинке стула пиджаку, вытащил из кармана мандат и, в тревоге озираясь по сторонам, стал соображать, куда же его, черт побери, спрятать. Ни один из шкафов не запирался, и все его немногие пожитки были доступны для первого попавшегося воришки. Тогда сеньор Жозе вгляделся в свои рядком стоявшие на полках коллекции, в них ища выход из затруднительного положения. Вытянул папку епископа и вложил конверт в нее, епископ, обретший славу благодаря своему милосердию, большого интереса вызвать не должен, это же не велогонщик и не пилот Формулы Один. Вздохнув с облегчением, снова улегся, но вопрос был уж тут как тут: Дело не в мандате, можешь прятать его, можешь показывать, он тебя не выведет на эту женщину. Я уже говорил тебе, что найду способ. Очень сомневаюсь, шеф связал тебя по рукам и ногам, шагу не даст ступить. Дождусь, пока все утихнет. А потом. Не знаю, авось осенит какая-нибудь мысль. Ты можешь решить вопрос прямо сейчас. Как. Позвонить ее родителям, сказать, что говорят из Архива, и попросить адрес их дочери. Нет, этого я делать не стану. Завтра отправишься к ней, я и представить себе не могу ваш разговор, но, по крайней мере, извлечешь из этого смысл. Скорей всего, я, увидев ее перед собой, не захочу с ней говорить. Если так, зачем тогда разыскивать ее, зачем ты изучаешь ее жизнь. Я ведь собираю материалы и на этого вот епископа, однако же не собираюсь когда-либо с ним разговаривать. Мне это представляется абсурдом. Да, так и есть, однако пришло время сделать что-нибудь абсурдное. Иными словами, если ты все же найдешь женщину, она не узнает, что ты разыскивал ее. Скорей всего, не узнает. Да почему же. Не могу объяснить. Так или иначе, ты даже в школу ее не попадешь, школы, как и Главный Архив, по выходным дням закрыты. В Архив я могу войти, когда мне заблагорассудится. Тоже мне, подвиг, туда ведет вот эта дверь. В одиночку тебе там бывать не приходилось и не придется. Я иду туда, куда идешь ты, и делаю то, что делаешь ты. Вот и продолжай. Да я-то продолжу, а вот ты в школу не попадешь. А вот посмотрим. Сеньор Жозе поднялся, благо время было к ужину, если заслуживала этого слова та легчайшая еда, которую он привык потреблять вечером. Он продолжал размышлять и в процессе, потом вымыл тарелку и стакан, собрал со скатерти крошки, не переставая при этом думать, и потом, словно это движение явилось неизбежным следствием надуманного, открыл дверь на улицу. Напротив, на другой стороне улицы, стояла кабина телефона-автомата, ну, если не под рукой, то всего лишь в двадцати шагах находился кончик нити, которая привела бы его к голосу, дала бы ответ, и тогда в том или ином смысле завершились бы поиски, и он мог бы спокойно вернуться домой и вновь завоевать доверие шефа, и мир, прокрутившись по собственному незримому следу, вернулся бы на свою всегдашнюю орбиту и обрел бы глубокий покой, присущий тому, кто просто ждет часа, когда все исполнится и сбудется, если, конечно, все эти слова, столько раз произносимые и повторенные, имеют хоть какой-нибудь реальный смысл. Сеньор Жозе не перешел улицу, а вернулся домой, надел пиджак и плащ, а уж затем вышел.

Два раза пришлось пересаживаться с одного автобуса на другой, прежде чем он достиг цели. Длинное двухэтажное здание школы было обнесено высокой решетчатой оградой. Пространство перед ним, клочок земли, где там и сям виднелись низкорослые деревца, предназначалось, надо полагать, для рекреаций. В окнах было темно. Сеньор Жозе огляделся, улица, несмотря на непоздний час, была пуста, тем и хороши эти отдаленные от центра кварталы, особенно если пришло время закрыть окна, и жители сидят по пенатам, и снаружи ничего не видать. Сеньор Жозе дошел до самого конца улицы, пересек ее и по другой стороне направился к школе, шагая медленно, как тот, кто вышел подышать вечерней прохладой и кого никто не ждет. У самых ворот наклонился, как если бы только сейчас заметил, что шнурок развязался, старый, сильно поношенный трюк, который никого давно уже не обманет, но все же за неимением лучшего, по недостатку воображения еще применяется. Локтем толкнул калитку, и она подалась, ибо не была заперта на ключ. Сеньор Жозе методически смастерил второй узелок рядом с первым, выпрямился, потопал о землю, проверяя прочность уз, и продолжил путь, однако несколько быстрее, чем прежде, как если бы вдруг вспомнил, что все-таки кто-то его ждет.